Влюблённые бабочки

      Пиала выскальзывает и со звоном падает, разбиваясь и разлетаясь цветными осколками по полу зала Ваньчутьин.       Когёку вскидывает голову, смотрит на Интай большими испуганными глазами в ожидании наказания за разбитую чашку. Уже пятую за короткое утро.       Интай прослеживает взглядом за осколком, который прокатывается дальше всех — к дверному проему.       — Принеси новую, — отдает Интай приказ Юань, прислуживающей в зале. — Не торопись, наливай чай медленно и не маши руками, — обращается Интай к Когёку.       Чайная церемония дается Когёку с трудом, как и любое другое искусство: заключенная в клетку неуверенности и робости она опасается вызвать неудовольствие даже единым вздохом, а желание остаться незамеченной делает ее неуклюжей почти во всем: вещи выпадают из рук, двигается она, понурив голову, как в покаяние за свои прошлые и будущие ошибки.       Скованность ее объясняется низким происхождением: дочь куртизанки, сбежавшей после родов из дворца. Вынуждено Когёку носит в себе стыд за то, к чему непричастна — за безнравственную мать, которую не знала и дня. Но кто из ее родителей более бесчестен — мать или отец — Интай могла еще поспорить.       Младшая дочь, покинутая матерью и не знавшая отца — трагичная участь, как, впрочем, незавидна судьба каждого ребенка цинвана. И Интай сочувствовала со всей искренностью, на которую способна, и жалостью же оправдывала перед двором свой порыв взяться за обучение младшей, седьмой, дочери цинвана.       Коурин — волшебница, умеющая не тревожить своим присутствием даже насекомых в траве; обладающий невероятной силой в юном возрасте Коха несомненно сможет заслужить почет среди военных чинов; что же до Когёку — ее таланты еще предстоит явить, но Интай не сомневается, что эта девочка раскроется тысячью видами умений при должном обращении.       Каждый из них необработанный нефрит, подобранный и отмытый ею, и Интай ждет — даже верит —, что в будущем они оплатят ей за доброту своей преданностью, в которой Интай нуждается куда больше, чем в умении искусно заваривать чай.       — В чайном искусстве важна неторопливость, — поясняет Интай, принимая из рук Юань целую пиалу.       Пересыпая чай сначала в гайвань, а после в чахай, Интай старается двигать руками медленно, комментируя каждое свое движение и припоминая уроки из собственного детства.       Любое искусство она старательно изучала на радость родителям и брата; не исключение и заваривание чая, пожалуй, одно из самых приятных ей, хоть и казавшихся — на фоне сложных и точных наук — нелепым.       — Не спеши и тогда придешь к успеху. — Интай передает сидящей подле нее Когёку пиалу с заваренным чаем.       Когёку не отвечает — церемониально кланяется, благодаря за чай поклоном, поворачивает чашу лицевой стороной к себе и пригубляет.       Говорит она мало, ограничиваясь кивками, и в одни моменты затяжного молчания Интай подумывала, что у девочки проблема с речью.       В зал заглядывает евнух, отвлекая Интай, и, быстро семеня, подбегает к ней, чтобы шепнуть:       — Прибыл чиновник Цзинь с просьбой принять его. — И немного помолчав добавляет: — Опять.       Невероятное упрямство проявляет Цзинь Ши. И отказы — семь раз подряд — не поколебали его желание встретиться; желание, которое Интай не разделяет и предпочла бы, чтобы он в своем стремлении поговорить с ней отступил.       — Мне передать, что вы до сих пор неважно себя чувствуете? — с покорной робостью спрашивает евнух, когда молчание Интай затягивается.       Нужды в ее затворничество более нет. Прошло достаточно времени — излишне много серых, сливающихся в один, дней, за которые и смертельно больной мог оправиться от недуга, а что уж до нее — и не болевшей, но пытавшейся убедить в этом весь двор — то уединенность ее уже начинает обрастать нелепыми слухами.       — Веди его, — приказывает Интай.       Новый человек вводит Когёку в нервное исступление, и пиала вновь выскальзывает из рук, чай проливается на подол ее юбки, оставляя грязное пятно.       Прямой, как стрела, с поджатыми губами Цзинь Ши замирает подле Интай и склоняется в поклоне. Недовольство его ощутимо так же явственно, как и холодный поток воздуха, принесенный им с улицы.       — Что же привело вас ко мне? — безынтересно спрашивает Интай, не утруждая себя приветствиями.       Чиновник выпрямляется, выразительно оглядывает замершую у стены Юань, переводит острый взгляд на Когёку, которая от испуга охает и вжимает голову в плечи.       Интай оставляет его намеки не понятыми. Если есть что сказать — пускай говорит; иначе может уходить. Извинения, принесенные им на празднике, не изменили ее отношение: Интай продолжала держаться с холодным равнодушием, отдающим порой грубостью.       Поняв по упрямому выражению лица Интай, что личного разговора не выйдет, чиновник прокашливается и медленно, осторожно подбирая слова, заговаривает:       — Мне известно о недопустимом. Я стал свидетелем того, как высшие чиновники собираются на собрания без дозволения. — Как бы ровно ни старается говорить Цзинь Ши — его голос скачет от возмущения, искрится недовольством от попрания законов, которые он чтит. — Подобное — противозаконно. Они обязаны уведомлять о каждом своем собрании.       Чиновник замолкает, вглядывается в лицо Интай, пытаясь найти в ней участливость к происходящему.       Новость не потрясает Интай — ее скорее удивляет то, что чиновник самолично пришел доложить о нарушении; неужто он такой праведный? Или просто пытается выслужиться?       Последнее сомнительно; Цзинь Ши бесхитростный, корысть чужда ему, и более вероятно, что добиться приема у императора он не смог, как и не стали слушать его обвинения и в цензорате.       Добраться до Хакую едва ли легче, чем до его царствующего отца, а вот она дело иное; скучающая принцесса, изнемогающая от безделья — Интай от самой себя воротит, и не будь необходимости она бы первой выскочила из темницы стен навстречу любым занятиям, могшим прогнать хандру ее последних дней.       Не по своей воли затворилась — взялась поддерживать ложь Хакую, объявившего двору, что она занемогла по болезни, а не стала жертвой собственной глупости.       — Я пытался обратиться в канцелярию, однако меня уведомили, что департаментом расходов и доходов ныне ведаете вы и вам решать подобные дела. — Цзинь Ши заканчивает неуверенно; приказ Хакую о даровании принцессе право вести один из отделов министерства финансов — неожиданность еще большая, чем передача императором ей заднего двора, и удивление чиновника Интай понимает.       Она сама сочла, что Хакую зло шутит над ней, и уверенно ждала, что когда развеется его гнев, то позабудутся и слова. Но продиктованные злым недовольством обещания не забылись, и Хакую обнародовал указ перед всем двором: отныне Ее высочества наследная принцесса ведает департаментом; отныне она стоит над ними не только как жена их принца, а как полноправная госпожа.       Приказ дал ей понять — Хакую сердит на нее сильнее, чем она предполагала. И почему-то эта мысль волновала Интай больше положенного, и с неохотой она признавала, что именно она виновница трещины в их налаженных отношениях, она безрассудно порушила то, что они с таким трудом построили.       Он имеет право на злость — безусловно, но и лгать она не собирается: ей не жаль, она не раскаивается. Гложет только одно — молчание Хакую, отдававшее болезненным равнодушием; за прошедшее время, после ее разыгранного отравления, он не прислал ни строчки, как и не отблагодарил за мазь, посланную Интай от его болей.       Оставалось надеяться, что от собственной злобы он страдает не меньше, чем она от его бесчувственности.       — Я в курсе, — отвечает Интай.       Лицо чиновника вытягивается от удивления.       — Неужели я оказался обманут, и вы дали им разрешение? — неверующее спрашивает чиновник.       — Разумеется, нет.       Что она — настолько выглядит глупой, чтобы допускать саботажи? Даже для нее подобное чересчур, хотя Интай не брезгует ничем.       — Тогда… — Чиновник сводит брови, задумываясь над непонятным — над словами Интай.       Помогать ему в решении этой задачи она не собирается.       — Я благодарна вам за то, что вы сообщили мне об этом, но волноваться не стоит. — Интай делает жест рукой, показывая — разговор закончен, чиновник услышан и может идти.       — Я не могу оставить это так, — упорствует чиновник. — Мне следует сообщить об этом Его высочеству.       — Не нужно его тревожить. У Его Высочества наверняка много дел. — Против воли на последних словах голос прорезается ядовитой иронией.       Так много, что найти и мига для краткой записки — хотя бы для одного слова, для утоления ее переживаний — не нашлось. Чтоб ему пусто было этому принцу!       — Я не стал бы тревожить понапрасну Его высочество, но дело важное, — возражает Цзинь Ши. — Чиновники идут против закона.       Хочется хмыкнуть. Ведь она сама подставила невиновных, но отнюдь не безвинных: слухи ящерицами разбегались по столице, и дама Ли — как донесла Юань, подслушивающая разговоры по приказу Интай — не смела покинуть поместье, а ее внучку сослали в провинцию к родственникам — подальше от обвинений.       Единственная отдушина в вынужденном затворничестве — воображение страданий старухи; ими Интай упивалась, как вином, пьянея от радости.       — А что вы хотите от меня? — И не давая чиновнику ответить, продолжает: — Чтобы я взялась обвинять их в том, что они собираются без дозволения? Безусловно, это противозаконно, однако бюрократические процессы не идеальны, возможно, их послание ко мне просто затерялось.       Легкомысленность ее слов отвращает чиновника: мрачное выражение его лица дает Интай четкое понимание о его злом недовольстве.       В ней он не найдет союзницу своим принципам. Как и она не смогла найти в нем единомышленника своим идеям.       — Вы свободны, — говорит Интай с нажимом.       Цзинь Ши медлит — не сходит с места, дерзко смотрит на Интай, и она взирает в ответ. Нет смысла ему доверять — он прямой как доска и несгибаемый как камень, какими бы достоинствами он ни обладает, воспользоваться ими у Интай не выйдет, лишь бы не самовольничал до определенной — нужной ей — поры.       Цзинь Ши уходит с поклоном, не добившись ничего, и Интай возвращается к Когёку:       — Продолжим наши занятия.       Пиалы меняют, разбирают сорта чая, и иногда Интай осекается, путает название или способ заваривания — мысли утекает, струятся в сторону министерства финансов и дальше в зал Верховной гармонии, где наверняка должен быть Хакую.       Странно-дурную особенность замечала за собой Интай в последние дни — у нее появилась привычка думать о Хакую, даже если дело его не касалось. Абсурд только в том, что любое ее дело соприкасалось с ним.       Хруст выводит Интай из оцепенения: вздрогнув всем телом, она поднимает взгляд на вошедшую Коурин, которая наступает на отлетевший ранее осколок пиалы.       Неизменный серый костюм, менять который она упрямо отказывается, запылен, испачкан землей; изодранные ладони мелко дрожат от бессилия и изнеможения — магия забирает много сил, но и дает немало.       — Собрались? — взволнованно спрашивает Интай.       Губы Коурин расплываются в усталой улыбке.       — Собрались, — кивает она.       Долгое ожидание, уже казавшиеся пыткой, возблагодарило; момент настал, и по телу током проносится беспокойная энергия; в ней все кричит и рвется за победой, за долгожданным триумфом.       — Юань, прикажи подать паланкин, — велит Интай, вставая и поправляя юбки. — Коурин, отведи Когёку в гарем.       Поданный паланкин ползет медленно, и так долго ждавшая нужного часа Интай изводится от мыслей, что она опоздает, прибудет тогда, когда чиновники кончат свое собрание и поймать их будет труднее.       Она не ради этого просидела взаперти, усыпляя внимание и строя больную, разнеженную — ей нужен триумф, и она его добьется либо сегодня, либо никогда.       Паланкин замирает у стен министерства финансов. Признавшие ее стражи, отдают честь и приветствуют поклонами, как и не противиться приказу:       — За мной.       Двор министерства финансов полнится чиновниками разных рангов, замирающих и бросавших свои дела для поклонов, стоит Интай пересечь ворота. Их взгляды — любопытные, непонятные, оценивающие — ощущаются покалыванием на теле. Не позволяет себе слабости: расправляет плечи, вскидывает выше голову, взгляд каждого чиновника во дворе встречает прямо, с дерзким вызовом.       Путь знает — проходит по коридорам, не встречая ни сопротивления, ни преград, и отсчитывает двери, вспоминая слова Коурин.       — Они собираются в левом крыле. Это третье окно, а какая дверь не знаю, но думаю первая или вторая с конца, — тихо делилась Коурин в полутьме дворца Юйлатань. — Они условились собираться через день. Обычно рано, где-то в седьмой страже.       Стук барабанов, оповещающий о смене стражи, разносится мощными ударами по всему дворцу и настигает Интай около большой одностворчатой двери.       Барабаны отбивает в седьмой раз, когда она приказывает стражникам:       — Выбейте дверь.       Подчиняются безукоризненно — толкают дверь, отчего та едва не вылетает из створок.       Слышатся возгласы, мельтешения — стражники, тяжело ступая и держа ладони на рукояти мечей, заходят внутрь, пугая собравшихся на собрание чиновников.       — Самый старший у них главный. — Тяжелый шепот Коурин в стенах дворца оседал на Интай пеплом взорванных надежд на хороший исход, на конец, при котором ее принимают без силы. — Как ты и сказала, на его форме знак журавля. Старик с седой бородой, от него несет алчностью.       Интай бегло оглядывает чиновников, их отличительные знаки, и прямо встречает взгляд министра финансов.       Чан Бэй. Волк севера. Странное имя, излишне воинственное для гражданского министра, и подходящее ему уж очень хорошо.       Министр Чан стар, как и сказала Коурин, с горящими от голода глазами, словно у дикого пса, который и вцепиться может за кость; седой, согнутый, взгляд у него тем не менее острый — отражение не затупленного временем ума.       Очередной старик, дорвавшийся до власти и решивший, что мудрость соизмеряется с возрастом.       Министр Чан не успевает и вздохнуть, когда Интай приказывает, указывая в его сторону:       — Схватите предателя.       Стражники бросаются вперед, как хорошо обученные борзые, и, схватив чиновника за руки, заламывают их, будто он — слабый старик, чья сила заключена только в его разуме — способен оказать сопротивление.       Другие чиновники, сидящие за длинным столом, не смеют и возмущенно вздохнуть; испуг довлеет над ними, замершее черной тенью наказание нависает над головами, и каждый ощущает зловонное дыханье последствий, которые настигли их.       — Что… — Лицо министра Чана покрывается красными пятнами. — Что происходит?       — Здесь я буду задавать вопросы, — холодно говорит Интай, глядя на него. — Вы решились выступить против империи и Его величества, и будете наказаны.       По залу проходит ропот — испуганный, удивленный. Предъявленные обвинения далеки от тех, которые они ожидали.       Министр Чан краснеет гуще, и Интай всерьез опасается, как бы старик не помер; ему еще стоит пожить хотя бы ради того, чтобы Интай заставила пасть его ниц перед ней и отбивать земные поклоны.       — Вздор! — громко возражает министр Чан, морща брови от боли в заломленных руках. — Мы бы никогда не посмели пойти против империи.       — Тогда чем же вы занимаетесь? — риторически вопрошает Интай. — Мне доложили, что здесь собираются мятежники, планирующие свергнуть Его величество императора. Неслыханная наглость! — Интай позволяет себе наигранно скривить лицо, поднять тон голоса выше от возмущения.       — И вы смеете обвинять меня во лжи, когда вас застали с поличным? — Интай поднимает нефритовую печать, привезенную с собой из дворца. — По приказу Его высочества я ведаю делами министерства. Согласно закону — вы обязаны уведомлять о любых собраниях, как и вести протоколы. Но оглянитесь, — Интай обводит руками зал, — здесь нет секретаря, никто не подтвердит, что вы не замышляли недоброе. Как и я не давала вам разрешение на собрание.       — Я направлял вам послание, Ваше высочество, — спорит министр Чан. — Отправил с евнухом. Разве наша вина, что евнух оказался непорядочным и не донес послание? — Министр говорит с тяжелым придыханием, глаза его наливаются кровью.       Уверенность Интай колеблется от его слов. Действительно ли это послание было? Неужели она ошиблась? Но взглянув в мутные, грязные, как осенние лужи, глаза чиновника — она понимает: нет, не стоит отступать.       Им придется научиться ее уважать — она их принцесса, она их будущая императрица, и она покарает непокорных ей.       — Я ничего не получала. И поскольку дело касается безопасности империи, вы все помещаетесь под арест до выяснения обстоятельств. — Махнув страже, Интай повелевает: — Уведите всех и сообщите в канцелярию министерства наказания о случившемся. Делом займется комиссия трех учреждений.       Поднимается ропот. Почувствовав ожидающий их холод темницы, чиновники падают на колени, моля о прощении и снисхождении, увещевая о не правдивости сведений, которых и вовсе нет.       Интай слукавила — кто бы ей донес? В ее распоряжении две служанки и одна Коурин. Впрочем, и они втроем отлично справляются, обрушивая невзгоды на головы непокорных. Она остается безразличной к любым словам виновных. Не молит о прощении только министр Чан — своих красных глаз не сводит с Интай, и по выражению его лица она не может рассудить: злиться ли он, взращивает ли новый план — министр остается ею непонятым и от этого еще более угрожающим.       Стражники конвоируют чиновников прочь; сбежать не посмеют, любое сопротивление — почти что признание. На такой риск пойдут только глупцы.       Оставшись в одиночестве, Интай выдыхает, поднимает к глазам трясущиеся ладони и сжимает в кулаки, пытаясь сбросить дрожь как надоедливый наряд.       Все закончилось.       Показная власть утихомирит пыл наглых чиновников, а за министром Чан Интай будет наблюдать внимательнее охотника, загнавшего крупную дичь. Вскоре она выпустит их, явив свою милость, и заслужит если не уважение, то крупицы благодарности за спасение от темных казематов.       И этого вполне достаточно на первое время.       Интай проходится по залу: остаются лежать бумаги, которые она бегло просматривает, и не найду нужную — жалобу императору на саму себя, о которой упомянула Коурин — теряет интерес к ним. Любопытно ведь — что такого могли сказать о ней чиновники? Что она недостаточно длинна мыслью?       Быстрые шаги заставляют Интай повернуться к двери: Цзинь Ши вбегает в зал, с лица сходит прежнее равнодушие, и он в неверии смотрит на Интай, будто сомневаясь в здравости собственного разума.       — Вы изначально собирались приехать, — тихо, словно делясь тайной, говорит чиновник.       — Верно. — Интай позволяет себе улыбку. — И раз вы здесь, то прошу вас привести ко мне уполномоченных на ведение собраний чиновник. Из тех, что остались, разумеется.       Цзинь Ши уносится так же, как и прибежал — спешно, торопно, подгоняемый собственными мыслями, и после возвращается с просьбой занять место в качестве секретаря и вести протокол.       Интай соглашается и разрешает ему стать свидетелем ее первого собрания.       Слухи разлетаются подобно крылатым птицам, и собравшиеся чиновники второго и третьего ранга приносят за собой напряженный выжидательный страх. На лице каждого застывает выражение напускного омертвевшего спокойствия, за которым скрываются их тайны.       Интай, восседая во главе, оглядывает каждого, запоминает черты, запечатывает их лица в памяти. Чиновник Цзинь переминается рядом, держа в руках дощечку для записи.       Волнение скручивает все изнутри и подкрадывается к горлу тошнотой. Справится она обязана; не проявит себя — не заслужит ни уважения, ни доверия.       — Я рада, что вы смогли так быстро собраться, — начинает Интай тоном доброжелательным, мягким, желая расположить собравшихся к себе. — Вам должно быть известно, что по приказу Его высочества теперь я ведаю департаментом учета доходов и расходов. Отныне мы будем работать на благо империи вместе.       Многие натянуто улыбаются, не глядя на нее — свои улыбки отдают стене и воздуху.       — Для начала я желала бы выслушать, какие основные проблемы стоят перед министерством.       Долго тянется собрание — поначалу мало кто решается говорить в присутствии Интай, и зал не раз погружается в мрачное молчание, но стоит чиновникам прочувствовать и увероваться в кроткой покладистости их принцессы, они начинают голосить, перебивать друг друга, и поднимается такой ропот, что становится не понятно, кто говорит и что именно.       Интай старательно давит улыбку, задумчивые выражения, скрывая — она ничего не понимает; хитросплетенная экономика Ко вводит ее в неприятное ощущение осознания собственного неразумия.       Одна проблема влечет за собой другую: от нехватки ресурсов до повышения налогов и монополии.       — Мы должны поднять налоги, — упорствует один из чиновников.       — Нельзя поднимать налоги на земледельцев. Они и так обложены сверх меры, — противится ему другой.       — Пускай платят зерном, раз не могут деньгами.       Сталкиваются два мнения, обнажаются острые слова. Бывают битвы мечей и оружия, а бывают и подобные — словесные, ведущие за закрытыми дверьми.       Понять клубок проблем не удается, а про то, чтобы распутать его — не может быть и речи. Ощущение собственного скудоумия унизительно, чувствует себя позорно, будто выведенной на публичную порку. Интай кажется, что каждый из присутствующих втайне смеется над ней, четко прослеживая ее непонимания звучащих наперебой речей.       Она заканчивает собрание резко и к облегчению всех.       Сникнув в большом резном кресле, она потирает виски, стараясь унять гудящую головную боль. И с этим работает Хакую? Полнейший кошмар. Одно краткое собрание истощает ее, делает разум мягким и податливым; второе подобное она не перенесет.       — Позволите сказать? — тихий голос чиновника Цзинь, не ушедшего из зала, режет по слуху.       Интай кивает ему.       — Среди чиновников много тех, кто служит самому себе, однако есть и те, кто предан империи.       — Да? — с насмешкой тянет Интай выпрямляясь. — И где же эти несравненные?       Чиновник на ироничный тон не реагирует и отвечает со всей серьезностью:       — Если позволите, я могу рекомендовать вам весьма перспективных молодых людей, имеющих некоторые мысли относительно улучшения системы налоговых поступлений. Например, молодой Си.       Знакомая фамилия.       Интай не сразу вспоминает говорливую и неунывающую даму Си — про дам она забыла, стоило им стать ненужными. И про ее сына — старшего, о котором дама упоминала слишком уж часто — Интай помнит, что тот придерживался либеральных принципов на некоторые вещи. А про своего мужа дама молчала, держалась особняком, и только Коурин, припоминает Интай, вскользь касалась его имени, донося о незаконных собраниях и его участниках.       Взглянув на чиновника Цзинь, Интай невольно задумывается — означает ли его рекомендации близость к молодому господину Си и его идеям?       — И что же за мысли? — спрашивает Интай с интересом.             — Молодой господин Си вывел систему, при которой налоговая ставка будет расти при увеличении доходности.       Интай поворачивает голову в сторону чиновника и рассматривает его угловатый профиль в попытке понять — не смеется ли он над ней?       — При такой системе наибольшие налоговые обязательства лягут на более обеспеченный класс, — раздумывает вслух Интай.       Цзинь Ши кивает.       — А с менее обеспеченного класса снимется часть бремени, — добавляет он.       Но изменения приведут к сокрытию доходов — зажиточные не захотят расставаться даже с малыми долями своего богатства; исчахнут над златом, но не отдадут его.       Проблема с монополизацией и теневой экономикой — очень остры для империи, и головная боль всех чиновников. Сама Интай убедилась, как легко разрушить систему, обладая парой золотых монет — взять под контроль рынок она смогла за день, а с более большими ресурсами можно ввергнуть все в хаос.       — Часть плательщиков сокроют свои доходы, — замечает Интай.       — А часть выведут. Сокрытие присутствует и при малых землевладельцах.       Выгода просчитывается легко, но реформы слишком масштабны: ни цензорат, ни император с Хакую не пропустят подобные изменения. Интай оставляет идею чиновника и возвращается к их изначальной теме:       — Вы вроде говорили о молодом господине Си. Он ваш друг?       — Мы вместе служим, — кратко отвечает чиновник с какой-то натянутой интонацией.       — Молодой господин Си весьма уверен в себе, раз делится подобными идеями, не опасаясь, что их украдут, — замечает Интай, поглядывая на чиновника. — Либо очень уверен в вас.       Долгое молчание чиновника отдает тайной; каким-то строго охраняемым секретом.       — Мы с молодым господином Си очень дружны, — осторожно произносит чиновник. — Его отец — князь Си — был моим наставником какое-то время, я находился в его подчинении в первый год работы.       И ее близорукая проницательность способна углядеть вставший неровно кусок общей картины.       — Князь Си присутствовал на сегодняших собраних? — небрежно спрашивает Интай.       Чиновник ощутимо напрягается от вопроса.       — Нет, Ваше высочество, господин Си болен и уже как неделю остается в своем поместье.       — В столице видимо начинает свирепствовать лихорадка, возможно, мы с господином Си были больны одним недугом. — В тоне Интай сквозит сардоническая интонация, полуприкрытая безмятежностью, уловив которую чиновник Цзинь нервно косится на нее.       Надо же — она оказалась лягушкой на дне колодца.       Холодная расчетливость порой может приводить к непредсказуемым решениям. Не смутило Интай, что чиновник Цзинь откуда-то проведал о том, что ей самой стало известно только благодаря Коурин — о собраниях; ни тени подозрения не поселилось в ней. И зря: господин Си донес своему ученику о противозаконных действиях министра Чан, а сам спрятался от возможных последствий, ожидая конца.       Умно. Даже слишком.       — Что же, я подумаю над всеми вашими словами.       Нетерпеливым жестом Интай отсылает Цзинь Ши, и в опустевшем зале позволяет себе откинуть голову на спинку и сгорбить плечи.       Любая мысль дается Интай с трудом, как и движение — едва найдя в себе силы, она поднимается и покидает министерство в гордом одиночестве, как и отказывается от любого сопровождения.       Холод улицы бодрит, а поднявшийся ветер уносит туман, накрывший разум.       Наслаждаясь долгим путем, Интай медленно бредет в сторону заднего двора, ориентируясь интуитивно, помня, что задний двор и ее дворец находятся за дворцом императрицы, а тот уже за залом Верховной гармонии.       Залом, где может находиться Хакую.       Наткнувшись на преграду дальнейших размышлений, Интай стопорится и бросает взгляд на видневшуюся крышу зала Верховной гармонии с золочеными фигурами, отражавшие тусклый свет солнца.       Нет ничего предосудительного, если она навестит его. Ей ведь нужно дать отчет о проделанной работе — и эта мысль кажется ей такой разумной, что она покоряется ей, отчаянно убеждая себя — это не прихоть сердца, не порыв, а трезвый довод.       Хакую следует узнать о произошедшем от нее, а не выслушивать ложь чиновников.       В зал Верховной гармонии пускают беспрепятственно, как никто и не чинит преград при обходе — Интай заглядывает в большой зал, уже опустевший, но хранивший следы прошедшего собрания: в воздухе витает аромат благовоний, неубранные свечи медленно остывают.       Отыскав евнуха, Интай прямо спрашивает, где принц, однако тот, на ее удивление, качает головой, уверяет, что Хакую он не видел.       — Но тут ведь было собрание, — упорствует Интай. — Кто его вел?       И ответ находится сразу же. Помимо Хакую, подобной властью наделен только один человек.       Император.       Под удивленный взгляд евнуха Интай подбирает юбки и старается быстро покинуть зал.       Встречаться с императором желания нет. Слишком уж остро в ней сидит и обида на него за неверное решение по поводу Кохи, и стыд за собственную горячность. Поспорила с императором — ну и дура, пустая голова.       Уйти почти удается — и только около самых дверей ее настигает громкий оклик, от которого она застывает, замороженная знакомым голосом:       — Интай.       Медленно, старательно не поднимая взгляд, Интай склоняется в глубоком поклоне.       — Ваше величество, — тихо произносит Интай, стоит императору подойти ближе. — Эта принцесса приветствует вас.       Старается говорить уважительно, с покорностью, уповая на то, чтобы император отпустил ее поскорее.       — Ну что ты, не нужно таких церемоний. — Император мягко берет ее под локоть и помогает распрямиться. — Мы слышали, что ты ищешь нашего сына.       — Да, Ваше величество, — отвечает Интай отчего-то смущаясь. В ее поступке нет ничего дурного, но кровь все равно приливает к щекам.       — Наш сын в зале Литературной славы, — говорит император тоном ровным, почти безэмоциональным и догадаться — скрывает ли император недовольство на нее — Интай не представляется возможным. Выражения лица императора она не видит — держит взгляд опущенным, рассматривая причудливое переплетение узоров на подоле его лунпао.       — Мы проводим тебя. — Император берет Интай под локоть, и от удивления она вскидывает голову: у императора подрагивают уголки губ, будто он пытается скрыть широту своей улыбки или смех, в остальном же выражение лица его спокойно, как гладь непотревоженного озера.       Отринуть его предложение она не вправе, и Интай покоряется.       Вперед устремляется стража — личная гвардия императора, обступившая их со всех сторон и охраняющая от возможных нападений.       Присутствие императора налагает на Интай сковывающее напряжение, и желая как-то поскорее покончить с дорогой, она ускоряет шаг, отчего император в какой-то момент несильно тянет ее за руку и по-доброму посмеивается:       — Не так быстро, дорогая. Пожалей нашу дряхлость.       Император сильно себя недооценивает. Бодрый, прямой, шагающий твердо — в нем достаточно несгибаемой силы, и Интай уверена: при необходимости он вновь может взяться за меч и сражаться, как и в лучшие свои года.       Но шаг все равно приходится присмиреть — Интай старательно подстраивается под ходьбу императора, который тащиться отчего-то медленнее черепахи.       — Как тебе дворец? — спрашивает император.       — Все хорошо, благодарю. — Император молчит и поняв, что он желает более развернутый ответ, добавляет: — Мне нравятся сады, они прекрасны и уверена, что весной раскроются по-новому.       — Весной не только в наших садах все цветет. И город раскрывается иначе, — говорит император. — Хотя и сейчас, осенью, Ракушо невероятно красив. Повсюду торговцы, чайные и из каждой льется своя история.       — Очень красиво, — кивает Интай, старательно улыбаясь. — Хотела бы я взглянуть.       Говорит из необходимости поддержать приятный настрой императора своим восхищением и совершенно не ожидает, когда он предлагает:       — Тебе стоит съездить. В столице ведь ты ни разу не была.       Ошеломляют его слова, и Интай теряется с ответом.       Император не серьезен, попросту невозможно, чтобы он отпустил ее или Хакую в город; и чем больше Его величество говорит, тем больше Интай убеждается, что его предложение — это проверка ее нравственности; наверняка припоминает их прошлую безумную выходку на Празднике середины осени и хочет удостовериться, что подобное не повторится.       — Мы думаем, что нашему сыну стоит показать тебе столицу. Обязательно попроси об этом, — каким-то нравоучительным тоном говорит ей император. — Как только увидишь его, сразу же заяви о своем желании.       Скорее это больше желание самого императора, чем ее, но Интай все равно клятвенно заверяет, что попросит Хакую сводить ее в город, сильно сомневаясь, что он согласится даже на разговор с ней.       Они расстаются у зала Литературной славы — Интай опускается в поклоне и провожает императора взглядом.       Гордость поднимает свою голову около самых дверей и шипит, плюется ядом, не давая ступить и шагу. Разве не его очередь идти на уступки? Она послала ему мазь — жест достаточно широкий, располагающий на перемирие.       Когда я обидел тебя?       Прошлые слова Хакую вторят эху размышлений. Он достаточно сделал — ее очередь добавить пару строк в эпиграф их новой жизни.       — Сообщите принцу о моем прибытии, — велит Интай слуге, не оставляя себе возможности для побега.       Ее провожают в малый приемный зал, в котором Хакую встречает ее, стоя около распахнутого окна; руки заложены за спину, по-военному выпрямлен, словно готовится к схватке с врагом, но смотрит без враждебности, с какой-то осторожной внимательностью, будто остерегаясь ее и той боли, которую она может причинить.       У низкого стола с четырьмя драгоценностями кабинета свалены свитки в одну хаотичную кучу; на его одежде — на широком поясе — небольшие чернильные кляксы, поставленные по неаккуратности, а под глазами темнеют круги.       У него и вправду много работы; бесчисленное количество свитков дожидаются своего часа, дабы предстать перед взором Хакую, пока Интай обвиняет его в равнодушии и злобе.       От зрелого признания — ее эгоистичность и полная неспособность принимать собственные ошибки куда более жестоки и несправедливы — жгучий стыд проносится по телу волной, дробя все накопившиеся обиды в пыль.       — Здравствуй, — выдавливает Интай.       От ее голоса Хакую странно вздрагивает и часто моргает, словно пытаясь убедиться, что перед ним не мираж.       — Добрый день, — скованно желает Хакую.       Он складывает руки перед собой, словно закрываясь от нее, и отводит взгляд, рассматривая раскрашенные стены зала. Все его движения Интай ловит и собирает меж собой, желая понять — злиться ли он еще? Но по Хакую трудно судить и о привязанностях, сокрытых в сердце, и о неприязни.       Собрав жалкие крохи сил, Интай намеривается заговорить о делах — о той части, которая не затрагивает их сложные взаимоотношения — но вместо этого спрашивает:       — Мазь помогла?       Хакую кажется удивленным от ее слов не меньше ее.       — Да. — И как-то неуверенно добавляет: — От нее вкусно пахнет.       Радуясь хоть какой-то теме, Интай скомкано объясняет:       — Мазь из Кай. Туда добавляют орхидею. Это любимый цветок моей матери, да и мазь ее. Ты ведь должен знать — она тоже воевала, была первой лучницей, и ни раз ее ранили в бою, поэтому у нее порой болят раны, особенно в дождь и холод. Она дала мне баночки с собой, вдруг пригодятся. Ну вот, пригодились.       Интай резко смолкает, и тишина кажется еще более довлеющее, чем прежде, словно к полу прижимает тяжелая плита, из-под которой не выкарабкаться.       — Орхидеи, — тянет Хакую. — Они тебе нравятся?       — Что? — Вопрос Интай понимает не сразу. — Мой ли любимый цветок? Наверное, да.       О подобном она никогда не задумывалась, и припоминая все цветы, все же решает, что орхидея более предпочтительна.       Хакую важно ей кивает и первым меняет тему:       — Ты, наверное, пришла по делу министра Чан.       Удивляясь такой быстрой осведомленности, Интай кивает.       — Мне доложили из министерства наказаний, — поясняет Хакую. — Дело закрыто: евнух, с которым министр Чан, посылал уведомления о сборах, признался, что он нарочито пытался подставить своего хозяина. Всех чиновников отпустили, а евнуха заточили в темницу до вынесения приговора.       Комната сдавливается вокруг Интай, трескаются и рассыпаются в полуявь все ощущения.       Правосудие решается быстро, когда сдабривается золотом; плахи заносятся и опускаются по звону монет. Но видит ли это Хакую? Желает оправдать себя перед ним, объясниться, но вся решимость блекнет, слабеет, слова не идут на язык, а Хакую продолжает говорить:       — Министра Чан можно еще подловить на том, что на их собраниях не присутствовал секретарь. Я отправил пару верных мне людей донести до дафу этот момент. Но не думаю, что мы добьемся многого — у министра Чан руки слишком длинны, да и в цензорате у него связей много.       Слушает его Интай в каком-то неверии, опасаясь, что слух ее подводит. Он на ее стороне? Верит ей безосновательно?       — Он хитер и нередко вставляет палки в колеса новым законам. Порой даже мне его сложно приструнить. — Хакую переводит взгляд со стены на нее — и они встречаются взглядами.       Ей не нужно доказывать свою безвинность — только не ему.       Приятное чувство, гнездившееся в груди, раскрывается новыми, противоречивыми ощущениями — как мука и восторг, свобода и рабство — и смыкается над головой, подобно темным неизведанным водам, и Интай не видит ни его истока, ни конца.       — Ты ведь работал? — уточняет Интай, удивляясь, как звонко звучит ее голос; как громко отскакивает от стен.       Что еще спросить не знает — кажется, было сказано так много и разом ничего.       Хакую кидает взгляд на стол и кивает.       — Я могу помочь!       Предложение столь абсурдно, что Интай жалеет о нем, стоит словам сорваться с губ.             — Я был бы рад. — Хакую слегка ей улыбается, и остаток кома из взаимных обид истаивает окончательно.       К своему ужасу — она тоже, радуется и благодарит свое безрассудство, озвучившее тайну сердца.       Заняв свободное место за столом, она раскладывает юбки, чтобы не помялись и, выбрав первый свиток, с внимательным видом его изучает.       Водные каналы — проблема, заключенная в свитке. Чиновник из министерства общественных работ пишет много, обширно, излагая суть возникшей дилеммы и пути ее решения, однако все они заключают огромные издержки, покрыть которые казна не в состоянии.       — Пожалуй, я слегка переоценила себя, — пряча горечь под усмешку, произносит Интай, откладывая свиток.       — А я себя не слегка, — вздыхает Хакую, передавая ей свой свиток и забирая ее — с водной проблемой.       В послании, выбранным Хакую, проблема при первом чтении кажется Интай едва решаемой — вопрос стоит в образовательных реформах и их спонсировании; тема, затрагивающая сразу два министерства –, однако вчитываясь в текст, написанный рукой чиновника, она, немного поразмыслив, выводит свои комментарии: «Я, Ее высочество наследная принцесса, предлагаю рассмотреть зависимость между ставкой налогов и поступлениями в государственную казну, дабы после иметь возможность пустить полученный доход на развитие провинциальных образовательных учреждений».       — Немного не понимаю, что ты имеешь в виду, — признается Хакую, заглянув в ее свиток.       — Это не моя идея, в Кай мне это рассказывал наставник. Суть в том, что при увеличении налоговой ставки, поступления в казну растет до определенной поры, — охотно поясняет Интай. — А потом падает. И появляются уклонители. И соответственно наоборот.       Сощурившись, Хакую пробегает взглядом по строчкам.       — То есть ты предлагаешь снизить ставки?       — Я лишь предложила рассмотреть подобные изменения, — немного неуверенно объясняется Интай.       Слова Цзинь Ши об идеи его друга пронзают Интай молнией осознания. Как же очевидно!       — Я знаю! — громче обычного восклицает Интай. — Если мы спрогрессируем ставку, сделаем ее зависимой от дохода, то, гипотетически, получится вывести часть теневого сектора, тем самым увеличить поступления в казну. Возможно, получится перераспределить поступления так, чтобы большая часть ушла на социально-значимые проекты такие, как этот. — Интай с силой тыкает в послание, лежащее перед ней.       Хакую долго молчит и, повернувшись, Интай замечает, что он смотрит на нее — не с удивлением или негодованием от новой абсурдной идеи, а с какой-то непонятной эмоцией, с блеском в глазах, как на нечто величественное и неподвластное уму.       Интай потупляет взгляд, смущенная своей же болтливостью.       — Возможно, так и поступим. — Хакую прочищает горло и подносит к ней свой свиток. — Мне кажется, я нашел решение: в Ракушо почва твердая, новые каналы обойдутся дорого, но, возможно, получится развести сеть акведуков, которая есть сейчас.       Интай кивает, не скрывая своей неосведомленности. Что она знает о почвах? Ничего. Хотя с трудом она припоминает, что брат изредка давал ей советы ознакомится с темой хозяйствования. Чего делать Интай, разумеется, не стала.       — Мне не довелось увидеть столицу, поэтому с этим вопросом я не могу помочь, — извиняющее улыбается Интай. Осмелев от его открытости по отношению к ней, она делится: — Я встретила императора, когда шла к тебе.       Хакую внимательно ее слушает, пока она пересказывает весь разговор с его отцом.       — Отец позвал тебя прогуляться со мной? — уточняет Хакую с какой-то странной, понятной только ему обиженной интонацией.       В его контексте все принимает какой-то абсурдно-комичный оттенок, как в дешевой драме. Император ведь не это имел ввиду — не звал ее от имени сына на прогулку.       — Он лишь предложил мне посетить столицу, — оправдывает императора Интай, — и сказал, что ты с радостью согласишься.       Лицо Хакую приобретает выражение мрачного неодобрения, но не на нее — на собственного отца! Неужели между ними разлад?       — А ты хочешь? — спрашивает Хакую недоверчиво.       Интай и сама сомневается. До слов императора она и не помышляла о подобном; знает ведь — членам императорской семьи небезопасно выбираться из дворца, но раз есть возможность, то почему бы и нет, и она кивает.       — Тогда съездим, — твердо заявляет Хакую, возвращаясь к своему свитку.       Его решительность приободряет Интай — и сомнения, какие та имела относительно их выезда, растворяются в сверкающих лучах заходящего солнца и сумрак, синевато сгущающийся за окном, не способен бросить тень на уверенность в том, что с Хакую она в безопасности и бояться ей стоит лишь предавшее ее сердце.