Влюблённые бабочки

      Интай напоминает себе туго сжатую пружину, которая вот-вот распрямится и создаст брешь в идеальной броне ее невозмутимости, которое она старательно поддерживает перед всеми, включая чиновника Цзинь — племянника дамы Цзинь —, пришедшего объяснить условности выдаваемого ей содержания из казны и бумажную систему империи.       Прибыл он по приглашению самой Интай — ей было интересно взглянуть на человека, о котором дама Цзинь, с родственной заботой, отзывалась, как о добропорядочном и разумном.       От обворожительной тетушки отличается — в его внешности нет ни тени ее привлекательности. Он весь какой-то бесцветный: тусклый волос, кожа сероватая, будто солнца не виданная, с ниточками красных сосудов, речь монотонная, нудная.       Ни амбиций, ни желаний Интай не различает в его речи, не прослеживает по взгляду — ничего; он как дырявый сосуд, из которого утекают любые эгоистичные помыслы и честолюбивые мысли, которым Интай могла бы поспособствовать в обмен на перспективное сотрудничество.       В общем-то, чиновник Цзинь разочаровывает ее своей непогрешимостью.       Его низкий голос мешается с белым шумом в ее голове и приходится сосредоточиться, чтобы понять смысл его слов.       — Это хуани, Ваше высочество.       Цзинь Ши протягивает Интай бумажку — размера небольшого, с ладонь, окрашенную в красный с выведенным номиналом.       Бумажная денежная система, на которую империя постепенно переходила, отказываясь от расчетов в золоте и серебре, могла бы заинтересовать Интай, если бы у перегруженного работой разума оставались силы на восхищение.       Минула неделя с момента ее назначения, а по ощущениям — годы; время ползло, тянулось в бесконечных минутах, которые Интай проводила за финансовыми отчетами заднего двора, пытаясь найти ошибку или несостыковку.       Задание императора — разобраться в волнующих его расходах — она приняла как вызов, проверку собственных возможностей, который, увы, проигрывала. Она не обнаружила ничего: ни ошибок, ни подозрений на казнокрадство.       — Вам положено пять тысяч хуаней ежемесячно, — произносит ровным, каким-то наставническим тоном чиновник Цзинь.       Старше Интай лет на пять — он не так уж стар, чтобы говорить с подобной высокомерной ученостью, однако каждое слово он произносит так важно, будто золотом одаривает.       Это могло раздражать, но Интай пребывает в эмоциональном вакууме, все чувства пропадают и тонут в беспросветной яме безразличия.       Пока Интай рассматривает бумажку, Цзинь Ши пригубляет чай, принесенный Юань, и бросает взгляд в окно, расположенное за столом Интай.       Кабинет в дворце Юйланьтан окутан светом, который проникает через большое окно; обставлен кабинет с такой же утонченной роскошью как и спальня: стол с резными ножками занимает почетное место в центре; стены подпирают полупустые стеллажи; столик для игры в вэйци ютится в углу с разложенной партией — Интай накануне раскладывала камни в последовательности, которую собиралась перенести в план по организации праздника середины осени.       Заколдованный живописным видом, чиновник засматривается на склонившиеся к земле цветы, высаженные в клумбах, вдыхает полной грудью, ощущая принесенный запах из открытого окна, и прослушивает вопрос Интай.       — Сколько это в серебре? — повторяет Интай громче, выводя чиновника из полузабытья.       Хуани привязывались к золотому фонду империи и в любой момент могли быть обменены на драгоценные металлы по соответствующему курсу, что полезно для международной торговли — так изначально объяснился чиновник. Но консервативные жители не желали мириться с новой системой и продолжали использовать золото и серебро, поэтому хуани — вещь пока распространенная только среди дворян и зажиточных граждан, которые располагают большими накоплениями.       Чиновник несколько нервно ей улыбается, смущенный собственным промахом, и отвечает:       — Сейчас таэль серебра торгуется по сто хуаней.       И около пятидесяти таэлей серебра за все месячное содержание. Неплохо. Денег матери у нее больше нет и требуется иметь что-то про запас.       — Но у вас нет права их менять, — будто угадав мысли Интай, быстро говорит чиновник Цзинь, — как и нет права получать наличные. Все ваши расходы будет вести министерство финансов. И оно же будет перечислять с вашего счета суммы для оплаты.       Чиновник смотрит с какой-то пугающей строгостью, будто предостерегая от глупости.       Невольный вопрос закрадывается — это они такие правила из-за нее выдумали? Или они касаются всех, находившихся на обеспечении?       — Какие-то еще ограничения имеются? — спрашивает Интай.       Важно подобравшись, чиновник монотонно излагает список ограничений: запрещалось инвестировать, вкладывать деньги в постройки без дозволения Его высочества; категорично не позволялось выводить деньги любым способом, как и превышать месячное содержание, и еще целый перечень ограничений, вызывающий только головную боль.       — Благодарю вас. — Интай возвращает чиновнику его купюру. — Если у меня возникнут вопросы, то я обращусь к вам.       Драгоценным временем не располагает и поспешно выпроваживает чиновника, который, если и находит невежливость принцессы оскорбительной, делает вид, что она его не затрагивает.       Интай возвращается к прерванному занятию — буравит бухгалтерскую книгу взглядом, надеясь, что причина повышенных расходов сама найдет ее.       Занятие бессмысленное — за неделю Интай не смогла выискать даже намека на проблему. Она что-то упускает; какую-то мелочь, с которой целая картина обретет единый рисунок, и чем больше стараний она прикладывает, тем дальше разгадка от нее ускользает.       Отложив бухгалтерскую книгу, она берется за другое задание — организация праздника середины осени, с которым дела обстояли не так печально: она сумела придумать развлечения для гостей. Небольшой результат для недели работы, но с остальным она надеялась на помощь наследного принца.       Стоит мыслям коснуться его образа, как в ушах начинают звенеть его последние слова, отдают каким-то волнующим ощущением.       Я бы никогда не принудил вас к чему-либо.       И нужно ему быть таким трудным? Испытывать к нему злобу было легче, чем пытаться разобраться в коконе из смущающих и спутанных чувств, которые вызывал принц при одном воспоминании.       Настороженный, с разящей опасностью — у камня оказалось сердце, которое может биться. Образ принца приобрел новые мягкие грани, которые рассмотреть доселе возможности не было.       Уязвленная гордость саднила, чесалась, как медленно заживающая рана, а обида тихо клокотала, не успокоенная его извинениями: краткий разговор не породил доверие к нему, смог только рассеять туман заблуждений.       С первой встречи они оказались в ловушке бесконечных маневров, уловок, сомнений, подозрений и предубеждений, и из этой петли им выбраться сложно — по крайней мере ей.       Согласие с принцем установили — большего и не надо для совместной работы, а в остальном она пересилит себя; затолкает надоедливые чувства поглубже, чтобы показываться не смели.       Интай старательно выводит иероглифы, стараясь заглушить отзвуки голоса принца в своей голове под натиском рабочих вопросов.       В сладком предвкушении хитрости Интай оглядывает свиток — пробегает взглядом по столбцам с хорошим чувством удовлетворения от проделанной работы. Брат был бы ею доволен — она оправдывает вложенный им постулат, закрепившийся в сердце и ставший жизненным девизом: долг правителя — заботится о стране, а страна — это люди.       Многое зависело от согласия принца и от его пособничества. Влиянием, затмевавшим сияние принца, она не обладает — блеск ее славы был краток, как цветы канны, и увял в миг. Для посрамления солнечного величия принца Интай нужна почва покрепче.       Бережно Интай откладывает листы с планом, чтобы после продемонстрировать принцу, и оглядывает стол, на котором, трепетно ожидая своей очереди, лежат письма от дворянских жен с приглашениями и поздравлениями с назначением; незнакомые имена медленно запоминаются — Интай перебирает послания со злой усмешкой.       Принцесса и Ее высочество сейчас, в нужный им момент, а в остальное время — чужеземка, навязанная их обществу. Они как змеи, сворачивающиеся кольцами около ее ног, чтобы казаться менее опасными. Как же стоит поступить…       — Где мой наставник?       От голоса Коурин Интай вздрагивает; рука резко дергается в сторону, опрокидывая чернильницу, и та с шумом падает на пол, прокатывается, оставляя за собой темную линию.       Улыбаясь нагловато, с дерзким видом, Коурин заглядывает в распахнутое окно и прямо смотрит на Интай, ожидая ответа.       — Я же сказала, — не скрывая раздражения, цедит Интай, — я его ищу.       — Долго ищешь, — укоряет Коурин.       С подобного разговора начинался каждый день Интай на протяжении недели. И за это время она не смогла привыкнуть к неожиданным визитам Коурин.       Поиски — точнее попытки — наставника были отложены из-за занятости, что Коурин не устраивало. Она хотела учителя прямо сейчас, в этот же момент, и напоминала о себе каждый день, нагло заваливаясь во дворец Интай.       Свою часть она выполнила — смогла незаметно подслушать заседание шести министерств и даже после донесла о возвращении наследного принца — и теперь ждала заслуженную награду.       — У меня много дел, — бурчит Интай, глядя на расползающиеся на бумаге кляксы. Хорошо, что важные бумаги не замарались — только черновики и наброски. Трудно было бы объяснить чиновникам из министерства финансов, почему их дорогие накладные, которые ей натащили вместе с бухгалтерскими книгами, замараны чернилами.       Перекинув ногу через оконный парапет, Коурин ловко забирается в комнату. Выпрямившись, она голодным взглядом обводит кабинет Интай, быстро находит оставшееся на столе печенье, к которому чиновник Цзинь не притронулся.       — Попроси чаю, — говорит Коурин, усаживаясь за стол, напротив Интай, и берет в руки песочное печенье.       Прямота Коурин отдает неким оттенком грубости, однако Интай находит ее даже полезной — эта недо-волшебница умело разбавляла своим присутствием унылое существование Интай.       Взяв в руки колокольчик, Интай пару раз звонит. Юань тут же откликается — заходит в кабинет и приседает в поклоне.       Вместо грубого хлопкового платья служанка наряжена в шелковые одежды, заказанные по ее меркам, надушена духами, на лице небольшая краска — неделя служения принцессе преобразила Юань: отпечаталась здоровым румянцем, блеском в глазах и сытым видом.       Верная, щенячье покорная — Юань оказалась необработанным нефритом. Училась быстро, наставлениям Сяолин следовала послушно, как и приказам Интай. Каждая вложенная в нее монета окупилась — в лице Юань Интай приобрела преданную, покорную ее воле, служанку.       — Убери здесь, — Интай указывает на разлившиеся чернила, — и принеси нам чаю.       — И пирожных! — кричит вдогонку ушедшей Юань Коурин.       Уже зная, что в присутствии Коурин работать не получится, Интай откладывает кисть и спрашивает:       — Что нового?       — Ничего, — с набитым ртом отвечает Коурин. Прожевав, она продолжает: — Все по-прежнему: тебя поносят злыми словами, все ждут, когда ты облажаешься, а потом, устав злословить, они принимаются цапаться друг с другом.       Скрытная, незаметная — Коурин стала ушами Интай на заднем дворе, донося на девушек и наложниц за пару пирожных и чай. Небольшая плата за личного соглядатая.       Приказ императора об даровании Интай заднего двора всколыхнул весь дворец. Молва гудела и вспоминали ее явно не лучшим словом, за редким исключением — дама Цзинь отзывалась о ней хорошо, если верить Коурин, и прислала записку с пожеланиями удачи и готовностью помочь в любое время, чем невероятно порадовала Интай, нуждающуюся хоть в каком-то слабом одобрении и поддержке.       Возвращается Юань — она ставит поднос с чаем и пирожными и берется оттирать чернила от пола.       Интай привстает из-за стола и отходит к окну, чтобы не мешать ей.       Внутренний двор дворца подобен небесным садам — цветы повсюду, расцветают на каждом клочке свободной земли и тянутся к жаркому летнему солнцу. Воздух полнится душистым ароматом, становится осязаемым, оставляет цветочную сладость на языке.       — Кстати, — неожиданно тянет Коурин несколько неуверенно. — Я запамятовала, ну знаешь так бывает со всеми, забегалась.       Интай поворачивается к ней. Коурин же отводит взгляд, следит за тем, как Юань оттирает пятно.       — Говори, — велит Интай.       Интай кажется, что ничего не способно ее пронять: все чувства блекнут, теряются, притупленные усталостью и монотонностью задач.       — Ну, как бы так выразиться. — Коурин крошит в руках печенье, смахивает крошки с пальцев в блюдце. — На самом деле, многие говорят еще кое-о-чем.       Она замолкает, и Интай терпеливо ждет, пока она решится договорить.       — Собственно, дело касается третьего сына моего папаши, — выпаливает Коурин и аккуратно поглядывает на Интай.       Она ошиблась — существуют еще вещи способные привести ее в изумление. Разожженные словами Коурин угли ее затухающих чувств взметаются всполохами недоумения и шока.       Впервые за почти две недели своего проживания во дворце она слышит об еще одном сыне великого князя.       — Потрудись объясниться более внятно, — сквозь зубы произносит Интай.       — Мм, дело в том, что помимо этих, — Коурин делает размашистый жест рукой, подразумевая Комэя и Коэна, — есть еще один сыночек, только вот он слегка того. — Коурин крутит у виска.       Интай испытывающее глядит на Коурин, ожидая пояснений.       — Живет на отшибе с мамашей, она тоже немного сумасшедшая. — Коурин передергивает плечами, словно от озноба, и Интай предполагает, что «немного» — сильное преуменьшение.       — Ваше высочество, — подает голос Юань. В руках нервно мнет тряпку со следами чернил, большими глазищами смотрит на Интай, и, с разрешающего кивка, говорит: — Я тоже о нем слышала. По слухам он животных убивает и бросается на людей.       — Ну типа да, — кивает Коурин. — И всем интересно, что ты с ним будешь делать. Ну знаешь, ты ведь теперь ответственна за нас всех.       Возразить бы, да правда в словах есть, которую не отринешь при всем желании: вместе с задним двором Интай получила сомнительную честь являться ответственной за состояние не только наложниц и жен, но и их детей.       Ей следовало озаботиться вопросами их обучения, выхода в свет, приданным для девушек и прочими милыми вещами, которыми Интай предпочла бы не заниматься.       Подобным обязана заниматься императрица, да только ее не сыскать — Интай не видела ее с самой свадьбы и уже начала сомневаться в ее существовании.       — Давайте проясним, — Интай обводит взглядом Коурин и Юань, — в гареме проживает сын цинвана с больной матерью, о которых все знают, но при этом никто ничего не предпринимает?       — В точку, — кивает Коурин.       Пружина, сдерживающая ее, распрямляется, но вместо ожидаемой ярости Интай чувствует, как накатывает тяжелая, пригвождающая усталость, руки бессильно опускаются, плечи горбятся от еще одной проблемы.       — Сколько ему лет? — безынтересно спрашивает Интай.       Коурин и Юань одновременно, отзеркаливая друг друга, пожимают плечами.       — Думаю, около шести, — задумчиво тянет Коурин.       — А, мне кажется, меньше, — возражает Юань.       Интай опирается об подоконник. Выйти бы, выбежать на улицу, да провалиться в цветы, укутаться в розовые лепестки, как в одеяло, и раствориться в них.       — И чего от меня хотят? — Вопрос риторический, Интай принимается рассуждать вслух: — Если дама Цзинь или кто-то там отдал приказ упрятать их со двора, то на это есть причина, и я не вижу смысла вмешиваться. — Губы искривляются в усмешке. — Или люди думают, что я способна болезни лечить?       Никто ее гнусного веселья не разделяет — Юань отводит взгляд, ожидая разрешения уйти, Коурин же недобро хмурится.       — Никто ничего не хочет, — отвечает Коурин. — Но ты хотя бы изобрази участливость и сходи к нему.       — Почему бы тебе этого не сделать? — язвительно отзывается Интай. — Ты же его сестра.       — Я была уже, но он прогнал меня, — спокойно говорит Коурин, не тронутая ядовитыми словами, и кивает в сторону Юань: — Она права: мальчишка шумоголовый, не знаю, что там с ним, но приметил меня на дереве и бросился, крича что-то про свою мать, однако он — ребенок и живет на отшибе.       — И почему же дама Цзинь ничего не сделала? — Интай пытается заставить свой голос звучать ровнее, но сардонические, какие-то злобные, интонации проскальзывают.       — Откуда мне знать. — Коурин пожимает плечами. — И разве речь о ней?       Не о ней — Коурин права. И не только в этом.       Трагедия жизни этого мальчишки достойна сочувствия. Но вот дилемма — бросившись в омут его жизни, она рискует запутаться в сетях и оказаться с ним на дне, чего Интай совершенно не хотела.       В ее собственном мире царит хаос и без сумасшедшего отпрыска цинвана. Она только-только обрела хлипкую почву под ногами: император ей благоволит, с принцем мирное соглашение, а дворяне без устали шлют письма, рассыпаясь в угодливых словах. Расставаться с этой властью она не спешит, невзирая ни на какое давление морали.       Коурин ждет, что Интай будет исходить из принципов, которые разделяет сама. В Коурин играют родственные чувства, тайно выплескиваются в некоторые моменты, как сейчас: она буравит Интай взглядом, дыру готова прожечь, доведет до нервной горячки, но добьется, чтобы Интай взялась за налаживание жизни мальчишки.       Но Интай не обязана сострадать всем подряд.       Коурин откидывается на спинку стула и произносит такие тошнотворно-мерзкие слова, что Интай хочется ей рот зашить:       — Люди думают, что ты не справишься с ним — я упомянула это?       Коурин может лгать. Только по виду ее — спокойному, расслабленному — не понять.       — Считаешь меня волнует, что обо мне думают? — спрашивает Интай.       — Нет. — Коурин слегка качает головой. — Я в этом уверена.       Правду кидает в лицо — и бьет ею, как хлыстом. Интай сильно недооценила Коурин — сочла ее взбалмошной девицей и не подумала о том, что она способна видеть, как формируются желания, что она умеет заглядывать за призму чувств и угадывать, за какими безумными целями люди готовы броситься в погоню.       И это раздражает — до жути, до царапающей ярости, до стиснутых зуб и тяжелого дыхания, как и то, что она права: Интай не все равно на слова других о себе.       Это ловушка — хитрый способ заставить ее подчиниться, и Интай, даже зная, умудряется в нее попасться:       — Отведи меня к нему, — велит Интай. Собственная интонация кажется какой-то мелкой, капризной.       Ловко поднявшись, Коурин безмолвно направляется к двери — удивительно, что не к окну — и Интай следует за ней, как безвольный мул на привязи.       Служанок с собой не берет — даже Сяолин останавливает. Долго задерживаться Интай не планирует — взглянет на мальчишку, рассмотрит проблему повнимательнее и вернется.       Идут странным путем, огибают все павильоны и дворцы, подходят едва ли не к самым воротам, и там, в тенях, затерянный среди не стриженных кустов и высоких деревьев, притаился небольшой флигель, пристроенный к заброшенному павильону.       Выглядит пристройка хлипко, убого, не соответствует статусу ни наложницы князя, ни его сына.       — Ну давай, удачи, — желает Коурин.       — Ты не пойдешь со мной? — удивляется Интай.       Коурин одаривает ее каким-то излишне пораженным взглядом, мол как тебе вообще такое в голову пришло.       — Если со мной что-то случится, то ты не получишь наставника, — говорит Интай ровно. — И чая с печеньем.       Испустив протяжный страдальческий вздох, Коурин первая ступает на утоптанную дорожку, ведущую ко входу во флигель.       Дверь хлипкая, незапертая, но врываться Интай не решается, поэтому стучит и, не заслышав ни шагов, ни голоса, осторожно, поджидая напасти, входит.       Рассказы о жестокости третьего сына казались ей преувеличенными — слухи не совместимы с правдой, однако какой-то испуг засел внутри и не выходил под давлением всех разумных доводов.       Интай не сторонник насилия, но с шестилеткой точно справится. Тем более их двое — и одна из них почти волшебница.       Стены флигеля пропитаны ароматом трав и горестей, кислая болезненность витает в воздухе, цепляется и оседает грязью на коже.       Передняя, как и зал, через который Интай с Коурин проходят, не выглядят обжитыми — мебели мало, стены пусты, однако все чисто, прибрано, и ощущается, что за домом трепетно следят, стараясь создать подобие уюта.       Дом много может сказать о хозяевах — об их привычках, предпочтениях, однако в этом флигеле не находится вещей, по которым можно судить о характере жильцов: Интай примечает только металлические тарелки на низком столике с остатками какой-то странной сероватой жижи, похожей на еду, и все: никаких книг, вышивок или других предметов.       Переглянувшись с Коурин, Интай указывает в сторону узкого коридора, в конце которого располагается запертая дверь — видимо спальня.       Чем ближе они подходят к дальней комнате, тем больше сгущается вонь, от которой спирает дыхание. Пахнет какой-то грязью, скверной; пахнет больным человеком.       Интай замирает около двери в приступе сковывающего страха — страшила неизвестность; по всем логическим размышлениям ей бояться нечего, но преодолевать себя приходится через силу.       Интай берется за ручку, намереваясь открыть дверь, но та неожиданно распахивается, что-то со всей силой бьется ей в ноги, стремясь повалить и лишить равновесия. И удается — Интай отшатывается, ударяется головой об стену; перед глазами резко чернеет, дыхание сбивается с привычного ритма.       — Черт! — ругается Коурин.       Интай не видит ее — лишь ощущает какое-то движение, как резкий взмах, и давление на ее ногах ослабевает, а на руки усиливается — Коурин хватает ее и тянет за собой, крича:       — Бежим!       Приказу следует: прикладывает все имеющиеся силы, она спешит за Коурин покинуть это проклятое место. Ноги путаются в подоле, неудобная обувь не предназначена для бега скользит по полу — только при поддержке Коурин Интай удается выбежать.       Отбежав от флигеля, они замирают. Сердце бешено стучит в груди, дыхание спирает, легкие горят — Интай хватается за бок, прорезавшийся болью.       — Что это было? — выдавливает между тяжелыми вздохами Интай.       — А сама как думаешь? — хмыкает Коурин.       Выглядит она лучше самой Интай — короткая пробежка физически подготовленной Коурин только добавила румянца щекам.       Неужели это и был сын цинвана? Разглядеть его не вышло, так что полагаться стоило только на слова Коурин.       — Ты его отшвырнула? — спрашивает Интай.       — Ага. Мальчишка то сильный, хотя на вид тщедушный.       Второй раз идти — самоубийство. Мальчишка бешеный, зарубит или прибьет — однако есть, наверняка, доверенные ему люди, слуги, которые носят еду, а в прошлом можно отыскать ответы и истины — и только один человек во дворце имеет доступ к прошедшим событиям.       Интай осторожно касается ушибленного места и морщится от слабой боли. Хочется все бросить, вернуться во дворец и засесть с пиалой чая, но ущерб уже нанесен и надо думать, как его исправить.       — Навестим даму Цзинь, — говорит Интай.       Коурин следует за ней, как верный знаменосец, несущий флаг и оповещающий всех об ее прибытии, или как повязанная кровной клятвой.       Между ними складывались странные отношения: ни друзья, ни названные сестры — они просто сосуществовали в одной области, связанные нечто нерушимым и непонятным, историей или роком, объединяющим людей.       Интай не скрывала от Коурин — у нее есть планы в дальнейшем использовать ее уникальные навыки. Волшебница, умеющая скрываться — это целый дар, лучшее вложение.       Даже понимая, что ее могут использовать, оставалась рядом. И не из-за искры вспыхнувшей дружбы, а из-за простого факта — Коурин нравилась способность Интай получать еду от одного приказа в любое время, и она этим пользовалась.       До гарема добираются неспешно и, прибыв, Интай отдает приказ привести к ней даму Цзинь.       — И чай с пирожными, — говорит Коурин, подражая властному тону Интай. И довольно улыбается, когда служанка, приняв сказанное, убегает.       Набежавшие облака закрывают солнце, и блеклый свет тускло освещает беседку, выбранную Интай для разговора с дамой Цзинь.       Каменный столик служанки уставляют пиалами, блюдцами с закусками и сладостями, на радость, Коурин, которая, не дожидаясь никого, принимается есть.       Даму Цзинь ждут недолго — она появляется меньше, чем через кэ после прибытия Интай.       Идет спешно, волнение, охватившее ее, сквозит в каждом жесте, во встревоженном взгляде, в небрежном поклоне, в наспех накинутом верхнем зеленом халате, не сочетающемся с ее розовой юбкой.       По виду дамы Цзинь очевидно, что в гареме у стен есть не только уши, но и глаза — кто-то заметил, как принцесса направлялась во флигель, и теперь слухи жужжали в воздухе, как рой надоедливых насекомых.       — Добрый день, — отвечает на приветствие дамы Интай и жестом велит садится рядом. — Как я предполагаю, вы уже в курсе? — с легкой иронией спрашивает Интай, решаясь не томить.       — Ох, Ваше высочество. — Дама Цзинь тяжело вздыхает. — Поверьте, я не собиралась делать тайну из его существования.       По имени мальчика никто не называет — он так и остается в сознании Интай безымянным третьим сыном.       Дама Цзинь к чаю не притрагивается, как и Интай — пар из их пиал струится вихрастыми завитками и растворяется в воздухе.       — Хотелось бы узнать, как вышло, что третий сын цинвана и племянник императора, проживает в старом флигеле, — полувопросительно говорит Интай.       Мальчик — часть династии, и ни одна болезнь этого не изменит. У причин его нахождения там должны быть серьезные основания.       — Это долгий и ужасный рассказ, Ваше высочество, — мрачно изрекает дама Цзинь, будто предостерегая.       Интай кивает ей — она готова.       — Вы знаете о Саньяском празднестве? — неожиданно спрашивает дама Цзинь.       Не нашлось бы людей на равнине, кто не знал бы о кровавой резне; об истреблении целой династии.       Война велась уже долго — Ко и Го были истощены и решились пойти на примирение, на заморозку конфликта.       Пир, устроенный королем Го в столице Саньян после подписания договора об мире в честь своих новых союзников, должен был стать триумфальным завершением конфликта. Колокола звенели в морском королевстве — сначала возвещая о мире, а после, поя о смерти.       Дворец семья короля Го не покинула — их вырезали, закололи, как свиней, предназначенных на убой. Не щадили никого — ни детей, ни стариков, ни женщин.       Интай слышала разные версии произошедшего: от нелепых до кровавых, но во всех виновником случившегося, тем, кто первым поднял меч был Ко.       Даже спустя годы Саньянское празднество вызывает у людей ужас, а у Интай приступ тошноты, ведь на месте семьи Го могли оказаться они — династия из Кай. Император проявил милосердие к ним, но никто не забывал о том, как жесток он может быть; какие жертвы согласен принести ради империи.       Не понимая, зачем дама Цзинь припоминает такие вещи, Интай кивает, ожидая продолжения.       — Тем, кто… — Дама Цзинь говорит с трудом, каждое слово она выталкивает из себя. — Тем, кто отправился туда подписывать договор и командовать был Рэн Коутоку, брат императора и мой муж.       И тем занес меч; тем, кто стал мясником и смертью для королевской семьи Го.       — И эту женщину, мать мальчишки, он привез из Го, — быстро произносит дама Цзинь, осторожно глядя на Интай.       Мысли скачут от одной к другой — нелепая догадка поселяется в голове, порождая сотню вопросов, но только один слетает с язык:       — Кто она?       Ответ все усложнит и у так непростой ситуации может оказаться ужасное основание.       — Я не знаю, — честно признается дама Цзинь. — Он никогда не говорил мне, но я думаю…       Интай вскидывает руку, не давая догадкам дамы Цзинь прозвучать в воздухе; не дает им обрести форму. Если такое случится, то отделаться от них Интай уже не сможет, никак их не сбросит.       Она предпочитает неведение. Знания — излишне тяжелое бремя; в большом количестве они могут и сгубить.       — Она была уже беременна, когда Коутоку привез ее, — продолжает дама Цзинь. — И она не говорила, вообще не двигалась, служанкам приходилось силой заталкивать в нее пищу. — Дама Цзинь поводит плечами, сбрасывая холод от ужасных воспоминаний. Голос у нее глух — эхо сожалений о прошлом. — Все думали, что ребенок родится больным, однако нет, здоровый мальчик. Я планировала забрать его себе — тогда Комэю было уже семь, но она вдруг сошла с ума: истерила, кидалась на служанок и требовала ребенка себе.       — И вы отдали его, — заканчивает Интай. В голосе сквозит едва заметное осуждение, хотя понимает: судить не вправе.       — Я не знала, что еще предпринять, — оправдывается дама Цзинь, заглядывая в лицо Интай и пытаясь найти там понимание, хотя бы его крупицы. — Поэтому отселила от двора в павильон, думала, время все наладит.       Время — лекарство от всех болезней: суждение ошибочное и весьма распространенное. Интай также твердили, что время изгладить скорбь и тоску по брату, однако она никуда не исчезла, прилипла к ней, укоренилась в костях, и теперь она каждый день проживала с пустотой на месте того, что брат забрал с собой в могилу.       — Но все только ухудшилось. Первое время, пока мальчик был мал, все шло нормально, однако, по мере того как он рос, состояние его матери и его самого ухудшалось. — Лицо дамы Цзинь искажается в агонии страданий, каждое слово — тревожно звенит в воздухе. — Он сам начал кидаться на всех подряд, особенно на евнухов и лекарей. Однажды Коутоку пришел к ним…– Дама Цзинь замолкает: делает вдох, набирает сил для последнего прорыва сквозь дебри прошлого. — Мальчик бросился на него с ножом, и тот так разозлился, что приказал их переселить в самый темный угол, и я подчинилась.       — Почему потом вы ничего не предприняли? — задает Интай самый волнующий ее вопрос.       Дама Цзинь вдруг ухмыляется — такой ядовитой, гадкой ухмылкой, так не подходящей ее мягкому лицу, отчего она кажется приклеенной, неуместной. Хочется ее содрать, лишь бы не видеть вновь.       — Вы не знаете, какой цинван человек. — Голос у нее понижается до царапающей хриплости. — Пускай его вид вас не смущает. Он постарел, да, но остался таким же. Он командовал армией, был самым сильным среди солдат и преданно служил брату. Он — жесток, но для мужчин — это не порок. Мое самовольство он бы не простил мне.       Дама Цзинь будто уменьшается — гордо расправленные плечи опускаются; голова клонится вниз, как в покаянии. От ее вида — разбитого, увядшего, изможденного от разом навалившегося груза ошибок — внутренности скручиваются, и Интай ласково берет ее руки в свои.       — Не стоит винить себя, — успокаивает Интай. — Вы сделали то, что могли.       Ложь, как божественный нектар, должна залечить душевные раны, покрыть их коркой. У дамы Цзинь были возможности поменять небеса и землю местами, но страх заставил ее ходить на цыпочках, опасаясь властителя ее счастья и тихой жизни.       Это может быть ее будущим — Интай, пожалуй, впервые осознает, как их судьбы оказались схожи: выданные замуж юные девушки, брошенные с разбитыми мечтами и с карикатурой, жалким отражением вместо реальной жизни. Отличаются лишь одним — Интай готова идти напролом, даже с проигрышным раскладом на руках.       — Вам нужно отдохнуть. — Интай сжимает ее ладони крепче, подмечая, какой бледной выглядит дама Цзинь, как глаза блеснули влагой, прежде чем дама Цзинь прикрывает веки.       Дама Цзинь едва плетется, служанки подхватывает ее и помогают преодолеть сад — Интай прослеживает за ней долгим взглядом.       — Ни черта не поняла из вашей беседы. — Коурин впервые подает голос, она выглядит безмятежной, не потревоженной рассказом. — Но у меня закончились пирожные.       Тарелка действительно опустела — Коурин умудрилась съесть дюжину пирожных, предназначенных для троих, и остаться голодной.       Интай жестом подзывает к себе стоящую невдалеке служанку и, когда та подходит ближе, вкрадчиво пытается объяснить, что ей нужно:       — Ты знаешь флигель, в котором живет третий сын цинвана? — Служанка крепко задумывается и неуверенно кивает. — Найди слугу, который носит им еду и приведи ко мне.       Металлический блеск тарелок во флигеле встает перед глазами. Мальчишка с матерью не выжили бы в одиночестве — во дворце есть доверенный, через которого Интай сможет к ним подобраться.       — Ты пирожные забыла заказать, — укоряет ее Коурин, грустно глядя вслед удаляющейся служанке.       Интай не обращает на нее внимание — откидывается на каменный парапет беседки и прикрывает глаза.       Дама Цзинь поведала ей много — излишне даже. И ее рассказ еще долго не отпускает Интай. В сознании проступают страшные картины, свидетелем которых она никогда не была — тела; заливающая пол кровь; сжатые кубки в окоченевших ладонях, и над всем возвышается горой цинван, несший за собой смерть, дарующий ее взмахом меча. Воображение дорисовывает картину, наполняет ее кроваво-красным.       Ужас заползает в сердце и окутывает холодом. Интай прогоняет непрощенные видения, но перед глазами еще долго стоит красная пелена.       Служанка возвращается, волоча за собой упирающуюся девчонку.       — Простите, Ваше Высочество. Она не желала идти. — Служанка с какой-то брезгливостью одергивает руку от девчонки и та, не удержавшись, заваливается вперед — падает на землю, взметая ворох пыли.       Держит голову опущенной, лицо скрыто за гривой неубранных волос, и рассмотреть ее Интай не удается. Девочка встает, приседает в поспешном, неловком поклоне, и так тихо произносит приветствие, что расслышать тон голоса не получается.       В ней что-то помимо страха — какой-то въевшийся в кости испуг перед миром, который заставляет опасаться даже дуновения ветра.       — Как твое имя? — спрашивает Интай.       Имя удается расслышать только прислушавшись. Рейрей — так она представляется.       — Подними голову, — велит Интай.       Она не слушается — мотает головой, скорее удивляя Интай своей непокорностью, а не зля.       Интай повторяет приказ, не меняя тона, и Рейрей подчиняется — медленно, как-то боязливо, она распрямляется.       Рейрей. Что же — тот, кто даровал ей имя, обладает злым чувством юмора.       Черты лица у нее детские и по отдельности — крупный рот, большие щеки, вздернутый нос — некрасивы, однако вместе составляют довольно гармоничную, приятную глазу, картину юного очарования, но на щеке, словно случайный мазок краски, родимое пятно размером с монету. С таким клеймом на лице счастья много не наберешь, особенно служа во дворце.       Кого-то небеса одаривают всеми благами — красотой, мудростью, — однако этой девочке просто повезло родиться и дожить до своих лет. Пятно — отметина злых духов, и подобных ей топят еще младенцами в реках, опасаясь, что они навлекут беду.       К духам Интай безразлична — она уже нарушила не один завет и претерпевала свои несчастья, поэтому не отшатывается от мерзости, не морщится, а оглядев ее, спрашивает:       — Ты служишь третьему молодому господину Рэн?       — Да, Ваше высочество, — тихо отвечает Рейрей. — Я отношу ему еду и выполняю другие поручения.       Возможно, в юродивой девчонке мальчишка находил что-то родственное, раз подпускал к себе: оба покинутые, брошенные на произвол и претерпевающие все превратности судьбы.       Интай встает с места, поправляет юбку и приказывает:       — Представь меня третьему господину и его матери.       Рейрей от удивления вскидывает голову, однако тут же ее опускает, и кивает едва ли заметно. Когда Интай с Коурин проходят мимо — отшатывается инстинктивно, словно ожидая боли, но Интай делает вид, что не замечает, как и цепочку синяков, показавшихся из-под рукавов ее одежды.       Коурин разрешение последовать не нужно — она сама припускается за Интай. Двух евнухов Интай ловит по дороге: они стоят около внутренних врат гарема, и она приказывает двигаться за ней. Помощь будет не лишней.       — Занятий у тебя вообще нет, — подмечает Интай, выходя за ворота гарема.       — Конечно нет, наставника ты мне так и не нашла, — выразительно говорит Коурин.       Прикусив язык, Интай оставляет комментарий Коурин без ответа.       От вида флигеля Интай передергивает, голова начинает пульсировать болью.       Ведет их Рейрей, за ней Коурин и Интай и евнухи только в конце. Памятуя, что евнухи и мужчины-лекари вызывали у мальчишки приступы агрессии по рассказам дамы Цзинь, пускать их все равно, что утолять жажду отравленным вином — идея заведомо провальная.       Рейрей увереннее, чем сама Интай, идет к дальней комнате и, приоткрыв дверь, заглядывает, окликая:       — Господин, это Рейрей.       Маленькая спальня обставлена с такой же простотой, как и другие комнаты –деревянная тумба, покосившийся шкаф и небольшая кровать, на которой, раскинув руки в стороны, лежит женщина. Лицо ее скрыто за волосами, оставляя черты в тайне. Вокруг нее, на простынях, расплывается темное пятно, кислый аромат поднимается и кружится в воздухе, и Интай морщится от отвращения.       Около кровати стоит мальчишка — ростом едва ли по пояс Интай.       — Рей. — В краткое имя мальчишка вкладывает облегчения и радость от присутствия служанки. На Интай и Коурин он и не взглядывает, будто и не замечает их фигуры в проеме двери. — Маме нужна помощь. Правда, — мальчик с какой-то озабоченной печалью оглядывает комнату, — у нас не осталось чистых простыней.       — Господи Коха, я принесу, — кивает Рейрей важно, и несколько смущенно добавляет: — К вам тут пришли.       Названный Кохой кажется впервые замечает Интай и Коурин.       Вскидывает голову, с какой-то странной, не детской резвостью, смотрит исподлобья — взгляд испуганный, как у загнанного зверя; он напрягается, будто готовится броситься, но оглядев Интай, он немного расслабляется — ее слабый вид присмиряет его взметнувшееся беспокойство.       Тощие руки, как ветки, и все в царапинах, волосы яростно красные, длинные, заплетенные в три косы, скрепленные на концах шнурами: он выглядит диковато, но без оттенка болезненного безумства.       Следов сумасшествия Интай не находит — взгляд у него прямой, не подернутый туманом болезни, речь внятная и четкая. Одет он в серый, большой для него халат, и Интай бросает взгляд на Коурин, у которой точно такой же. Семейный вкус, или его отсутствие.       — Кто вы? — Голос у него по-детски высокий, еще не прорезавшийся, спрашивает резко, глядя Интай в глаза.       — Ее высочество наследная принцесса, — ровно представляется Интай.       Коха хмурится.       — Длинное имя.       — Это титул, — поправляет Интай.       Коха склоняет голову, непонимающе глядя на Интай.       — Что такое титул? — с искренним интересом спрашивает Коха.       Вопрос странный, и смущает Интай, которая запоздало понимает, что у этого ребенка нет простыней, так откуда у него наставники, чтобы объяснить подобные вещи.       Смущает не только сам вопрос — ситуация тревожная по всем наблюдениям.       — Не важно. — Разговор принимает не совсем нужный ей оборот. — Твое имя — Коха, верно?       Он качает головой и тыкает себя в грудь:       — Я мама Кохи. — И тряхнув головой, отчего его косы болтаются в разные стороны, добавляет: — У меня три косички.       Мальчишка меняется резко, будто подменяют — взгляд затухает, подергивается бельмом, черты разглаживаются, губы тянутся в глуповатой улыбке, речь становится проще, а голос тоньше, он старательно давит его, чтобы звучать по-женски.       — Что же, — неуверенно тянет Интай.       Перевезти их с матерью в другой, пригодный для жизни павильон и приставить слуг с наставниками да отбыть — не получится. Подход требуется более тщательный и долгий.       Время — единственный ресурс, каким Интай не располагает. У нее есть дела более важные; дела, способные помочь ей укрепится во дворце, а этот ребенок… Что с ним делать, она не представляет.       — Принесите чистых простыней, — шепотом отдает приказ евнухам Интай.       Евнухи с радостью берутся выполнять поручение.       — Значит ты мама Кохи, — констатирует Интай, проходя в комнату. Рейрей отходит в угол, пропуская ее. — А где тогда сам Коха?       От ее вопроса мальчик стопорится. И несколько неуверенно тыкает себя в грудь, глядя на Интай в ожидании правильного ответа.       — Верно, — говорит Интай.       Держится пока на расстоянии, с каждым словом она делает осторожный шаг, наблюдая за Кохой и подмечая перемены в его настроении: смотрит спокойной, на приближение Интай никак не реагирует.       — Кто тогда эта женщина? — Интай указывает на его мать, лежащую на кровати.       — Мама, — без раздумий отвечает Коха.       Интай кивает, подтверждая его слова.       — Значит, ты все-таки Коха. — Интай подходит ближе и опускается на корточки, чтобы быть вровень с ним — ее цветастые юбки ложатся по обе стороны от нее. Коха пытается ей возразить, но не успевает — Интай берет слово первее: — А твоя мама — это твоя мама. Ты знаешь, что с ней?       Он потерянно глядит на женщину на кровати, будто она способна подсказать ему ответ, будто она вообще способна на что-то.       — Твоя мама болеет, — подсказывает Интай. — Ей нужен уход и лекарства для нормальной жизни.       — Бесполезные люди не заслуживают жизни, — вспыхивает Коха. Говорит странными рубящими фразами, будто повторяя за кем-то — даже интонация голоса становится иной: низкой, рокочущей. — А когда они сломлены — они бесполезны! А потом эта свинья бросит вас гнить!       Мальчишка распаляется, что-то в словах Интай — то ли смысл, то ли интонации — становится катализатором гнева, и он яростно сжимает кулаки.       Интай давит порыв отшатнуться от него.       Нужные слова находит быстро — она говорит мягко, стараясь заглушить его раздражение:       — Я не согласна с этим, — возражает Интай. — Ты и твоя мама заслуживаете жизни и куда лучшей, чем эта.       С удивлением, словно она сказала нечто странное, не обыденное, Коха смотрит на нее; обводит подозрительным взглядом, выискивая подвох в ее словах.       — Как? — осторожно, тихонько, боясь растревожить то ли мать, то ли вспыхнувшую огоньком надежду, спрашивает Коха. Как ему заслужить эту жизнь; что ему сделать — дай ответ, подскажи путь, направь — он вкладывает в один вопрос сотню, мучивших его.       Удивительно сообразительный для юного возраста — условия ли жизни, поставившие его в сложное, едва ли выносимое положение, заострили ум или врожденный талант тому причина? Понять едва ли можно, очевидно одно: их бедственное с матерью положение — такое при котором даже простыни являются роскошью — Коха понимает со всей ясностью и с такой же ясностью ненавидит его.       — Начнем с того, что в следующий раз, когда я вернусь, ты не бросишься на меня, — отвечает Интай.       Коха важно кивает, принимая все сказанное со взрослой ответственностью.       Интай распрямляется — кидает беглый взгляд на женщину на кровати, которая за весь разговор даже не шевельнулась, и только едва вздымающаяся грудь свидетельствует, что она действительно жива и, скорее всего, спит.       — Ты придешь завтра? — бросает Коха вопрос Интай в спину.       Интай оглядывается.       — Да, — срывается с губ ответ раньше, чем Интай успевает его обдумать.       В коридоре поджидают вернувшиеся евнухи с простынями и Коурин, глядевшая на Интай с какой-то странной гордостью.       — Отдайте простыни девочке. — Интай кидает взгляд на Рейрей, сжавшуюся в углу. — И прикажите поварам готовить для третьего господина и его матери лучшие блюда. Узнаю, что ослушались, вы лишитесь еще и голов. — Угрозу произносит с холодной ровностью — приведет ее в исполнение, если даже подозрение о невыполнении приказов посетит ее.       Не дожидаясь ответа, Интай выходит на улицу. После затхлого воздуха флигеля жаркий ветер кажется освежающим бризом.       — А ты молодец, — хвалит ее Коурин, выходя следом. — Даже не ожидала от тебя такого.       Интай ей не отвечает. Ей до отчаяния хочется побыть в одиночестве — присутствие Коурин и других людей никогда ее так не обременяет, как в момент выхода из флигеля.       С Коурин прощается спешно и эгоистично радуется, когда та не следует за ней.       Обещаниями она разбрасывается, как незначительной мелочью. И сейчас — что делать с мальчишкой и его матерью она не знает, и только одно понятно — бросить их уже не получится. Как минимум, она дала слово вернуться.       Узнанное не дает покоя. Словно в какой-то в изощренной пытке, Интай прокручивает разговор с дамой Цзинь, разбирает ее слова на части, ищет в них что-то. Ответ или подсказку, как ей стоит самой поступить.       Цинван — в своих размышлениях Интай упирается в него. Против него у нее ничего нет: ни власти, ни прав. Реши он упрятать мальчишку в темницу или еще куда, она не сможет ничего сделать. А у Кохи и его матери репутация больных, лишенных разума людей — за них никто не вступится, сомнительно даже, что император проявит милосердие.       История не сколько мальчишки, сколько его матери, превратившуюся в безвольное создание, приводит Интай в ужасно расшатанное состояние, и тревоги не оставляют и на следующий день.       Интай с утра направляется во флигель, взяв Юань, которой еще с вечера было поручено подготовить свежие простыни и одежду.       Во второй раз Интай входит во флигель без страха и сомнений. Коху обнаруживает в спальне, около кровати матери.       На полу тарелки с едой и среди остатков Интай подмечает кусочки хлеба, мяса и каши — евнухи послушались, этот день дворец проведет без кровавых порок.       — Титул! — восклицает Коха с тихой радостью.       Интай решается его не поправлять — после они обсудят еще ее имя и как ему следует к ней обращаться, а пока она, кивнув, манит его за собой в коридор.       — Я принесла тебе и твоей матери одеяла и чистые одежды. — В передней Интай указывает на принесенные вещи — небольшие кульки ткани, которые Юань смогла отыскать. — Юань поможет разложить все.       Коха одаривает служанку, стоявшую в передней, подозрительным взглядом, однако в ее виде не находит ничего опасного для себя и матери, поэтому разрешающе кивает.       Оставлять Юань с матерью он не решается и припускается обратно в спальню, и Интай неохотно тянется следом.       — Ты обдумал мои слова? — интересуется Интай.       — Ага. — Коха замирает около кровати матери и, сощурившись, наблюдает за тем, как Юань приносит вещи и раскладывает их в шкаф.       — Я могу перевезти вас отсюда, — предлагает Интай. — Но от тебя будет требоваться кое-что.       Коха поднимает голову, чтобы взглянуть на нее.       — Всего два правила. — Интай оттопыривает два пальца и, загибая первый, говорит: — Первое — ни на кого не нападать.       Коха хмурится, но рассудив, что не так уж оно глупое, кивает.       — Второе — слушаться меня. Согласен?       Коха вдруг вскидывается — Юань подошла к кровати, чтобы заменить лоскутное одеяло, которым укрыта женщина, на другое, принесенное ими — более теплое, с гусиным пером.       Интай успевает остановить мальчишку — кладет руку ему на плечо, и Коха замирает, но взгляда от Юань не отводит.       Служанка аккуратно убирает одеяло с женщины и накрывает ее другим, и тут, держа лоскутное одеяло в руках, она издает изумленный возглас.       — Что такое? — спрашивает Интай, отпуская Коху.       — Это же старая форма служанок, — удивляется Юань, глядя на лоскутное одеяло.       Интай приглядывается — действительно, одеяло сшито грубыми стежками из старой распоротой одежды, среди которой еще углядываются рукава рубашек, разрезанные брючины. Неумелое сшитое одеяло дело рук Рейрей, либо самого Кохи.       — И где же ты брал ткань? — с усмешкой спрашивает Интай у Кохи.       — Рейрей приносила, — просто отвечает Коха.       Его одежда оттуда же, скорее всего, она похожа на ту, из которой сшито одеяло — серое невнятное полотнище на ощупь грубое и неприятное.       — Ох, Ваше высочество, не поймите превратно. Эту форму никто не носил, имперская канцелярия лишь подумывала заменить хлопок на рами, но он не прижился — у многих служанок появился сыпь от нее, — поспешно объясняется Юань.       Рами — это название Интай уже слышала. Ткань из волокон крапивы — жесткая, быстро мнется, но износостойкая. Странно, что ее не утилизировали, раз не пустили в производство.       От мыслей ее отвлекает Коха — он подходит к матери, поправляет на ней одеяло, и взглянув на Юань, произносит, пожалуй, самые неожиданные слова:       — Спасибо.       Юань на миг стопорится, а потом приседает и отвечает дежурной фразой:       — Не стоит, молодой господин Рэн.       Развернувшись в сторону Интай и, глядя на нее с упрямой серьезность, он говорит:       — Титул, я согласен с твоими правилами. Я хочу отсюда выбраться, — решительно заявляет Коха.       Улыбка сама появляется на губах. Успех. Небольшой, ему рано радоваться, но Интай довольствуется и подобным.