Влюблённые бабочки

      — Уйди от нее.       Злые слова срываются рыком — Хакую отпихивает Гёкуэн; схватив принцессу за руку, заводит себе за спину — измотанная и смиренная, она покоряется ему и не сопротивляется.       — Мы просто болтали с принцессой, Хакую. Как мама с дочкой, — на распев произносит Гёкуэн. — Правда же? — Гёкуэн тянет голову, чтобы взглянуть на принцессу, но Хакую делает шаг вперед — опасно нависает над Гёкуэн, прожигает взглядом, предостерегая.       В этот раз иначе — он не будет милосерден, не посмотрит даже на присутствие принцессы, сделает что-то ужасное: вырвет змеиный язык, не боясь ядовитых споров, удавит эту женщину своими же руками.       Внутри клокочет злоба — горячая, пульсирующая ненависть, перебившая собой и мучительный страх, возникший после суматошных слов Комэя, что принцессу увела Гёкуэн. Осознание уязвимости принцессы перед императрицей пробило насквозь и заставило действовать с неосмотрительной быстротой, выдав и свое беспокойство, и заставив гостей, бывших свидетелями его эмоций, заволноваться.       Приметив его напряженный вид, Гёкуэн весело хмыкает и отступает.       — Приятного вам вечера, — будто в насмешку желает Гёкуэн, разворачиваясь.       Она просто уходит. Посеяв семена бури, она удаляется в вихре шелка и золота; как навеянный пустыней мираж, растворяется в темноте.       Принцесса едва стоит — ее пошатывает, она делает нетвердый шаг вперед, прислоняется к колонне галереи и обхватывает ее руками. Выглядит так, будто едва пережила смертельный бой — побелевшая, с омутами потемневших глаз она невидящее смотрит вдаль; пребывает в далеком от Хакую царстве собственных мыслей, откуда вывести ее у него вряд ли удастся.       Ее мертвая неподвижность — худшая из возможных реакций. В ней нет ни тени чувств, все эмоции сходят с нее, гаснут, как свечи на ветру, не оставляя ничего за что можно уцепиться, чтобы оценить последствия.       Прав Хакурэн — он дурак. Нельзя расслабляться, если рядом блуждает Гёкуэн — эта ведьма хитрит легче, чем дышит, выворачивает жизни наизнанку ради достижения собственных извращенных целей.       Хакую многое хочется сказать принцессе — успокоить, подбодрить, видеть ее страдания отчего-то сложно, почти невыносимо, но нерешительность и мысль, что своими попытками он только ухудшит ее состояние, заставляют его стоять на месте и мять в руках дурацкую корону-мян, которую он сорвал при беге через сад.       Он терпеливо ждет, пока она успокоит дыхание, пока жизненный блеск возвратится к ней и только тогда спрашивает, поражаясь, как тихо звучит голос:       — Что вам она сказала?       Принцесса слегка поворачивает голову в его сторону — под глазами темные следы растёкшейся от слез краски для лица.       — Что вы убили моего брата, — тусклым, лишенным эмоций, голосом произносит принцесса.       Подобного Хакую и ждал — подлой лжи, ядовитого обмана, и она не вызывает удивления.       — Я знаю, что это были не вы. — Принцесса опережает Хакую, уже готовившегося оправдываться.       Впервые чьи-то слова заставляют его оторопеть настолько, что дыхание сбивается с привычного ритма.       Она не поверила Гёкуэн?       Хакую вглядывается, ищет подвох в принцессе, но ничего, кроме усталости и давнейшей скорби, не находит в выражении ее омертвелого лица.       — Моего брата. — Принцесса крепче стискивает колонну, хватается за нее, как за спасательный трос в море отчаяния. — Ингтэй умер, будучи затоптанным солдатами.       У принцессы вырывается судорожный вздох — глаза стекленеют, наводненные ужасом.       — Его лошадь подстрелили, и он упал с нее, а после… — Она говорит быстро, пытается обогнать воспоминания, следующие за словами. — Они затоптали его, понимаете? Насмерть. — Принцесса хватается за волосы — тянет их в стороны, пытаясь вытащить из себя весь ужас припоминания.       Подобное не редкость, но говорить этого Хакую, разумеется, не собирается. При прямых столкновениях, особенно среди конницы, такая смерть — часта и незавидна.       — Его хоронили в закрытом гробу, — принцесса упирается лбом в колонну, — но я видела — то, что осталось от тела и это…       Принцесса не продолжает — у нее не остается слов.       Смерть принца — ужасна. Подобную кончину — не пожелаешь даже врагу. Будучи живым быть затоптанным, не иметь возможности встать, подать знак и умирать с отчаянной мыслью о возможном спасении.       Безутешная принцесса, лишенная своего колючего панциря, которым прикрывалась от него, навевает на Хакую приступ отупляющего бессилия, парализующего разум настолько, что придумать ответ, какие-то слова ему не удается. Он так и стоит, проклиная себя за молчание и комкая в руках корону-мян.       По небу ползет полная, толстобокая луна. Скоро пустят фонари, но из-за высоких дворцовых стен вся красота праздничного запуска будет потеряна, поблекнет из-за горящих лампад и факелов.       — Вы умеете ездить верхом? — спрашивает Хакую, озаренный мыслью.       Принцесса отнимает лицо от колонны — взгляд у нее тусклый, потерянный, кажется, что и речь не понимает.       — Я умею только держаться в женском седле, — хрипло отвечает принцесса.       Ее покладистые ответы, без встречных вопросов — самый явный признак ее душевного разлада. В иной раз Хакую уверен: она бы задала встречный вопрос, выпытала бы причину его интереса к ее навыкам.       Протянув ей руку, он спрашивает:       — Не хотите прогуляться?       Возвращаться в подобном разладе между разумом и душой — пытка для нее, и Хакую о празднике даже не думает; ей среди яркого веселья будет горче и хуже. Хакурэн с Коэном решат проблему, как наверняка замнет дело и отец. И даже императорское наказание, наверняка последовавшее за их уходом, не пугает Хакую с такой же силой, как увядшая, иссушенная императрицей, принцесса.       Принцесса недоуменно оглядывает его — слегка поворачивает голову в сторону невидневшихся шатров, и, поджав губы, мотает головой:       — Нам нельзя, — категорично отвечает принцесса. Говорит в ней долг, выученный и усвоенный, и не дающий поблажек.       — Тогда позвольте украсть вас с этого скучнейшего праздника. — Хакую делает шаг вперед, становится ближе, не отпуская протянутую руку.       Взвешивая, решая и просчитывая — она долго смотрит на его руку, выискивая ответ в переплетениях линий на ладони.       — А вы не терпите отказов, да? — со знакомой ему досадой спрашивает принцесса.       — Разумеется, — с напускной серьезностью говорит Хакую. — Ведь быть невыносимым — прерогатива любого принца.       — А быть дамой в беде — обязанность каждой принцессы, — угрюмо отвечает принцесса.       Поддавшись порыву или рассчитав и выверив все, она вкладывает свою ладонь в его — и Хакую ведет ее по утоптанным тропинкам, по вымощенным дорожкам в сторону дворцовых конюшен, в которых пару конюхов лениво полеживают на стогах сена и только приметив их, спешно соскакивают.       Принца узнают, как и не препятствуют ему — он выводит из стойла серую в яблоках лошадь, которую быстро седлает: кладет седло, надевает уздечку. Привык работать сам — за своими конями, которым отводились отдельные конюшни, ухаживал сам: чистил, расчесывал, приходилось и стойла вычищать.       Замершая около конюшен принцесса следит за ним — незаметно утирает лицо краем своего рукава, отчего на белоснежной ткани ее одеяния остаются грязные пятна.       Хакую подводит лошадь к принцессе, которая слегка отшатывается от всхрапнувшего животного, и к ее ногам ставит посадочную лестницу, жестом предлагая усаживаться в седло.       — Куда мы едем? — тихо спрашивает принцесса.       — В очень красивое место, — неопределенно отвечает Хакую.       Принцесса мешкает еще миг, но пересилив себя, уговорив довериться его замыслу, усаживается в седло по-женски, свесив ноги с одного края.       Обычное седло не предназначено для подобного — принцессе явно неудобно, она ерзает, пытается устроиться. Лошадь спокойно сносит ее издевки, только слегка перебирает передними копытами.       Отбросив ногой лестницу, Хакую заскакивает в седло одним быстрым движением — садится позади принцессы, берет в руки поводья и пришпоривает лошадь, пуская ее в галоп. Принцесса взвизгивает — издает странный громкий звук и крепко хватается за руку Хакую.       Ворота минуют беспрепятственно, стража узнает Хакую, и они мчатся навстречу ветру, стараются обогнать утекающее время. Хакую, пришпоривает лошадь, разгоняя ее; выбирает самые уединенные и скрытые улочки из возможных.       Их заметят — уже наверняка кто-то приметил дорогие одежды и задался вопросом — кто же это? Но, пожалуй, это и неважно — важнее бледная, измученная императрицей принцесса подле него, сжавшаяся от бешеной скачки.       Они проскакивают мимо торговой площади; проносятся с ветром и Хакую краем глаза примечает людей, медленно собирающихся в толпу.       Уже скоро.       Подстегнув лошадь, он направляет ее к берегу городской реки, и, натянув поводья, заставляет идти шагом только тогда, когда они выезжают на пустой берег. Вокруг ничего — только заброшенная пристань и пару бараков.       Хакую спрыгивает с лошади и, протянув руки, помогает принцессе спуститься — она едва не валится на него; не привыкшая к скачкам, ноги у нее дрожат, и Хакую крепко поддерживает ее под локоть, помогая устоять на земле.       Озирается по сторонам, не понимая, где они, спрашивать отчего-то не спешит — подходит к кромке воды, рассматривает с какой-то внимательностью острые камни под ногами, будто в них таятся ответы на ее вопросы.       — Это река Юндинхэ. Она протекает через южные провинции Ко, — поясняет Хакую. Привязав лошадь к брошенному суку, он подходит к ней и бросается взгляд на небо. — Отсюда лучше всего будет видно фонари.       — Фонари? — переспрашивает принцесса. — Вы их тоже пускаете? Я думала, что такая традиция только в Кай.       — Ага, — кивает Хакую, вглядываясь в сторону центра города. — В Го она тоже есть, но немного другая — они пускают фонари в реки и море, но есть одна хитрость — недалеко от берега дежурят лодки с людьми, и они вылавливают фонари, чтобы их не унесло дальше, и они не загрязняли воды.       — Море, — вырывает у принцессы благоговейно. — Никогда его не видела.       Хакую и сам видел его лишь единожды — огромную синюю гладь, простирающуюся до горизонта; белые гребни волн, набегающие на каменистые берега и ласкающие борта кораблей — обо всем этом он рассказывает принцессе, внимающей ему со страстной внимательностью.       — Звучит красиво, — вздыхает она и резко вскидывает голову. — Смотрите!       Первые фонари лениво поднимаются в воздухе, плывут тягуче и медленно, постепенно набирая высоту. Стремятся все выше и выше, к незакрытым туманом звездам и полной сверкающей луне. Фонари разных форм — круглые, квадратные, заметны даже причудливые — в форме драконов, лебедей; цветные, однотонные или узорчатые — множества разнообразий, форм и пестрых цветов.       — О, я такие же делала. — Принцесса указывает в сторону одного из взлетающих фонарей и, прищурившись, Хакую удается заметить криво-склеенный из промасленной бумаги фонарь, разукрашенный явно детской рукой.       За неказистым фонариком тянется ворох таких же — видимо, воспитанники какой-то школы соорудили их.       — Вы еще и делец фонарей, — с доброй улыбкой говорит Хакую. — Как много у вас талантов.       — Невообразимое количество, — в тон ему отвечает принцесса, не отводя взгляда от неба.       — И во всех вы мастер.       — Ты.       — Что? — недоуменно переспрашивает Хакую.       Принцесса скрещивает руки на груди, поворачивается к нему с выражением какой-то серьезной, глубокой мысли и нерешительно говорит:       — Думаю, будет лучше, если мы начнем обращаться друг к другу по именам. — Она несколько робко поднимает на него взгляд и, рассмотрев что-то в нем, резко, спешно добавляет: — Но если вы против, я не буду настаивать.       Под бархатным небом, усыпанным золотистыми фонарями и серебристыми звездами, Хакую ощущает какую-то таинственную магию, как навеянный кем-то морок; волшебство, открывающее для них обоих новые двери возможностей для создания общей, одной для двоих, истории.       Колдовство или нет, но принцесса — нет, Интай — самолично перешагивает проведенную черту в их сложных, непонятных отношениях и протягивает мирный лавр, который не принять попросту невозможно.       — Я только рад. — И несколько помедлив, он добавляет: — Интай.       Она поводит плечами от звука собственного имени, кивает — и, хотя сама не спешит переходить на личные имена, Хакую достаточно и ее молчаливого одобрения.       — Наверное, император будет зол, — произносит Интай, отворачиваясь.       Нет, отец будет в ярости. Но не на них — на Гёкуэн. Отцовская ярость продлится недолго — воззвать к ответу жену не сможет; заглянет в ее темные глаза, послушает мелодичную речь, и не потухшая любовь к ней заставит его проглотить недовольство. Отец сражал генералов, королей, погружал города в хаос, но сам каждый раз проигрывал жене.       — Думаю, мы все сможем объяснить. — Хакую долго собирается, прежде чем попросить: — Можешь рассказать подробности вашего разговора с императрицей.       — Она говорила странные вещи, — начинает Интай тихим, каким-то замогильным голосом. — О судьбе, о том, что поможет мне отомстить за брата. Я не могу этого объяснить, но в какой-то момент почему-то поверила ей и стало так тяжело, вот здесь. — Она подносит руку к груди — в район сердца. — Императрица все говорила про моего брата, про тебя, и заставила меня вспомнить кое-что. — На ее губах появляется грустная улыбка. — Ингтэй всегда был верен долгу и никогда не хотел бы, чтобы его смерть послужила началом новой войны или основой для ненависти.       Не знавший ее старшего брата Хакую испытывают сожаления об его кончине — наследный принц Кай смог бы стать ему союзником, как постепенно становится для него опорой и его сестра.       — Почему Ее величество решила, что ты убил моего брата? — спрашивает Интай, склонив голову набок. Подобную привычку замечал за ней не единожды, и находил ее забавной — как птичка, которая прислушивается к пению своих сестёр.       Необходимости скрываться, таиться — отныне нет.       — Мне известно, что твой брат умер в битве при каньоне Каннан. — Принцесса кивает, подтверждая его слова. — Я тогда действительно был там — стоял в авангарде. Наш полк не выступал тогда, мы ждали приказа. — Последние слова Хакую произносит с поспешностью, стараясь предотвратить возможные подозрения Интай в его не правдивости.       Однако ее одолевает нечто иное — она хмурит брови и слегка мотает головой.       — Все равно. Императрица ведь твоя мать — как она может обвинять своего сына в чем-то.       Гёкуэн — не мать, она — мрак и зло, извращенная и порочная женщина, не достойная титуловаться матерью ни детей, ни империи. Ян Гуйни, любившая дочь настолько, что готова была убить за нее — вот кто достоин подобных титулов; она вложила в мысли Интай образ любящей матери и теперь ей невдомек, как могут существовать иные формы материнства; такие, при которых между родительницей и ребенком возникает обоюдная ненависть.       — Императрица она… — Хакую не находит подходящего слова — ни одно не описывает Гёкуэн точно и емко. — Тебе лучше не встречаться с ней.       Принцесса откровенно фыркает.       — После подобного я буду ее избегать. — Лицо ее резко озаряется пониманием. — Из-за нее ты представил ко мне Коэна?       Ее догадливость достойна похвалы. Скрывать более нечего, и Хакую кивает.       Интай долго молчит — проводит разные параллели, соединяет между собой несостыковки и осторожно, с неуверенностью в сделанном выводе, произносит:       — Тогда тот мальчишка, Джудал, кажется. Ты также разозлился и на его присутствие. Он как-то связан с императрицей?       — Джудал воспитанник Гёкуэн, — неохотно признает Хакую.       Официально так и значится: для всего двора Джудал одаренный мальчишка, обративший на себя внимание императрицы. На деле же — черт, дьяволов сынок.       — Почему императрица воспитывает чужого ребенка? — хмурится Интай и вдруг резко, без всякой причины ее лицо озаряется пониманием. — Он что, правда маги?       Вот же мелкая сопля. Джудал любит пройтись по чужому терпению, уповая на его бесконечность, но Хакую едва держится, чтобы не отправить мальчишку в пыточную. Хакую посещала мысль, что Джудал выдал свой статус — он любит бахвалиться, и теперь окончательно уверился в своей догадке.       — Это так, — с трудом признает Хакую. — Но это секрет — никто не должен знать об этом, и я попрошу тебя воздержаться от встреч с ним.       Новое откровение потрясает Интай — она неверующе глядит на него, а в глазах — переливы фонарей, вспыхивающие, чарующие золотые огни.       — Маги, — шепчет она. В четыре буквы вмещает восторг, непонимание и изумление.       Истины открываются одна за другой, приоткрывают свои двери тайны, которые должны были быть сокрыты. Интай требуется время, чтобы осмыслить: паршивец — герой легенд, которые ей наверняка няньки рассказывали. Только Джудал далеко от героических образов, их диаметральная противоположность, и Интай же лучше, если она поймет это сразу.       — Теперь, когда все известно, ты заберешь от меня Коэна? — Принцесса осторожно ступает по берегу, вдоль кромки воды, и Хакую следует за ней.       — Да. — Хакую не удерживается от вопроса: — Не хочется отпускать его?       — Я уже привыкла к его кислому выражению лица, — с улыбкой отвечает Интай. — Но думаю, что у него есть работа и помимо моей охраны.       — С тобой он хотя бы бывает на улице, — не удерживается от слабого смешка Хакую. — В обычное время он засиживается в библиотеке или архивах.       — Он настолько любит читать? — удивляется Интай.       Объяснить страстное влечение Коэна к знаниям и тайнам прошлого едва ли легче, чем пояснить Интай опасность Джудала и Гёкуэн.       — Коэн просто любознательный, — отвечает Хакую. — Он пытался и пройти в библиотеку твоего дяди, когда мы были в Кай.       Принцесса откровенно веселится, когда Хакую пересказывает ей о том, как Коэн пытался пробраться в библиотеку Ян Гувэя, но его не пустили.       — Я попрошу у брата прислать копии того, что ему нужно было, — произносит Интай. — Стоит хоть как-то отблагодарить Коэна — порой я была с ним излишне груба.       Упомянутый брат — не то ли мальчишка-калека? Хакую помнил его достаточно хорошо — тот привлекал и удерживал внимание неунывающим настроем и остроумными, редкими фразами, разбавляющие нудные беседы.       Хакую расспрашивает про него, и Интай с охотой повествует о кузене — Венгуане, сыне генерала Ян. С не меньшим интересом она и сама слушает про его братьев — Хакурэне и кузенах.       — Когда Коэн впервые представил нас Комэю, то он притворился больным и сказал, что единственное, что ему поможет — это возвращение в свою комнату. — Интай искреннее посмеивается и, видя подобную реакцию, Хакую охотнее продолжает: — Хакурэн тогда так тряс Комэя, спрашивая в порядке ли он, что у бедняги едва голова не отвалилась.       Разговор течет плавно, как шелковая нить сквозь пальцы прядильщицы, и даже редкое молчание не несет неловкости. Голоса их сливаются в унисон, когда они заговаривают одновременно, и смех их взлетает к звездному небу и толстобокой луне — единственной свидетельнице их бесед и затронутых тем, которые они перебирают почти безостановочно, словно в их распоряжении нет целой жизни, чтобы поведать друг другу о себе.       Никогда раньше Хакую не говорил с такой охотой, с подобной легкостью; слова сами соскакивают с языка, будто желая, чтобы Интай их услышала, а щеки болезненно ноют от нисходившей улыбки.       Далекие голоса заставляют Хакую напрячься и замолкнуть. Глупец — отринул осторожность, позабыл о празднике и людях, могших вернуться домой в любой момент. Оружия при себе нет — в случае чего не защитит ни себя, ни Интай.       — Думаю, нам пора, — замечает Интай, прислушиваясь к далеким, разносимым эхом, голосам.       Утомлённая долгим бездействием лошадь нетерпеливо переступает копытами, взбалтывая землю. Хакую первым запрыгивает в седло — обхватив ногами круп, он протягивает Интай руки, чтобы помочь ей забраться.       Нерешительно оглядев его, она протягивает руки, крепко хватается, и он поднимает ее, поражаясь ее легкости. Устроившись в седле — она первая перехватывает поводья с вопросом:       — Можно?       Хакую не находит причин для отказа, поэтому разрешающее кивает.       Интай резко пришпоривает лошадь — ударяет ее пятками вбок и натягивает поводья, направляя к дороге. Послушная кобыла бросается в резкую рысь, от которой Хакую клацает зубами. Ведет лошадь неуверенной, малоопытной рукой — Хакую перехватывает поводья повыше Интай и натягивает, помогая ей с управлением.       Она слегка поворачивает голову к нему — от хлесткого ветра распускается на ее щеках румянец, глаза блестят от волнующей скачки, взлохмаченные, распущенные волосы, дико вихрятся вокруг головы — и кивает, благодаря за помощь.       Она отворачивается, отдавая свое внимание дороге, но Хакую продолжает глядеть ей в затылок, подмечая удивительное — вплетенные тонкие, блестящие нити в ее волосы.       Сумасшествие какое-то, но взгляд отвести трудно, отчего-то чарует этот серебристый блеск среди темной волны и не отпускает внимание, обещая сгубить, как магический взгляд дзями.       Около дворцовых врат, которые они покидали, толпится стража — высокая фигура генерала Ли приметна издали; он высится над стражниками, подобно скале, и первым поворачивается в сторону скачущих к ним Хакую с Интай.       Их отсутствие было длительно-тревожным и всколыхнуло весь дворец.       Для Хакую становится очевидно, то, что могло укрыться от внимания Интай — стража в полной боевой готовности, кожаные доспехи заменили металлическими, в руках у каждого зажат длинный меч, у кого-то за спинами колчаны.       Приказ императора о мобилизации стражи для поисков наследников уже был отдан.       Хакую натягивает поводья, останавливая лошадь, и первым спрыгивает на землю. Чувствуя, как пристально-внимательно генерал и стража следят за его движениями, он протягивает Интай руки, помогая спуститься.       Интай обеспокоено вглядывается в его лицо, выискивая причины для собственного опасения. Хакую остается спокоен — ей нет нужды волноваться, вся ответственность ляжет только на него.       — Вернулся все-таки. — Громыхает генерал Ли своим басистым голосом.       Повернувшись спиной к Интай, закрывая ее от любопытных взглядов стражников, никогда не видевших членов женской, императорской, семьи, и теперь откровенно глазевших на нее, Хакую прямо встречает взгляд наставника.       — Я предстану перед ответом, когда провожу принцессу в ее дворец, — ровно говорит Хакую.       Генерал никак не отвечает — тяжелым взглядом прослеживает за ним, взявшегося проводить принцессу во дворец Юйланьтан.       — Кажется, быть беде, — тихим голосом говорит принцесса       Нет нужды скрываться — они отошли достаточно далеко, но темная ночь навевает таинственности, и сам Хакую замечает, как невольно понижает голос для ответа:       — Не переживай, я разберусь со всем.       Или попытается не ухудшить ситуацию.       Они не успевает подойти к дворцу, как навстречу выбегает одна из служанок — подхватив длинные юбки, она вихрем проносится разделявшее ее и Интай расстояние.       — Госпожа, где же вы были? — Старшая служанка оглядывает принцессу, хмурится и поджимает бледные губы.       — Сяолин, все нормально, — успокаивает Интай ее.       Но та ее будто не слышит — хватает за руку, прикладывает два пальца к запястью.       — У вас учащенный пульс, — удрученно замечает Сяолин. — И Небеса, ваш подол!       Хакую и сам опускает взгляд на подол юбки Интай — они у нее грязные, испачканные береговой грязью и пылью.       Они не успевают попрощаться — Интай только извиняющее ему улыбается, прося прощения то ли за неэтичность своей служанки, силой уводившей ее, то ли за скорый уход.       Хакую ждёт, пока скрипнет дверь, пока смолкнут голоса, и, убедившись, что Интай не поджидают злые сообщники Гёкуэн или сама императрица, покидает задний двор. Параноидальная мысль, что Гёкуэн не успокоится, пока не иссушит принцессу досуха, вызывает беспокойство. Может, стоит пока оставить Коэна рядом с ней.       Проводив принцессу, Хакую понимает — он совершенно не знает, где сейчас отец. По знакомому ему распорядку он должен находиться в своем личном дворце — поэтому Хакую направляется туда и, заприметив толпившихся на лестнице братьев, понимает, что пришел верно.       — Ты дурак! — беззлобно кричит ему Хакурэн, завидев брата. — Я клянусь, мир еще не рождал таких дураков!       Все трое — Коэн, Комэй и Хакурэн — в праздничных нарядах, не смененных с торжества; у Коэна в руках его цзян, с отличительной нефритовой подвеской на рукояти.       Подвеска — подарок императора, и берег его Коэн, как сокровище. Впрочем, ценность она имела не только, как памятная вещь, а как и вместилище для силы джинна.       Высвобождать силу Коэну запрещалось без приказа Хакую или императора, но, видимо, отец настолько извелся мыслью, что и сын, и принцесса канули в неизвестность, что готов был прибегнуть к силе сосуда.       Поднявшись к ним, Хакую обводит всех внимательным взглядом, подмечая плохо скрываемое волнение на лицах братьев.       — Где моя дорогая старшая сестрица? Где моя драгоценная Интай? — Хакурэн прикладывает ладонь ко лбу и обозревает территорию. Шутит и язвит вдове больше обычного, скрывая нервозность от длительного отсутствия брата. — Ты ведь ничего не сделал с ней? Или, проведя с тобой время, она поняла, какой ты дурачина и бросилась в реку от безысходности? Или лучше — она решила сбежать с каким-нибудь красавчиком, устав от твоей серьёзной гримасы?       У Хакурэна губы подрагивают нервно, взгляд мечется. Ему не терпится выяснить, узнать — все ли хорошо, не пострадал ли кто — но поток его буйных, несмешных шуток все не заканчивается, не давая Хакую и слово вставить.       — Все хорошо, — заявляет Хакую. — Интай сейчас в своем дворце, она немного шокирована разговором с Гёкуэн, но в остальным все нормально.       У Комэя вырывается облегченный вздох — в руках у него туаньшань, которым он беспрерывно обмахивается в прохладную ночь, будто пытаясь отогнать от себя мрачный настрой или невидимых мух.       — Я сообщу матери, что с принцессой все хорошо, — говорит Комэй и, уставившись на Хакую одним глазом, видневшимся из-под челки, добавляет с какой-то многозначительной интонацией: — Она, вообще-то, тоже подумала, что ты с ней что-то сделал, вся извелась; служанки отпаивают мать ромашковым настоем.       Каким же извергом его представляют люди, раз считают способным обидеть девушку.       — Что с Гёкуэн? — хмуро спрашивает Коэн.       — Нет-нет, есть вопрос посерьезней, — перебивает его Хакурэн, делая шаг вперед и становясь вплотную к старшему брату. — Ты что, назвал принцессу по имени? У тебя, как язык то повернулся такое выговорить? — Хакурэн подносит к лицу брата палец и тычет в щеку. — Посмотрите, это наверняка подделка. Где мой скучный старший брат, а? — Осмелев от бездействия Хакую, Хакурэн берет его за щеки и болезненно растягивает их в стороны.       Сносивший все издевки брата обыкновенно спокойно и стоически, Хакую в этот раз не выдерживает и отпихивает младшего. И пока он не сказанул нечто, что вызовет у Хакую новую волну раздражения, он заходит во дворец отца, оставляя братьев на ступенях.       В кабинете помимо самого императора генерал Ли.       Ведшие явно напряженный разговор, они смолкают при приходе Хакую, и резко возникшая тишина давит своей неестественностью. Обрывки их беседы витают в воздухе мрачной недоговорённостью.       — Оставь нас, — просит отец генерала.       Генерал уходит, не бросив на Хакую и взгляда. Они успеют еще переговорить; наставник найдет время выбранить Хакую; для подобного у него всегда имелась минутка.       Сидя в кресле, горбясь, отец кажется Хакую изможденным, но его суровый, острый, как наконечник стрелы, взгляд не притупляет ни одна усталость. Хакую не двигается с места — ждет, пока отец начнет говорить, а тот, испытывая старшего сына на прочность, молчит, давая тишине заполнить пространство между ними.       — Ты хоть понимаешь, в какое положение поставил всю семью? — Голос отца заставляет сердце встрепенуться и опустится куда-то вниз.       — Я осознаю все последствия и готов принять наказание, — покорно произносит Хакую, опускаясь на колени в земном поклоне и складывая руки перед собой.       — Наказание, — эхом повторяет отец. — Разве мы донесем наказанием до тебя важность ситуации? Разве наказание поможет нам научить тебя почтительности и уважению?       Тишина служит ответом.       Отцу не нужны уверения, пустые слова, а у Хакую нет убедительных доводов для того, чтобы объяснить — почему же он поставил душевное состояние Интай превыше торжества, на чью подготовку ушли недели; почему он выбрал разрушить что-то ради нее.       — Скажи нам, Хакую, почему ты покинул дворец без предупреждения? Какая причина твоей безответственности?       — Ее нет, — честно признает Хакую. — Принцесса была расстроена после разговора с Гёкуэн, и я решил правильным не возвращаться на праздник.       Уперевшись лбом в пол, Хакую не может видеть отца — только слышит, как слабо трещит стул, когда император поднимается с него, как шуршит его одежда, когда он подходит ближе к склоненному сыну, как громко и зычно звучит его голос над головой:       — Ты покинул дворец, потому что принцесса была расстроена? — Отец говорит ровно, не проскальзывает ни недовольства, ни сердитости.       Когда отец озвучивает причину, она кажется Хакую глупой, какой-то дуростью мальчишки, однако, кроме как признаться, выбора нет.       — Поднимись, — велит отец.       Хакую подскакивает с колен — оказывается, прямо перед лицом отца. Они давно сравнялись в росте и могли прямо смотреть в глаза друг другу.       — Куда вы поехали? — спрашивает отец.       — Я отвез принцессу на берег реки Юндинхэ, чтобы посмотреть на запуск фонарей.       Отец слегка приподнимает брови в удивлении.       — Я счел правильным не возвращаться на торжество. Она не смогла бы находиться на нем, — объясняет свой поступок Хакую, стараясь придать ему вид расчетливой продуманности.       — Поэтому вместо того, чтобы проводить ее во дворец и самому вернуться на торжество и довести его до конца, ты сбежал с ней из дворца, — говорит отец.       Подобный расклад Хакую не обдумал — и сейчас он кажется ему не менее удачным, но менее правильным по отношению к Интай, оставшейся бы со своим горем наедине.       — И что, посмотрели на фонари? — В голосе отца закрадывается какая-то ядовитая колкость, свойственная ему редко, однако дающая понять, откуда у Хакурэна его острый язык.       Хакую серьезно кивает.       — И только? — уточняет отец.       — Мы разговаривали, — добавляет Хакую, чувствуя, как разговор превращается в выматывающий допрос.       Отец молчит, испытывающее глядит, ожидая более развернутого ответа, и Хакую неохотно, стараясь быть кратким, рассказывает содержание их беседы, обходя наиболее личные, затронутые ими темы.       — Что-же, хорошо. Можешь идти. — Отец машет ему рукой. — Завтра с утра ждем тебя в зале. Нам нужно знать все, о чем говорила Гёкуэн с принцессой, а пока что отдыхай.       Легкость, с которой отец его отпускает, заставляет напрячься сильнее, чем возможное наказание.       — И все? — невольно вырывается у Хакую.       Отошедший к столу, отец поворачивает к нему лицом — губы его тянутся в лукавой улыбке, похожей на дурацкую ухмылку Хакурэна, когда тот что-то задумывает.       — Нам все ясно, и мы получили ответы на вопросы, — говорит отец важно.       Хакую только ничего не ясно — он что-то упускает, отец рассмотрел в нем и в его поступке нечто, к чему сам Хакую остаётся слеп. И это напрягает, заставляет задумываться.       — Иди отдыхай, сын. — Отец с каким-то, понятым только ему значением, глядит на Хакую и произносит странные слова: — Когда в следующий раз решишь сбежать с принцессой, поставь нас в известность.       Покидает отца Хакую в сильнейшем недоумении от разговора. И отчего отец решил, что он собирается куда-то сбегать с Интай? Пожалуй, прошедший день один из самых невероятных в его жизни.