Влюблённые бабочки

      — Группа очистила территорию и приступила к работам: уже удалось заложить фундамент. — В голосе прибывшего посланца звенит и искрится восторг от собственных слов.       Донесения и вправду радостные — сохранившаяся теплая погода способствует строительству фабрик на реке Уссун в приграничье Кай, а просочившиеся сквозь дворцовые щели слухи — наследный принц спонсирует строительство — привлекает чутких к выгоде предпринимателей, побросав дела, проехать тысячу ли, дабы убедиться в правдивости сведений. И крепнет в молве мелкий городишко, его новое название — Инчжоу, выбранное Хакую — переходит от одного к другому, разлетаясь по равнине.       — Отдохни и возвращайся обратно, — распоряжается Хакую, передавая в руки посланца пару хуаней за работу.       Склонившись в знак благодарности, гонец уходит, оставляя Хакую наедине с делами.       Усталая тяжесть теряет свой вес от воодушевляющего успеха, пусть и столь малого. Империя начинает обретать контур — на его глазах формируются грезы юношества: единый мир без войн. Притупляются, теряют свою остроту, и переживания из-за других проблем: холода подкрадываются к столице, а зерновые хранилища заполнены лишь на четверть, сезонные дожди наполнили реки и те вышли из берегов в восточных провинциях, а затишье в покоренных территориях отдает предстоящей бурей.       Однако все кажется незначительным перед успехом, и Хакую с нетерпением желает поделиться им с Интай, чтобы разделить радостный восторг от почти удавшейся затеи, и признаться — он бессовестно переименовал город без ее участия.       Подобное после — его внимания дожидаются послания, надушенные конверты, хранящие в себе не одну проблему.       В первом же письме министр финансов Чан Бэй за красивыми фразами скрывает обеспокоенность судьбой своего родственника в каком-то далеком калении, который служил — верой и правдой, по словам чиновника — императору и был несправедливо обвинен в казнокрадстве; в преступлении, раскрытом с пособничества Интай.       Подробности Хакую известны смутно: чиновник второго ранга, упомянутый министром Чан безымянный родственник, ответственный за закупку ткани, долгое время обманывал имперскую канцелярию и наполнял карман казенным деньгами. Но подобное — уже доказанное и свершенное дело — министр считает невозможным, и уверяет: его родственника оболгали.       «Он хороший молодой человек, чьим успехам всегда завидовали», — пишет министр.       Хакую бросает читать. Министру стоит быть благодарным — Хакую делает одолжение уже тем, что не размышляет о наличии у министра Чан, получающего жалованье обычного гражданского чиновника, десяти наложниц и двенадцати поместий на территории столицы, и просить большего он у него не вправе.       Громкий, отдающий нервным отчаянием, стук в дверь бьет воображаемую Хакую картину, как он мог бы прижать министра к стене правосудия, вдребезги.       Двери зала распахиваются и внутрь забегает служанка. Узнать в женщине компаньонку Интай — Сяолин, кажется — удается не сразу. Взъерошенная и заплаканная, с красным от слез лицом, она будто переживает страшнейшую из трагедий в своей жизни.       — Ваше высочество! — сразу же говорит она без разрешения, удивляя подобной наглостью. — Принцесса она… — Она замолкает, и выдавливает из себя столько тихо и жалобно, что Хакую в первый миг кажется, что он ослышался: — Ее отравили!       Страх переворачивает его: останавливается сердце и утекает весь воздух из легких, заставляя Хакую задыхаться тревогой.       — Где она? — Голос звучит глухо, почти спокойно, и только внутри копится паника, с каждым драгоценным мигом, утекающим сквозь пальцы, она растет и крепнет.        — В павильоне Ванчьтуан… Там...       Хакую не дослушивает — бросается из зала стремглав. Все мысли обрываются и остается только одна — невозможно; этого просто не может быть, чтобы в стенах дворца, рядом с ним, свершилось подобное.       Кто посмел? Кто осмелился? Перед глазами встают возможные виновники несчастья — Гёкуэн, Джудал, и игла ненависти к ним прошивает его кровоточащее тревогой сердце.       Хакую несется по дорожкам, моля всех, чтобы не было слишком поздно и проклиная громаду дворца. Путь кажется мучительно долгим, растягивающимся в бесконечность.       Врывается в павильон, не замечая ни испуганных дам, ни их лиц — весь мир сжимается до Интай, чья голова покоится на коленях у служанки. Побелевшая, казавшаяся еще более прозрачной и далекой от него, чем прежде, она тревожно неподвижная, как омертвевшая.       Ужас отступает только при прикосновении к ней — теплая, со слабо бьющейся жизнью под запястьем. Склонившийся над Интай, Хакую прикладывает ее ладонь к своим губам, убеждаясь — она жива, она в порядке и вернется к нему, когда очнется.       Туман волнений с рассудка ниспадет — опускается достаточно, чтобы он смог повернуться лицом к собравшимся, намериваясь карать и осуждать безвинных и виновных.       Он — жгучая агрессия, неудержимая ярость, которую готов спустить с цепи.       Виновник кто-то из собравшихся — но кто осмелился на подобное? Кто посягнул на ее жизнь? Хакую просверливает каждую гостью, выискивая в напудренных лицах изменницу, но кроме странного, предвкушающего волнения, как у зрителей театра в ожидании развязки затянувшейся драмы, ничего не находит в выражении их лиц.       И лишь одна застыла в напряжении, в каком-то карикатурном не сдерживаемом гневе — дама Ли не глядит на него, не привлекает старую даму наследный принц, все ее внимание забирает чайный столик, за которым сидела Интай; на нем еще осталась пиала, с отпечатком ее краски для губ.       Что-то не так.       Обманчиво-тревожные дамы хранят за собой секрет, в павильоне воздух густеет, наполняется вязким мазутом чужой злобы и мерзкого удовлетворения от ситуации — в переглядках между дамами Хакую видит порочную радость, безнравственное счастье и нет, не от отравления, отчего-то иного; они как медленно оборачивающиеся кольцами змеи, забирающие тепло наконец-то сломленной жертвы.       — Я разыграю покушение на собственную жизнь, — сказала ему Интай, и Хакую был уверен — она издевается над ним, как-то по-особенному шутит; насколько же должен быть глуп человек, чтобы вредить самому себе.       Интай… Зачем же.       Выжженный тревогой Хакую не испытывает к открывшейся правды ничего, кроме усталого безразличия. Четко осознавая — нельзя никому дать понять, что Интай сама себя отравила — Хакую отшвыривает ногой чайный столик с пиалой — единственным весомым доказательством ее вины —, и чашка разбивается от удара на мелкие осколки.       Дамы взвизгивают от страха; кто-то подскакивает с места, но холод слов Хакую осаждает их от любых действий:       — Если одна из вас откроет рот и расскажет о произошедшем… — Угроза повисает в воздухе мареве ужасных последствий, готовых обрушиться на их головы с легкой руки Хакую.       — Ваше высочество, — начинает одна из дам посмелее, бросив на даму Ли и ее заплаканную внучку быстрый взгляд.       — Я не разрешал вам говорить! — резко обрывает ее Хакую. — Возвращайтесь домой и не вздумайте болтать.       В нем нет доверия к ним — стоит этим дама перешагнуть порог павильона, как новость об Интай вспорхнет и облетит весь дворец, а после и столицу, но так и лучше: Интай должна остаться в их разумах несчастной принцессой, жертвой, а не преступником.       Не желая больше глядеть на них, Хакую подхватывает Интай и берет на руки: она достаточно легкая, иссушенная и истонченная, чтобы он смог ее донести до дворца Юйланьтан.       Выбившиеся из прически пряди падают на лицо, и едва шевелятся от ее слабого дыхания; грудь кажется неподвижной, и Хакую изредка останавливается по пути, чтобы дать себе прислушаться — не затихла ли жизнь в ней, не опоздал ли он.       Позади себя слышит шелест — это две служанки Интай следуют за ним молчаливым конвоем, и только около дворца бросаются вперед, чтобы открыть двери и провести его в спальню, куда, на застеленную кровать под балдахином, он укладывает ее.       — Что она выпила? — Звучанию своего голоса Хакую удивляется и сам — холодный, резкий, рассекающий воздух и слух ледяной плетью.       — Госпожа проглотила маковую соломку, — дрожащим голосом признается в грехах своей принцессы юная служанка.       Более старшая же удивляется слишком искренне, чтобы заподозрить ее в фальши.       Значит младшую Интай выбрала для своей глупости — весьма находчиво. Старшая и прибывшая с ней из Кай вероятнее отговорила бы ее, запретила или отказалась выполнять поручение.       Хакую с трудом выуживает из памяти аптекарские разговоры о маке: лекари опаивали солдат перед операциями, ими заглушали и тоску, и скорбь, и убивали разум. Отвратительное средство.       — Откуда она у нее? — продолжает спрашивать Хакую.       — Госпожа выманила соломку у имперского лекаря, — смело отвечает Сяолин.       Глотку рвут ругательства — злые слова и проклятья ниспосылает на голову всех, кто причастен к произошедшему.       — Принесите воды и угля, — распоряжается Хакую.       Поклонившись, служанки бросаются исполнять поручение — приносят не только названное, но и теплое покрывало для Интай, которым заботливо укутывают ее; зажигают сандаловые благовония и лампады, и тихонько уходят.       Хакую остается — опускается на пол, прислоняет голову к столбику кровати и проводит руками по лицу, стараясь стряхнуть с себя произошедшее.       Буря эмоций, захлестнувшая его, не успокаивается, только расходится больше от метавшихся в голове тревожных мыслей, и Хакую распаляется, пышет недовольством, исходит злым паром на Интай за содеянное, и остается незамеченной тихая радость от того, что она жива и здорова.       За окном темнеет, а Хакую не сходит с места. Пока она не очнется — нет ему покоя.       Его жизнь, казавшаяся ему неизменной даже после политической женитьбы, перевернулась с ног на голову и отсалютовала — с момента свадьбы он жил в мучительном блаженстве средоточия на человеке, с которым его связывает непонятное сближающее чувство, название которому Хакую не знает. И не стремится — в безвестности спокойнее.       Скрип, шорох, тяжелый вздох — Интай постепенно сбрасывает с себя обморок, и медленно открывает глаза, щурясь от света и непонимания. Она замечает его: приоткрывает рот, но с губ срывается только хриплый кашель.       Взяв принесенную служанками чашу, Хакую растворяет в воде уголь и протягивает Интай, которая, делает крупный глоток и морщится от вкуса.        — Пей, — велит Хакую, — нужно вывести токсины из организма.       Послушно Интай осушает всю чашу мелкими глотками, и, вздохнув, возвращает ее Хакую.       Она откидывается на подушки — измученная собственной ошибкой не позволяет себе и взгляда поднять на него, а Хакую ждет — терпения ему не занимать, и смиренно стоит около кровати, пока тени от свечей играют на его силуэте.       Тишина заполняет пространство — напряженная, опасная, как пороховая бочка, которая взорваться может от любого звука.       — Я сделала то, что сочла нужным, — осипшим голосом произносит Интай, не глядя на Хакую.       Сознание полностью к ней возвращается — взгляд проясняется, щеки краснеют от прилива жизни; она натягивает повыше одеяло в попытке скрыться от неприятного разговора.       Свернувшаяся злость поднимает голову, развороченная ее словами. Необходимость! Подобное безрассудство — она зовет необходимостью.       — Правильно ли я понимаю, что травить себя — это необходимость? — цедит Хакую сквозь силу, стараясь говорить спокойно, а не взрываться злостью на каждое ее слово.       Интай отрешенно смотрит в сторону, она затворяется в себе и безжалостно игнорирует его, отказываясь бросить даже мимолетного взгляда.       — Ты отдаешь себе отчет в том, что ты сделала? Если бы ты ошиблась, выпила бы больше, то могла умереть.       Хакую пытается ее припугнуть; выудить из нее хоть каплю раскаяние за содеянное, за его маленькую смерть, причиной которой стала она.       — Но со мной же все хорошо, — огрызается Интай. — Я в порядке, поэтому не вижу смысла в этой лекции.       — Ты в порядке только по счастливому стечению обстоятельств! — не сдерживаясь, восклицает Хакую. — А если бы все пошло не так? Что было бы с тобой?       Что было бы с ним.       — Я сделала то, что должна была, — повторяет она упрямо глядя в сторону. — Я защитила и тебя, и себя от нападок дамы Ли. Такие, как она, не успокаиваются, а я не желаю больше страдать из-за того, что ты по-глупости решил покинуть меня в нашу первую брачную ночь, и не удосужился подумать о последствиях.       Она собой гордится — высокомерна довольна своей выходкой, и ее твердолобость и полное нежелание понимать, какому риску себя подвергла, распаривают спокойствие Хакую по швам.       — Рад, что причина твоих тревог наконец ушла. Потому что причина моих тревог со мной навсегда.       — Можешь сослать меня, раз я так тебя беспокою! — Интай поворачивается лицом к нему — вскидывает подбородок, прямо встречает взгляд. — Это ведь вы, мужчины, делаете, когда жены вам надоедают — ссылаете их на какие-то острова. Как там… Самон, да?       Самообладание ускользает от него, вырывается прямо из рук пытавшегося его схватить Хакую.       — Назови мне хоть раз, — голос понижается до царапающей хрипотцы, — хоть раз, Интай, когда я шел против твоей воли или обижал тебя. Но, — добавляет Хакую, обрывая ее возможные возражения, — не смей припоминать нашу первую брачную ночь. Ты ее тоже не желала и если она тебя так волнует, то можем это исправить хоть сейчас.       Лишенный всяких границ, смытых ее жестокими обвинительными словами, он садится на кровать и пододвигается к ней.       — Давай же, — требует Хакую и поддается вперед, нависая над опешившей от его наглости Интай. — Одно твое слово и хоть сейчас же мы решим эту проблему.       Щеки ее краснеют, цветом становясь как алый оттенок платье. В расширенных от ужаса глазах мерцают отблески свечей — она цепенеет перед ним, застывает, как зачарованная, не в силах ни вымолвить слова, ни сдвинуться.       — Смотри, ты как в раз в красном, — издевательски замечает Хакую, — все складывается как нельзя удачно. Я обещал не идти против твоей воли, и свое слово держу, поэтому решить должна ты.       Краска заливает все ее лицо и охвативший ее смущающий жар Хакую ощущает и на себе — в венах огонь, который носится и разгоняет новое, будоражащее, бесконтрольное чувство, рожденной от близости к ней.       — Скажи мне, когда я обидел тебя? — Хакую заглядывает ей в глаза, чтобы прочесть ответ: что он сделал ей, что она терзает его сердце таким способом, за что рвет его душу.       Ответа у нее нет — как лишенная языка, она молчит, отворачивается, упорно избегая смотреть ему в лицо.       От нее веет орхидеей, дурманяще сладко и опьяняюще; один аромат растворяет запреты разума и снимает печать с сердца. Желание коснуться ее отдает болезненным, выворачивающим, ощущением в теле. Невыносимо близко она к нему — ему стоит только слегка наклониться и тогда…       Хакую резко соскакивает и зревшая между ними неопределенность, какая-то нарастающая возможность ошибки, лопается. Он отходит от кровати, старается казаться невозмутимым, сдерживает желание и скрыться из ее комнаты, и вновь вернуть былую близость.       И что это с ним только творится — его будто лихорадит.       — Я просто боюсь, — слышится ее бурчание. — Боюсь, что чиновники объединятся против меня; боюсь быть сосланной; боюсь опозориться.       Как много страхов — и каждый для Хакую нов; ни разу он не примечал за ней подобных опасений, которые ему кажутся безосновательными. Никто в здравом уме не посмеет прийти к нему с предложением сослать ее — а если и найдется такой дурак, то сам отправится в ссылку, а внутренностями совсем отчаянных, решивших навредить ей, он украсит столицу.       — Пока я рядом — тебе не стоит ничего боятся. Тем более каких-то чиновников.       Интай поворачивает голову к нему — внимательно, изучающее вглядывается в него, выискивая что-то, и, снова покраснев отчего-то, отворачивается, разглядывая вышивку на покрывале.       Шторм улегся, но гребни волн продолжают набегают и захлестывать, мешая Хакую думать с холодной рассудительностью, и закрыться от них, отринуть злость и негодование на нее, не удается.       Страх за ее жизнь искажает, обнажает уязвимые чувства, которые Хакую желал бы утратить. Что если она вновь поведет себя подобным образом? Ее нужно как-то наказать; преподать если не урок, то занять беспокойный разум, иначе глупость сподвигнет ее на ещё какую-нибудь выходку, и тогда Хакую клянётся — сам себя сошлёт на дурацкий Самон.       — Дурость рождается от безделья, — монотонно говорит Хакую. — С завтрашнего дня начнешь вести дела департамента учета расходов и доходов. Может хоть работа присмирит твой буйный нрав, и ты наконец успокоишься и перестанешь вести себя, словно неразумный ребенок. И пойми наконец — ты наследная принцесса, будущая императрица, но, честно, Интай, иногда ведешь себя как капризная девица с улицы.       Последние слова звучат обидно, и раскаяние за них приходит сразу же, однако Хакую не сдабривает их; уходит не прощаясь, оставляя Интай наедине со случившимся, чтобы предотвратить то, что она своей выходкой вызвала.       Отец — единственный человек, перед которым Хакую обязан держать ответ. И единственный, кому он планирует сообщить правду об отравлении Интай. Обманывать его — заведомо провальная затея, и признание должно избавить от унизительного допроса. Возможно получится заручиться милосердием и выпросить прощение за ее проступок.       Народ утешат ложью — принцесса занемогла от сурового климата Ко. И только с канцлером Хакую не знает, как поступить — следует удержать семью Ли от глупости и возможных мыслей об отмщении попятной репутации.       Время позднее — давно отбила вторая стража, и отца Хакую надеется найти в его личном дворце.       Холодный вечерний воздух успокаивает разгоряченный разум, и на месте злости возникает колючий стыд за собственную несдержанность. Он повел себя грубо, и остается надеется, что их отношения с Интай не пойдут трещинами обид и непонимания.       Дворец отца — украшенный золотыми фигурами священных животных, расписанный киноварью — в ореоле зажженных фонарей приобретает странный таинственный вид, как пещера джинна. Впрочем, для Хакую, что войти в опасные коридоры лабиринта, что прийти к отцу с очередными плохими новостями — едино. Пожалуй, в лабиринте у него даже больше шансов выжить.       — Ваше высочество. — Знакомый голос, лишенный надменной важности вдруг кажется чужим — канцлер выходит к нему из-за широкой колонны, поддерживающую крышу дворца, словно специально выжидал его, и Хакую, глядя на его несколько неряшливый вид, склонен увериться в том, что Ли Хусэй, не добившись приема у отошедшего на отдых отца или побоявшись встречи с ним, нарочно ожидал прихода кого-то из имперской семьи.       — Канцлер, — кивает Хакую.       Встреча с канцлером — обстоятельство неприятное, из всех людей дворца он — последний в почти бесконечном списке, кого Хакую желал бы видеть.       — Его величество назначил вам встречу? — начинает издалека канцлер.       Несмотря на обстоятельства, канцлер Ли остается самоуверенным в себе и своей власти настолько, что не боится тени лезвия, которое висит над его шеей.       — Нет. Я пришел к отцу сам, чтобы обсудить состояние принцессы, — прямо заявляет Хакую, не желая затягивать разговор глупыми обходительными словами.       — С Ее высочеством все хорошо, — полувопросительно говорит канцлер.       Хакую неохотно кивает.       — Лекари уже установили в чем причина недомогания принцессы? — вежливо интересуется канцлер.       Какое слово выбрал — недомогание, как какая-то случайность, незначительная вещь.       — Причина в доставляемых ей тревогах, — холодно отвечает Хакую. — И чтобы принцесса впредь чувствовала себя в порядке, я уже подумываю избавиться от причин ее тревог.       Выражение полной уверенности в собственной безнаказанности идет рябью — канцлер едва заметно бледнеет от проскользившего намека в словах Хакую. Лезвие над его шеей теперь отбрасывает широкую тень, которую не заметить невозможно.       — Здоровье принцессы важнее всего. И мы все — я и моя семья, — с упором произносит канцлер, — будем стараться, чтобы принцесса чувствовала себя, как дома.       — Рад, что вы это понимаете, — не скрывая недовольства говорит Хакую. — Ее благополучие — моя важнейшая цель, однако уберегите и принцессу, и меня от вашей семьи и тем более от их стараний.       Между буквами скрывается другое — не смейте приближаться к ней — и канцлеру посыл ясен, как и угроза, которую Хакую являет собой.       Меч над шеей канцлера будет опущен ровно в тот момент, когда он или его семья подумают навредить Интай, и даже отец не остановит Хакую — ни одна сила в мире не превзойдет его гнев. В грубоватой манере Хакую расстается с чиновником — уходит, не прощаясь. Он донес то, что желал, и задерживаться смысла нет.       Стража отца пропускает Хакую безмолвно, узнавая наследного принца и отдавая ему честь. В покоях отца непривычно пусто и обойдя все комнаты, Хакую не понимает — куда мог подеваться отец в подобное позднее время.       Только нашедший Хакую императорский евнух подсказывает — отец в саду позади дворца, в небольшом зеленом уголке. Сад, как зеленый коридор, связывает два дворца правящих владык, и мало, чья нога ступала в пределы прекрасного оплота земного спокойствия.       Подсвеченную блеклым светом фонарей дорожку обступают деревья, которые подобно витым изваяниям колонн, тянутся ввысь, дабы поддержать бескрайный свод; в неподвижно-стылом озере, выложенным искусственно, находят свое отражение и пригнувшиеся к воде кустарники, и дивные звезды.       Прелесть потаённого имперского сада оставляет Хакую равнодушным — он быстро доходит до отца, ориентируясь на скрип и шелест. Он, император, покоривший два королевства, стрижет магнолию большими садовыми ножницами, старательно подрезая разросшиеся веточки.       — Ты зачастил к нам, — говорит отец, не оборачиваясь.       — Не рады? — спрашивает Хакую, наблюдая, как лезвия ножниц со звоном перерезают новую ветку, и отец, ловко подхватив ее, аккуратно кладет на землю.       — Мы всегда рады, однако пришел ты не просто проведать старика.       Лишенный императорский регалий — без лунпао и короны — сбросивший с себя маску властителя, отец кажется почти стариком, каким-то пахарем, изможденным трудом с большими грубыми ладонями и обветренным лицом.       — Уже знаете, — констатирует Хакую и невольно окидывает взглядом сад, выискивая тайную стражу отца, подчиняющуюся только императору и доносившую ему дела империи, которые желали остаться сокрытыми. Тайная стража воспитывалась и тренировалась отдельно — из специально отбираемых детей, преимущественно мальчиков, и составляла основу шпионской сети Ко. Хакую ни разу не видел ни одного тайного стража; они — тени, тайные защитники семьи Рэн.       — Разумеется.       — И что думаете? — спрашивает Хакую, напряженно ожидая ответ.       Отец не выглядит злым, разгневанным — по его лицу, тембру голоса, хорошо знавший его Хакую, не может предугадать, какие же мысли крутятся в голове императора. Его милость, как и недовольства — непостижимы.       — Мы хотели бы задать тебе тот же вопрос.       — Интай поступила глупо, — начинает заготовленную речь Хакую, — однако она сделала это из страха — она уже обсуждала эту тему со мной, но я не обратил должного внимания, поэтому если вы решите наказать ее, то следует наказать и меня.       Отец не меняется в лице — смотрит на сына с легкой улыбкой, и эта его неопределенная веселость тревожит Хакую сильнее отцовского гнева.       — Вот как, — тянет отец. — Тогда тебе придется подстричь магнолию за нас, она так разрослась, что мы уже не справляемся с ней.       Не понимая, сердится он или нет — Хакую покорно берет ножницы и начинает кромсать ветки с излишней старательностью.       — Поаккуратней, — просит отец. — Цветы не должны осыпаться, иначе мы не сможем отнести ветви нашей дочери.       — Хакуэй любит магнолии? — удивляется Хакую.       О предпочтениях сестры он знает немного. Пока она росла и взрослела, он шествовал по стране, убивая врагов, копая могилы для солдат, стараясь не черстветь и не терять себя при каждой отнятой его рукой жизнью.       Для бесед с сестрой времени всегда было мало — в краткие возвращения в столицу Хакую решал вопросы снабжения, набора новых воинов, и признавал, что сестрой и младшим братом нередко пренебрегал в угоду обязанностям.       — Как их любила и твоя мать, — кивает отец.       Мерзкое презрение бьется вместо сердца между ребер при упоминании Гёкуэн. Какая она ему мать — одно лишь название.       Старший из детей, первенец, долгожданный наследник — Хакую априори должен быть любимцем матери, и, возможно, так и было, просто воспоминания поглотило время, и оставалось верить только словам отца, что мать его — их, ее детей — любила.       Отец так и говорит — любила, в прошлом, в давние времена, потому что язык сказать, что Гёкуэн в настоящем еще та самая мать и жена не поворачивается даже у него.       Слишком явные изменения, слишком плохая игра — даже открытое нежелание притворяться кем-то другим в угоду чужих чувств. Что же произошло — не знает даже отец, и только изредка он упоминал, что она болела — ее мучили кошмары и непонятные ни одному лекарю приступы, которые прошли в один момент, пропали вместе с любовью к сыновьям и мужу, пропали вместе со всем знакомой Гёкуэн.       Забывчивость уберегла Хакую от боли — он не знал тепла от матери, как не узнает и она сыновней любви от него.       Случайно Хакую остерегает лишнее — отец за спиной вздыхает, сетуя над сыном. Ветви падают на землю, и бутоны рассыпаются лепестками скорбного белого цвета, как горькое напоминание об ушедшей любви императрицы к императору.       — Ты знаешь, какие цветы любит принцесса?       Вопрос отца звучит столь неожиданно, что Хакую едва удерживает ножницы в руках.       — Нет, — выдавливает он неохотно.       От развалившихся магнолий идет терпкий цветочный аромат, не сравнимый с легким запахом, который носит на себе Интай.       — Стоит выяснить, — советует отец.       — Зачем?       — Чтобы знать.       Хакую вновь хочется спросить «зачем» и вместо этого кивает, лишь бы не продолжать смущающий его разговор.       — Я стар.       Хакую вздрагивает от удивления — не сколько из самих слов отца, столько из-за его формы; отец никогда не позволял себе, даже при родных, отойти от имперского обращения.       — Мое правление длится уже долго, Хакую. — Отец запрокидывает голову, глядя в небесную темноту. — Ты — мой наследник, мой первенец, я всецело доверяю тебе, поэтому я не стану вмешиваться в твою жизнь.       Он не накажет Интай — вот что имеет в виду отец, и Хакую с благодарностью кивает.       — Но советы не перестану давать. Тебя еще учить и учить, — строго добавляет отец. — То, что вы с принцессой сдружились радует меня и дает мне надежду, что в будущем вы будете счастливы друг с другом, как я был когда-то счастлив с твоей матерью.       Разговор становится неловким, и Хакую желает одного — либо сменить тему, либо провалиться под землю.       — И я не стану наказывать ее, если ты считаешь это не нужным, но, Хакую, в дальнейшем я не посмотрю даже на то, что она тебе симпатична.       Сердце сжимается от последних слов отца. Они как приговор с пожизненным сроком без права на досрочное освобождение, и Хакую точно не желает оказаться в подобной ловушке — слишком уж хорошо он знает, чем грозит подобное; отец тому пример — наглядно показывающий, как губительны чувства.       — Я вовсе не испытываю симпатии, — резко отзывается Хакую, убеждая то ли себя, то ли отца в правдивости слов.       — В этом нет ничего плохого, — успокаивает его отец. — Просто не дай ей понять свою слабость к ней прежде, чем она сама влюбится.       Последнее — невозможно, где-то далеко за гранью с фантастикой. Ни одна магия в мире не заставит Интай полюбить его. Ведь, как и сказал Хакурэн, он отнял у нее дом, разлучил с семьей, увез за тысячу ли, сражал ее людей, вырезал, как скот — и будь он на ее месте, Хакую ненавидел бы себя.       Она его не полюбит. И эта мысль кромсает на лоскуты сердце, заставляя то изводится печалью.       Хакую не отвечает — и отец, поняв мрачный настрой сына, отпускает его.       Разговор с отцом приносит новые мысли, думать над которыми совершенно не хочется, лишь забыться во сне, но даже ночью покоя ему не дают.       Запыхавшийся евнух, на чьем лице отчетливо проступает след от подушки, склоняется в тяжелом поклоне перед Хакую, вышедшего из дворца отца.       — Говори, — неохотно велит Хакую.       Ожидает послание от кого угодно: очередное донесение с границы, весть от какого-нибудь чиновника, решившего, что беспокоить принца ночью — поистине замечательная идея.       — От Ее высочества наследной принцессы, — дребезжит евнух, протягивая на раскрытых ладонях маленькую баночку со сложенным пополам листом, развернув который Хакую читает удивительное послание: «мне не жаль».       Отослав евнуха, Хакую открывает баночку и, подцепив мазь ногтем, принюхивается, ощущая яркий аромат целебных трав, снимающих боль, и едва заметный, скорее навеянный болезненным разумом, запах орхидеи.       — Старые шрамы болят, — обронил он однажды.       А она запомнила.       В груди под напором мыслей — она не забыла его слова, она думает о нем — расцветает пышными бутонами надежда на то, что отец, возможно, прав и есть небольшая возможность на взаимность того, что Хакую под сереброликим месяцем признает: он сражен ею, беспощадно и бесповоротно.