Mormor

Отобранные им ребята на базе смотрят на него с уважением и не берутся перечить ни одному приказу. Репутация Морана здесь на слуху. Но их не подводит чутье - их отдали в распорежение латентному психу. При этом полковник Моран определенно знает, что делает. И это-то и страшно. Всех в отряде объединяет то, что они переведены сюда недавно, собраны с разных мест - здесь и на территории Королевства. И у всех есть определенная пометка в личном деле, делающая их кандидатами на выбраковку или несостоявшаяся до их передачи в распоряжение Морана перспектива по прибытии домой отправиться из-под адеста в тюрьму. По мере форсированной подготовки и отработок, на которые у Морана нет особого времени, в отряде распространяются настроения и догадки о том, что их собираются пустить в расход. Джеймс просыпается ночью и обнаруживает себя там же, где он уснул, в той же позе - голова лежит на руках, сложенных и упирающихся в край детской кроватки. Руки и шея затекли, и виски отзываются болезненной, свинцовой тяжестью. Джим сбрасывает остатки сна, распрямляясь. Ребенок мирно спит и иногда тихо шевелится во сне. Тело еще не очень хорошо слушается, постепенно "оттаивая" после неудобной позы. Джеймс подходит к окну и открывает его в теплую безветренную ночь. В этом есть что-то щемяще неправильное, говорящая с ним его собственным голосом пустота в доме. Он слишком привык за эти шесть месяцев засыпать вот так где попало и просыпаться в своей постели, куда Себастиан относил его всякий раз, оборачиваться и находить его по-прежнему рядом, в комнате или в кровати рядом с ним. Когда Моран оставался на своем посту, помимо своих обычных обязанностей, оберегая Джеймса и от ночных кошмаров. Сейчас его здесь нет. Мориарти идет в комнату Себастина, как будто надеясь застать там что-то, кроме пустоты. Он уходит к себе в спальню и ложится на кровать. За окном светлеет и уже почти раннее утро. Перед глазами всплывает образ Себастиана, каким он видел его недавно, на экране. Это безразличие и боль. Что-то сломалось в нем. Он узнает это состояние, в котором ничто не пугает, потому что что-то очень важное уже потеряно. И его прожигает изнутри необходимостью сказать ему все, что нужно было так давно, найти и снова увидеть. Джим сжимает подушку. Идиот. Он оба идиоты. И Себастиан, который избегает боли, думая, что ему его не получить. И он сам, думая, что защищает Морана от самого себя и неминуемой боли, которую ему принесет. Кто, как ни Моран сможет понять и принять его саморазрушительную природу. Являясь таким же, как он. Для чего терять гребаное время, идя параллельно дорогами, ведущими в одном направлении. Морану сейчас херово, точно так же, как ему самому. И нет никакого смысла тянуть. Он наконец-то готов переступить эту черту. Джеймсу стоит усилий воли продержаться эти несколько часов и дождаться утра, чтобы вызвать няню. Он впервые оставляет Дэниэля одного так надолго. Джеймс касается губами его лба, замирая на мгновение перед тем как вернуть его в кроватку. Хватает уже собранную сумку и вылетает из дома к гаражу, бросает ее на заднее сиденье, сам садится за руль и заводит мотор. Джим представляет себе эту встречу и одновременно боится ее. Реакций их обоих. Но он уже переступил эту границу внутри и ему необходимо сделать этот шаг, высказать, дать этому выход, получить реакцию Морана в ответ. Какой бы она ни была. Он чувствует, как сжимается внутри тугая пружина перед тем, как спустят курок. Он жаждет этого момента, ясности, исцеления, он слишком давно его откладывал. И он чертовски хочет просто разбить эту дистанцию между ними, вцепиться в Себастиана, чтобы тесно прижаться и долго не отпускать, ощущая его реальность. Когда через десять часов за рулем, Джеймс бросает машину на лужайке и преодолевает расстояние до знакомого дома, он тянет дверь, которая оказывается заперта. Свет не горит. Он требовательно стучит. Звонка здесь нет, потому что гостей обычно не ждут. Джеймс обходит дом и заглядывает в окно. Внутри пусто, насколько он может различить. Джим стаскивает куртку, обматывает вокруг кисти и осторожно разбирает стекло, после открывая окно изнутри. Он перешагивает низкую раму и оказывается внутри. Включает свет. Мрачная тревога утихает, когда он понимает, что с Мораном ничего не случилось. Но здесь его нет. Дом выглядит оставленным, не так, как если бы его обитатель собирался вернуться и ушел ненадолго. Нет вещей, которыми часто пользуются, брошеной одежды, все либо убрано, либо собрано с собой. Он опоздал. Джеймс обходит комнаты. Гостиную с затушенным камином, спальню, в которой он впервые за долгое время почувствовал себя спокойно и перестал ощущать постоянную боль в ту ночь, когда Себастиан был рядом с ним в темноте. Джим замирает на месте. Он не дождался или не хотел ждать и быть найденным. Себастиан сделал выбор, и он должен позволить ему, не лезть в это больше. Возможно, ему не стоит его искать. Вот только изнутри его переполняет и жжет осознание непопровимо-неправильного, поздно. Он так хотел сказать, найти и вернуть. Достучаться и увидеть ответ в этих глазах. Заставить его снять свою постоянную, безупречную, непробиваемую броню. Как невыносимо Моран нужен ему сейчас. Это нечто внутри обрывается, так и не найдя выход. Джеймс срывается, с досадой пиная стул, расшвыртвая попавшиеся вещи, устраивая локализованный в спальне погром. Ему под руку попадается брошенная или забытая в спешке куртка Морана. Джим затихает и берет ее в руки, подносит к лицу, вдыхая знакомый запах, и обессиленно сползает на кровать. Нужно успокоиться, нужно смириться, ему нужно время. Прежде, чем ехать обратно в Лондон, нужно снова собрать себя по кускам. Он сворачивается на кровати, не отпуская куртку и остается лежать так. - Слушаюсь, - улыбается Френсис в ответ, - Здравым смыслом у нас сегодня будешь ты. Он стягивает защитную куртку, наколенники, джинсы, оставаясь в одном нижнем белье, оставляя ворох одежды на траве рядом с одеждой Ричарда. Он не может заставить себя перестать на него смотреть. Плечи, спина, несколько шрамов на его теле. Отчего-то он почти не чувствует неловкости. Только любуется им, будто отогреваясь в его обществе. Френсис заходит в воду, осторожно, как и обещал Ричарду, и как на то вынуждает раненое плечо. Хотя в нее хочется прыгнуть, как дорвавшиеся подростки. Но думает техник уже не о прохладной воде. Вода оказывается ледяной и, переборов себя первые несколько мгновений, чтобы зайти по грудь, и отойдя от шока, Френсис ощущает этот вброс эндорфина с адреналином. Он с наслаждением ненадолго ныряет под воду с головой, и они остаются в воде, пока скоро тело не начинает сводить от непривычного холода. Френсис выбирается, падая на траву и ощущая себя совершенно обессиленным и приятно уставшим, и одновременно его до сих пор немного трясет от оставшейся эйфории. И, может, ее причина сейчас на самом деле в Ричарде, который опускается на траву совсем рядом. Френсис все-таки забывает о своем плече, и повязка вымокает окончательно. - Я взял бинты и антисептик, в багажнике, - отвечает он на неодобрительный взгляд Ричарда. Френсис не ожидает, что он воспримет это как руководство к действию. Когда он наклоняется над ним, касаясь, его кожа - приятно холодная и горячая изнутри. У Френсиса перехватывает дыхание, но не от незначительной боли, когда Ричард перебинтовывает ему плечо, и он смотрит на его лицо. Каждый шаг между убитыми полуразрушенными зданиями, каждый вдох пыли, поднятый ногами солдат в тяжелых ботинках, каждый сигнал, поданный Мораном, может быть последним. Это знаешь ты, это знают люди, с которыми ты сейчас идешь буквально на бойню. Изощренный суицид при полном отсутствии чувства самосохранения. Интересно, ребятам за его спиной есть о чем сожалеть, что терять? Себастиан не спрашивал. Наверняка они до того, как попали сюда, думали, как и сам Моран, что терять им уже нечего, что жизнь как таковая уже закончена, а оказавшись здесь, в месте, где моргнув ты уже глаза снова можешь не открыть, переосмыслили. Полковнику было что терять. Что-то, что он, казалось, и не обретал никогда, но сейчас давившее грузом не смотря на оставленное в доме прощальное письмо и завещание. Он теряет Джима. То, как они были вместе, как они были рядом, еще пару дней назад и как это казалось издевкой и насмешкой, насилием над собой, теперь казалось величайшим благом. И теперь Морану хочется выжить. Письмо на столе в гостиной лежит в немного пожелтевшем от времени и сырости конверте, подписанным аккуратным ровным почерком Себастиана. Короткое "Джеймсу" говорит о многом для того, кто имел возможность наблюдать за тем, как "развиваются" эти "отношения". Строки самого письма внутри поначалу более ровные, чем под конец - видно, что этот поток души давался военному огромным трудом. Но он был уверен, что он должен изложить все, что ощущает, хотя бы на бумаге, а прочтет ли этот кто-то уже не столь важно. "Джеймс. Мне нужно сказать тебе слишком много, но каждый раз когда я думаю об этом, слова застревают в горле и не получается произнести вообще ничего. Потому что я не мастер слов, не смыслю в привязанности, в чувствах, в любви... Но я смыслю в обещаниях. Я обещал тебе сделать все, чтобы ты и твой ребенок были в безопасности, чтобы тот, кто причинил тебе столько боли - поплатился. Мне кажется, что я выполнил то, что обещал. Я знаю, что ребенок здоров, что ты восстанавливаешься это то, что помогает мне и дальше существовать. Мне жаль, что я не могу забрать у тебя ту боль, которая, должно быть, разъедает тебе душу. Прости, что я не смог повлиять на то, чтобы он был достойным человеком, чтобы был честен с тобой и не был столь алчен, столь жаден до власти. Я вижу в этом свою вину. И глупо ощущаю желание сделать так, чтобы ты никогда его не встретил, если бы подобное было возможно. Мои мысли - водоворот, который сложно изложить на бумаге, и я пытають это сделать уже пятый раз, а все равно выходит плохо. Прости. Еще я смыслю в долгах. Когда я стал должником, я знал, что придут с требованием платить по счетам рано или поздно. И лучше рано, потому что цена тогда не так высока. Я готов заплатить ту, которую они просят сейчас, потому что ценности во мне уже нет. Я больше не способен тебя защищать, не способен защищать твоего ребенка. И мне так чертовски больно просто находиться рядом, зная, что есть черта, которую мне никогда не пересечь. Прости. Я впервые испытал любовь. Прости, если эти чувства были тем, что причиняло тебе боль. Р.S. Ричард, если ты нашел и прочел это письмо, прими решение сам: показывать его Джеймсу или нет. Позаботься о нем и о его ребенке. Я больше не могу доверить его никому, кроме тебя." Вода буквально ледяная и Ричарду кажется, что он не чувствует пальцев ног уже буквально через пару мину, а спустя десять в ногах начинаются легкие судороги. Но это все мелочи, потому что военный чувствует себя снова живым. Живым и полным странного теплого чувства внутри. Оно не согревает его физически, потому что пальцы рук и ног уже так окаченели, что не способны сгибаться, но оно помогает ему снова обретать те крупицы от желания жить. Одну за другой, складывая их сначала в небольшую горстку, но потом формируя из них буквально целую дюну. Фрэнсис буквально весь синий, когда наконец-то выбирается из воды и садится на слегка теплый камень на берегу, сохранивший хоть сколько то тепла после солнечного дня. Брук злится на него, но одновременно с этим ему хочется смеяться с техника, как с мальчишки подростка, совершившего какую-то глупость ради того, чтобы покрасоваться перед... объектом воздыхания. Ричард замирает, делая очередной виток бинта вокруг простреленного плеча Фрэнсиса, и смотрит тому в глаза несколько долгих секунд, словно пытаясь что-то понять. Он поддается желанию, инстинкту, глупому порыву, называйте это как хотите, но Брук накрывает чужие губы своими. Черт, он даже не знает нравятся ли технику мужчины, не то что конкретно сам Ричард. Поцелуй короткий, но немного отчаянный, и военный резко отрывается от мужчины, опуская глаза вниз на упавший моток бинта из его рук. — Прости. Я принесу новый, — выдыхает Брук неожиданно тихо для себя и собирается подняться на ноги. Джеймс просыпается в кровати в пустом доме Морана, по мере того, как в мозг загружается осознание, где он и почему, он понимает, что уснул, не найдя в себе сил и желания двигаться. В комнате бледный свет снова наступающего раннего утра. Он выпускает из рук его куртку, оставляя на кровати, и встает, чтобы уехать отсюда. Его внимание привлекает кусок бумаги на столе, который он не заметил вечером. Конверт. Джеймс видит на нем свое имя и берет его в руки. Первый укол прошивает насквозь теплом и болью, как разогретая игла. Себастиан никогда не называл его по имени. И само это уже является признанием. Это первый раз. И последний? Джеймс открывает письмо с нетерпением и страхом. - Черт побери, Моран, - его трясет, и на глаза выступают горячие слезы, горло сдавливает. Он так долго подавлял в себе то, что испытывает к Себастиану, все еще ощущая боль от предательства и потери Северина, что дал ему решить, что он здесь лишний. Он чувствует, как держит в руках душу Себастиана, вытащенную на этот лист бумаги, такую же хрупкую. Он видит то, что все это время было за холодной профессиональной отстраненностью военного. - Ты нужен мне, - говорит Джим, - Ну, почему ты не мог сказать мне это? Себастиан. В какую еще херню ты успел влезть? Моран должен услышать это от него. Джеймс бережно убирает письмо во внутренний карман и бросается прочь, к машине. Он должен найти и успеть раньше, чем будет поздно. Такие признания такой человек как Моран может делать только в одном случае. Если это - его завещание. Джим чувствует нутром как теряет время и теряет его. Он уже понимает /куда/ мог отправиться снайпер. И какая плата за его долги могла потребоваться. Его прежняя жизнь и ремесло не отпускают его. Война - его работа и его стихия. Джим набирает его на удачу, уже зная, что его лондонский номер телефона будет отключен. Если там, где он сейчас, вообще есть связь. И Джеймс знает, у кого искать координаты. Заложников держат на базе боевиков в пустыне на окраине Аль-Марашидаха. И, по мнению старшего Холмса, их действия могут быть сговором с Сирийским правительством. Британские дипломаты и сотрудники посольства - крупная добыча, за которую можно запросить реально многое, и противник действительно может пойти на уступки. Поэтому охраняют их соответствующе. На определение места в пустыне у разведки уходит достаточно времени. И их обнаружение в основном - заслуга местных повстанцев. Двое местных из Сирийской свободной армии, принадлежащей опозиции, используются в качестве проводников и в отряде Морана. До места их забрасывают три вертушки. Оставляя короткой восточной ночью за пять миль от их цели, чтобы на базе не было слышно винтов. До рассвета они успевают пройти это расстояние по песку, чтобы с первыми лучами начать штурм. Вертолеты остаются ждать сигнала, чтобы после забрать Морана и его группу вместе с освобожденными дипломатами. За полмили до цели, когда они пробираются меж приземистых, разрушенных взрывами и испещренных пулеметными очередями одно-двухэтажных белых коробок-домов, их останавливает патруль. Четверо с автоматами. По нашивкам и номерам на пыльном зеленом джипе - вооруженные силы официального правительства. Пристрелить их сейчас для натасканного отряда из двадцати четырех человек не составит большой проблемы. Но они уже слишком близко от цели. Стрельба выдаст их присутствие и положит конец шансу войти тихо и забрать хоть часть заложников живыми. Люди Себастиана ждут приказа, держа руки на своих винтовках. Их лица скрыты повязками на половину лица. Предрассветная мгла также на их стороне, и они не слишком отсвечивают здесь европейской внешностью. Один из их проводников, курд из подразделений ССА, которые тренируют здесь британские и американские инструкторы, выходит вперед и, встрчаясь с Мораном взглядом, просит разрешения. Он говорит с командиром патруля на арабском. Тихо, уверенно и раздраженно. Показывает заготовленный пропуск. И, перебросившись парой неохотных фраз, тот, стараясь сохранить остатки своей значительности, отводит своих людей назад к машине. Насколько Моран помнит язык, парнишка четко отыгрывает свою роль, импровизируя на ходу, и сообщает патрулю на чистом арабском, как было условлено, что они мешают тренировке вооруженных сил сирийского правительства. Саиду не больше тридцати, он толковый, и бойцы подразделений оппозиции здесь, не смотря на худшую подготовку, замотивированы лучше, чем профессионалы сил коалиции. Это их страна и их война. И, должно быть, у них есть причины поквитаться со своим правительством. Это задание же по сути - внутренние терки Сирийского правительства и Королевства, и лезть в них - для них мало резона. Но он охотно отправляется с Мораном, вместе с еще одним сослуживцем из ССА. Тот старше, немного за сорок, немногосдовен и предпочитает держаться позади. И этот первый отчего-то напоминает Морану Ричарда, когда тот был еще новобранцем. Невозможно подобраться к охраняемой противником базе, оставшись не замеченными, так, чтобы боевики не успели прикончить заложников. И для этого используют диверсию как отвлекающий маневр. Если бы эту операцию решили внести в учебники тактической подготовки или ей бы понадобилось кодовое название, бойцы из группы Морана единогласно назвали бы ее операцией Пиздец. За пару минут до штурма противотанковая ракета попадает точно по хранилищу топлива недалеко от базы. Яркое зарево освещает пустыню как светоприставление в ночь Гая Фокса, и бойцы Морана за ненадобностью снимают приборы ночного видения. Они рассредотачиваются по периметру. Быстрая перекличка в эфире. Начинается штурм. Первая часть отряда врывается, не открывая огонь, и наталкивается на бегуших ко входу боевиков, объясняя им про нападение коалиции и сообщая, что у них приказ перевезти британских заложников. Первый эффект шока срабатывает, и они прорываются в помещение, где держат дипломатов. Быстро схватить и тащить охреневших, полуспящих гражданских к выходу. Коридор, лестница, холл. Пламя быстро захватывает территорию, перебираясь по другим постройкам к зданию. За пару минут исламисты все же соображают, что происходит, начинают стрелять, и база превращается в разворошенное осиное гнездо. Люди Морана выстреливают сигнальной ракетой, дублируя радиосвязь. И один за другим, рассеивая песок и поднимая удушливую бурю, опускаются вертолеты. Вторая часть отряда ведет огонь, прикрывая вывод заложников первой. От вертолета первую группу отделяет несколько метров. Поднятый в воздух песок укрывает их плотным облаком от хоатичного огня, который не прекращая ведут по ним и заложникам, полностью убирая видимость. По радиосвязи передается общее отступление. Заложники под присмотром пары бойцов уже в вертолете, который поднимается в воздух. Остальные добираются к двум оставшимся вертолетам, по мере того, как могут прорваться под обстрелом. Часть группы оказывается заблокирована внутри здания. Один из их курдских проводников, когда дело стремительно начинает становиться паршивым, бросает винтовку и, пользуясь последней возможностью, неровными перебежками, тяжело спотыкаясь, исчезает в направлении города. Второй - судя по всему, либо убит, либо оказывается в той наименее везучей компании, отстреливающейся внутри. Френсис не верит в реальность происходящего, что в этот момент Рич, за которым он тайно наблюдал на заданиях и в штаб-квартире последние месяцы, к которому его непреодолимо тянуло, с которым так хотелось заговорить... Что прямо сейчас он - его на эти мгновения. Дыхание перехватывает, ему не хватает кислорода, и голову ведет. Он вдыхает его, как как воздух, ощущая холодные губы и горячее дыхание. Поцелуй прерывыется слишком быстро. Ричард останавливает себя, давая ему выбор. Возможно он боится сейчас, что сделал что-то лишнее. И Френсис не дает ему подняться, притягивая за плечи, вцепляясь в Брука, и жадно и с напором отвечает. Он тянет его вниз, обратно на траву. Касается ладонью его лица. Френсис будто пытается отогреть, вдохнуть в Ричарда жизнь через эти поцелуи и прикосновения. Ему кажется, что наемник собирает себя по кускам, что слишком многое в нем держится сейчас на одном самообладании и привычке, потому что он просто не может дать себе слабину, нечто внутри него нуждается в излечении. И Френсис - первый, разве что после Морана, кто видит в нем это. Он касается его решительно, даже отчаянно, но одновременно осторожно, чтобы не причинить боль из-за недавнего ранения, не причинить неосторожным прикосновением и нефизическую боль. Ему нравится видеть, как отвлекается и оживает в некоторые моменты Ричард, вспоминая простые радости. Чинить друг друга, настраивая нечто неисправное внутри. - Я думал об этом... Почти с первого дня, - говорит Френсис, отрываясь от него, - Но не представлял, что могу тебя получить. Завещание Себастиана было предельно простым и передано адвокату буквально за несколько минут до отъезда военного в аэропорт. У него было не много собственности: старая квартира, куда за ним приехал Майк парой недель ранее, и дом, где Джеймс нашел письмо. Городская квартира отходит Ричарду. Моран знает, что его названный брат и лучший друг не сможет продать ее, но может быть он хотя бы начнет сдавать ее или сделает хоть что-то, потому что самому полковнику она уже без надобности. Дом... Дом отходит, что не удивительно, Джеймсу. Это место, где гений впервые, кажется, ощутил себя спокойно, где крепко уснул не смотря на легкую сырость и холод, потому что для себя военный так не растапливал камин, потому что привык к тому, что комфорт для него второстепенный, совершенно не обязательный. Моран не знает нужен ли этот старый убитый дом консультанту, когда он привык жить... иначе. Тем более нужен ли он гению будет сейчас, когда у него на руках ребенок и когда забота о нем это самое главное, что может быть. Не повезет же консультант столь маленького ребенка в какую-то дикую глушь, где нет толком ни связи, ни медицинской помощи, ни цивилизации в разумной пешей доступности. Подписывая завещание Себастиан думал о том, как глупо он поступает, отдавая дом консультанту. Человеку с достатком Джеймса совсем не нужна хижина посреди дикого леса. И нет никакой привязанности к ее хозяину, чтобы оставить ее из сентиментальности, разве что Моран был напоминанием о бывшем любовнике и отце ребенка. Тогда быть может чувство привязанности у гения и существует, но не более того. Он все еще не верит, что может для Мориарти что-то значить, что-то большее, из-за чего не спят по ночам, лишивсь. Начало операции почти безупречное. Такое, каким, кажется, Себастиан не представлял его себе даже в самых радужных мечтах. Любой, конечно, кто посмотрел бы на нее со стороны, никогда бы не сказал ничего такого и точно не счел бы ситуацию "радужной", но для Морана бежать к вертушке только с одним потерянным и одним раненым из группы - победа. Особенно учитывая то, что все дипломаты уже были отправлены с первой группой подальше отсюда. Все становится откровенно "пиздецово", когда вертушка справа от них взрывается - четкий прилет из ПЗРК. Обломки покореженного обугленого метала летят во все стороны, звук взрыва оглушает, заставляет Морана вырвать из уха отчаянно рипящий и визжащий наушник. Ему нужно несколько минут, чтобы голова хоть немного отошла от оглушительного взрыва. Себастиан медленно моргает, пытаясь сделать так, чтобы песок под его коленями в подранной форме перестал кружиться, только сейчас понимая, что он не устоял после взрыва. Поднять голову кажется задачей невыполнимой, тем более что следующее, что он ощущает перед тем, как "гаснет свет", это удар прикладом по затылку - сирийская армия нагнала их. Моран падает безвольным мешком на песок, успевая размытым зрением увидеть, что и от второй вертушки уже ничего не осталось. Прийти в себя в тюрьме это совсем не то, чего хочет какой-то здравомыслящий человек. Прийти в себя в сирийской тюрьме, привязанным к стулу и с пыльным мешком на голове - точно не то, что входило в планы Себастиана. Голова раскалывается, даже те крупицы света, что попадают на зрачки Морану через ткань мешка, причиняют еще большую боль, безумно тошнит и хочется есть, во рту отчетливый металлический привкус и остается только надеяться, что кровь это его собственная, а не чья-то еще. Крики на арабском заставляют жмуриться от боли, но издать хоть звук сейчас явно равно самоубийству, а Моран уже принял решение, что он его не совершает, что ему нужно выбраться отсюда и вернуться в Лондон, если он сможет. У Ричарда было много любовников. В отличии от Себастиана он не вел жизнь затворника, не был человеком сугубо рациональным и живущим по внутреннему уставу. Но почему-то впервые за много ет поцелуй кажется чем-то большим, чем просто прикосновением губами и обменом слюной. Особенно когда Фрэнсис целует его еще раз. Сердце внутри пропускает удар. Сначала один, потом второй. У него сердечный приступ? Разве что от ощущения того, как внутри словно что-то отпускает, будто выстреливает давным-давно сжатая пружина. Если бы Брук еще помнил, что такое слезы, то наверняка те сейчас бы уже скатывались по его щекам. Но военный только подается снова вперед и теперь крепко обнимает техника, вжимаясь носом ему в здоровую сторону где-то в районе изгиба крепкой шеи. Простой жест, которого Ричарду так не хватало, оказывается, много лет. — Ты можешь получить любого... — выдыхает мужчина, ощущая как по всему его телу пробегает дрожь и эта дрожь не от холода. — И ты идиот, что выбрал получить такого, как я... Ты заслуживаешь кого-то куда лучше, Фрэнсис...