Влюблённые бабочки

      Весь мир против него.       Подобное громкое заявление следствие простого и довольно неприятного факта — наличие младшего брата подле себя.       Весело-развязный, улыбающийся широко, нагловато, одетый в неподобающие для дворца потертые одежды, — застиранная рубаха, штаны в заплатку и плащ с прорехами — носить которые побрезговали бы и слуги, Хакурэн подходит к императорским конюшням и хмыкает отчего-то, глядя на Хакую.       Взгляда достаточно, чтобы понять намерения брата — он собрался с ними, на их с Интай прогулку, спланированную исключительно для двоих.       Хакую стоило бы додуматься, что брат, узнавший о готовящемся неофициальном выезде в город, не откажет себе в удовольствии и выйти из дворца, и усложнить Хакую жизнь, но отчего-то — из-за сильной занятости или волнения — он легкомысленно запамятовал, что идеи брата надо драть в корне.       И теперь предстоит пожинать плоды.       — Доброе утро, — желает Хакурэн. — Денек сегодня хороший, самое-то для прогулки.       — Ты никуда не идешь, — обрубает Хакую сурово. — Никакой прогулки!       Хакурэн не реагирует на слова старшего; переводит взгляд к конюшням и удивленно восклицает:       — Это же Лунма! — Хакурэн бросается к коню, умело скрываясь от разговора.       Конь — личный скакун Хакую из степных породистых жеребцов — всхрапывает при собственном упоминании; запряженный и готовый для езды он нетерпеливо перебирает копытами, желая пуститься в дикую скачку. Нет коня в империи ни быстрее Лунма, ни лучше — преданный Хакую, он нередко вывозил его из горнила битв, спасая жизнь непутевому хозяину.       Норовистый конь громко ржет, фыркает при попытке Хакурэна дотронуться до блестящей шерсти и приласкать, и предостерегающе бьет землю копытом.       — Ладно-ладно. — Хакурэн быстро отступает от вставшего на дыбы коня под довольный смешок Хакую. Гордый конь давался только ему даже жеребенком; ни один конюх не смог его объездить.       — Ты не едешь, — повторяет Хакую брату, подходя и беря Лунма под уздцы.       — И кто мне запретит? — нагло спрашивает Хакурэн. — Ты? Благодарить еще будешь.       Тяжелым взглядом Хакую прослеживает за тем, как брат скрывается в конюшнях.       Отблагодарит он его только тогда, когда совсем из ума выживет. А потерять рассудок легко рядом с братом: если на здравомыслие Интай Хакую мог положиться и довериться ее осознанности, то с Хакурэном предстоит повозиться, чтобы вбить в дурную голову возможную опасность.       Выход в город — не праздная прогулка, а спланированная операция с четким планом движения и тайной охраной.       Педантично Хакую все просчитал: условился с отцом, сменил стражу у ворот на верных себе людей; продумана каждая деталь — у него на поясе, в ножнах, тяжелый цзян, засапожные ножи крепко пристегнуты, а невзрачный наряд не выдает в нем принца.       — Я не стану с тобой нянчиться, — говорит Хакую, повышая голос, чтобы возившийся в конюшне Хакурэн его услышал. — Если потеряешься, то прикажу во дворец не пускать.       Хакурэн не отвечает — что удивительно. Выводит из стойла серую, запряженную в поездку, кобылу, нашептывая ей ласковые слова, располагая животное к себе.       Собственного коня у Хакурэна нет — погиб его Серогрив, и отказывался он брать нового жеребенка то ли от упрямства, то ли от скорби по ушедшему другу.       — Не трать слова попросту, братец. — Хакурэн дерзковато ему ухмыляется; смотрит с прищуром, и ведь обоим ясно: Хакую в пекло полезет за младшим; себя не пожалеет, а брата вытащит.       Как и он его.       Только добрые намерения Хакурэна выстилают дорогу к неприятностям, и Хакую всерьез опасается, как бы он не испортил четко продуманную прогулку с Интай. Пока остается смириться — от брата попытается отвязаться в городе.       — Сестрица! — Вскрик Хакурэна распугивает притаившихся на деревьях птиц и те, взметнувшись, взлетают.       Хакую шикает на него. Их отлучка — тайна; никому из сановников не известно, что наследники покидают стены дворца.       И так должно остаться.       Интай ведет Коэн, посланный Хакую довести скрытыми тропами принцессу до конюшен.       В скромных серых одеждах, подобранных для выхода в город, лишенная драгоценностей и украшений она не теряет своего привычного очарования, цветет радостным предвкушением, и крепко засевшая в нем нежность прорастает и оплетается вокруг сердца, мешая нормальному ритму.       Хакурэн реагирует быстрее Хакую и, подбежав к Интай, порывисто хватает ее за руку сетуя:       — Сестрица, брат совсем озлобился. Посылает меня назад, а я так хотел провести время с вами. — Хакурэн неискусно округляет глаза, будто озаренный внезапной мыслью. — Сестрица, ты ведь не хочешь, чтобы я ушел? Ты не прогонишь меня?       Обескураженная напором брата, Интай беспомощно на него глядит, не находясь с ответом, но неизменная вежливость побеждает.       — Я всегда рада тебе, — мягко отвечает Интай.       Торжествующий Хакурэн не скрывает своего довольствия; бросает взгляд на Хакую, будто подстрекая на спор. Хакую игнорирует подначки брата. Возиться с ним — себе дороже.       — О, Коэн, — обращается Хакурэн к кузену. — Голова от свежего воздуха не кружится? Солнце не испепеляет? На улице последний раз был в прошлом месяце, да?       Относившийся к любым словам с излишней серьезностью, Коэн отвечает:       — Я чувствую себя хорошо, а на улицу я выходил в прошлый четверг.       Хакурэн хмыкает, и пока он не завел очередную бессмысленную беседу, Хакую подходит к Интай, приветствуя и указывая на Лунма:       — Мы поедем на одном коне. Так будет безопаснее и быстрее. Надеюсь, ты не против. — Хакую старается говорить медленно, но слова спешно соскакивают с языка, неразборчиво смешиваясь.       — Не против, я ведь плохая наездница, — убеждает его Интай.       Хакую остается неуверенным в искренности ее слов: разве могла она ответить иначе? Да и к ее щекам приливает краска, выдавая ложь. Впрочем, она без явной неохоты подходит к Лунма, протягивает руку, касается его гривы восхищаясь:       — Какой красавец!       Конь довольно фыркает и мотает головой, подставляясь под руку. Интай охает и немного отступает под напором, но все же посмелее проводит по морде, нашептывая ласковые слова, от которых Лунма млеет, словно вьючный осел.       — Какой владелец, такое и животное, — слышится ворчание Хакурэна.       И сам Хакую приятно удивлен покладистостью коня. Норов Лунма не способен ограничить ни Хакую, ни железные удила, и его поведение необычно, впрочем, размышлять о внезапных изменениях в коне времени нет. Им нужно отправляться.       Хакую помогает Интай забраться в седло — ставит ей посадочную лестницу, поддерживает, пока она устраивается неизменно по-женски, свесив ноги — и заскакивает следом.       — Надень капюшон, — просит Хакую. — Маловероятно, что в городе встретим знакомых, но лучше не рисковать.       Понятливо кивнув, Интай поднимает капюшон своего плаща, скрывая лицо в тени.       Хакую поступает также: он знаком многим, и обычно бесстрашно вступал в ряды простых людей, в этот раз риск слишком велик — платить безопасностью Интай за собственное безрассудство не собирается.       Интай оборачивается и машет Коэну рукой, прощаясь, а замявшийся Хакурэн, чертыхнувшись, бросается к своей лошади.       Хакую усмехается и пришпоривает коня, пуская его в быструю рысь под недовольный крик Хакурэна.       В открытые для них ворота пролетают стрелой. Лишь краем глаза удается заметить седовласую макушку генерала Ли, стоявшего на страже по просьбе Хакую.       За воротами — площадь, вымощенная желтым камнем, от которой разбегаются в разные стороны узкие, сплетающиеся между собой узлами, улочки.       Ракушо — столица империи, крупнейший из городов бывшего королевства Ко. В роскоши и богатстве заметно уступает Лоян — родному городу Интай —, как и в хитром устройстве. В столице все просто — город разделен на кварталы, и каждый как небольшое самостоятельное государство со своим укладом и правилами.       Встречаются узловатые улицы только в условном центре — на площади торговцев, где не прекращаются ярмарки и куда волнами набегают на заработки и ремесленники, и мошенники.       Лунма несется быстрее ветра по улицам, из-под копыт выбиваются искры — непривычно и неприятно долгое томление в тесных конюшнях коню, и свободой наслаждается, как и его наездники.       Натянув удила, Хакую силой останавливает Лунма и пускает шагом к городским конюшням.       — От конюшен пойдем пешком до центральной торговой площади, — поясняет Хакую Интай.       Перекинув удила выбежавшему конюху, Хакую спрыгивает на землю и помогает Интай спуститься: она плавно соскальзывает с седла и падает ему на руки, ухватившись за плечи.       Задерживается в его руках на миг — его обдает душистым ароматом ее волос, каждое ее движение, легкое и скользящее, оставляет после себя горящий след — и отступает.       Интай поправляет капюшон, надвигает его поглубже и с интересом оглядывает низкие домики из темной, будто обожженной, древесины; рассматривает пустые, не украшенные, крыши и пробегает взглядом по горожанам, одетым неброско, порой даже бедно, в заплатанные одежды, не подходящие для наступающих холодов.       — У нас не так красиво, как в Лоян, зато все просто и удобно, — говорит Хакую в каком-то жалком оправдании окружающей их убогости.       Хотелось, чтобы город — его дом — понравился ей; чтобы она не осталась разочарованной.       — В Лоян только центр красив, другие районы похожи на этот, — произносит Интай, скользя взглядом по домам.       Хакую не успевает ответить: звонкий цокот копыт — и перед ними вновь появляется Хакурэн. Лошадь его запыхалась, крутит головой и тяжело дышит — совсем загнал ее брат.       Кинув конюху пару монет, Хакурэн пронизывает Хакую недовольным взглядом, но говорит нарочито весело:       — Чуть не отстал. Хорошо, что наездник из меня получше, чем из братца.       Интай с насмешкой оглядывает его, чутко уловив братскую подначку.       — Идем, — зовет Хакую Интай.       Узкие улочки петляют и то сбегают вниз, то резко поднимаются. Грохот и скрип телег, громкие говоры местных не дают Хакую вымолвить ни слова — перекрывают даже голос собственных мыслей, и идти приходится молча.       Интай держится поближе к нему; любопытство не отводит ее далеко, она крутит головой, рассматривая все вокруг со сдержанным интересом. А вот молчание Хакурэна нервирует — идет рядом, весь послушный, только улыбается гадко. Что задумал — непонятно.       Ведомая их улица кончается — они выходят к центру Ракушо, к длинной торговой площади: торгаши пытаются сбыть товар с рук, прохаживаясь среди толпы, зазывалы дерут глотки в попытке привлечь внимание, распахиваются двери чайных, раскладываются товары.       Гудящая, как один большой улей, с носившимися в разные стороны людьми, которые только по счастливому стечению обстоятельств, не сбивают друг друга с ног — площадь бьется жизнью, голосит на разные тона, вибрирует энергией.       Запахи — от кислоты сточных канав до редкого парфюма — оплетают площадь, впитываются в ткань их плащей и оседают на коже отвратительной мерзостью.       Хакую касается рукояти меча и подступает ближе к Интай. Ее — тонкую и легкую — толпа смоет без остатка и разлучаться им нельзя.       — Сестрица, — подает голос Хакурэн. — Тут так много народу, вдруг ты потеряешься. Лучше возьми меня за руку.       Интай непонимающе хмурится, но протягивает брату ладонь, которую тот сжимает в своей лапище.       От наглости брата Хакую едва не возмущается. Больше потому, что сам на подобное не решился. Впрочем — рассуждает он — так для Интай безопаснее, но выходка брата приятнее от этого не становится.       Держась друг к другу близко, они вступают на площадь, вливаясь в бурный людской поток.       Следует по краю, подстраиваясь под медленный шаг Интай, рассматривающую товары на прилавках с каким-то тщательным интересом. Что творится у нее в голове Хакую — невдомек, ему остается охранять и тенью застывать за ней, ограждая от назойливых продавцов и мелких мошенников, подкрадывающихся к ней из-за спины, уверенные, что у юной, ухоженной госпожи припрятаны деньги.       И в обносках Интай не сливается с окружающими — осанистая, с белой, как лебяжий пух, кожей, не тронутой солнцем. Принцессу в ней не спрячешь и изредка кто-то да обернется на нее с удивлением, чтобы взглянуть на холеную госпожу.       Хакую мешается с толпой легче, как и его брат — они горбят спины, опускают головы; война и солнце выжгли дворцовую лощеность, и без регалий признать их трудно.       — Хакую, смотри, — окликает его Интай и указывает на прилавок с деревянными заводными игрушками. — Они двигаются и без всякой магии, — шепчет ему Интай, стоит Хакую подойти ближе.       Продавец, ободренный вниманием к своим изделиям, распинается о качестве дерева, о прекрасной росписи и заводит одну — выструганную в виде какой-то кривой птицы — игрушку, которая, покачиваясь из стороны в сторону, неумело переставляет деревянными лапами, но, в конце концов, заваливается набок под смех Интай и тяжелый вздох мастерового.       — Забавная игрушка! — заключает Интай весело.       — Такс, немного это, — бурчит продавец, — трусит ее, госпожа.       — Вы сами выучились вырезать их? — интересуется Интай.       — Такс, госпожа, семейное дело, — жмет плечами старик. — Ничему иному папаша мой и не научил.       — Вы бы желали заниматься другим? — с участливостью спрашивает Интай.       — Да как бы сказать, госпожа, — с замешательством тянет продавец. — Я же это, грамоте не шибко учен, так даже не знаю. — Старик разводит руками, и Интай кивает ему.       Вопросы Интай Хакую не понятны, зачем ей подобные мелочи.       — Заверни ее, дедуль, — вдруг говорит Хакурэн. — Дам тебе три хуаня за нее. Сгодится?       От предложенной цены продавец охает и быстро соглашается:       — Еще как, господин!       Обрадованный выгодой, продавец угодничает им, уговаривает Интай взглянуть на другие поделки, быстро смекнув, кого из троих господ нужно умасливать. Она по-доброму, но твердо отказывается.       Игрушку передают ей, и она прячет птичку в кармане своего плаща.       — Рот не разевай, братец, — успевает шепнуть Хакурэн, проходя мимо и ведя Интай к следующему прилавку.       Хакую давит раздражение. Побить его что ли? Толку не будет, зато приятно, душу отведет.       Идут бездумно, выбирая путь по наитию, проталкиваясь меж людей и отбиваясь от назойливых продавцов.       Шум и гомон медленно раздражают, напряжение и выжидание худшего — дротика из окна, убийцы в толпе — заставляют Хакую вздрагивать при каждом громком звуке и хвататься за эфес цзяня.       Не так он представлял прогулку. Его ожидания — полных разговоров, легких касаний и тайных улыбок — несбыточные мечтания и даже понимая это, Хакую продолжал по дурости надеяться на что-то; на какое-то волшебное мгновение уединения, как в прошлый их выезд.       Все медленно идет крахом — рушится кирпичик за кирпичиком, оставляя пыль разочарования от уже загубленной прогулки; он мрачнеет с каждой пройденной лавкой, наливается раздражением, как туча дождевой водой.       И только неприкрытая радость Интай сглаживает досаду. Ее интересует все — от рыболовных снастей до хлопка — рассматривает, слушает рассказы торговцев, изумляясь сведениям, а Хакурэн шутит и смешит ее странными замечаниями.       И смех ее — тихий, переливчатый, как звуки цитры — ощущается болезненным отзвуком при странном осознании, что ему не под силу веселить ее, заставлять цвести восторгом. Попросту не умеет — и легче ему молчать, без опасений разрушить своим хмурым настроем радость ее дня.       — Тебе не нравится? — неожиданно спрашивает Интай, заглядывая ему в лицо.       Хакурэн увлеченно рассматривает ткани, делая вид, что разговор остается им не услышанным.       — Ткань как ткань, — жмет плечами Хакую, бросив взгляд на полотнище.       — Я про прогулку, — поясняет Интай, мягко улыбаясь. Настрой его, как бы старательно Хакую ни давил в себе неудовольствие, подмечает с пугающей внимательностью.       — Все хорошо.       Хакую отворачивается от нее, понимая, как грубо это выглядит.       Невыносимо от ее мягкой улыбки, от теплого взгляда — они дают ему надежду на нечто большее, на возможность. Хакую предпочел бы жестокий отказ; чтобы она раздавила его сердце и растоптала чувства. Так он смог бы утопиться в жалости к себе и навсегда оставить всякие мысли о взаимности.       Но нет — не понимая или не желая понимать, что ему кажется очевидным — его чувства — она весела и очаровательна, а он злой и недовольный бугай. Сам себя раздражает; до чего же противоречив он. Закончить бы поскорей и вернуться во дворец.       — Ой, брат, стой.       Хакую, уже готовый идти вперед, замирает, поворачивается к Хакурэну, который вглядывается куда-то вдаль и резко извернувшись, хватает руку Хакую и вкладывает ладонь Интай в его.       — Я сейчас вернусь, — на бегу кричит им Хакурэн, скрываясь в толпе.       Дыхание сбивается, кажется, легкие отказывают, когда он ощущает ладонь Интай в своей.       Он убьет его — Хакую клянется Небесами, он станет братоубийцей.       Не раз на церемониях они держались за руки, но теперь — после унизительного признания собственной симпатии — каждый жест, любое ее прикосновение или слово ощущаются им острее, ярче, как в насмешку над и так больным сердцем.       Ее ладонь, как маленький уголек, обжигает, и Хакую хочется, чтобы она отпустила его, но Интай крепче сжимает его руку, отводя взгляд, будто в смущении.       Они не двигаются, молча решая дождаться Хакурэна, куда бы тот негодник не сбежал. Хакую уверен — брат нарочито извернулся подобным образом, не зря гадковато улыбался.       Каким бы дуралеем Хакурэн себя ни выставлял — он хитер, искусен в притворстве, и, хотя ложь отвратна ему, он умело юлит и без нее.       — Как думаешь, откуда возят все эти товары? — неожиданно спрашивает Интай. — Этот хлопок. — Она кивает в сторону прилавка, около которого рассматривала узорчатую ткань. — Он мягкий, будто с вкраплением какой-то нити.       — Это все местное. До присоединения Кай и Го у нас не было выхода ни к морю, ни к торговым путям, — делится Хакую, обрадованный хоть какой-то темой для разговора. — Сюда везут со всей страны — с гор севера и востока, но в Ко редко можно встретить иностранный товар.       — Почему? Из Кай вывозили много товара, он пользовался спросом. Разве мы не можем выйти на мировой рынок?       Это «мы» не укрывается от него, но для самой Интай оговорка остается незамеченной — рассматривает неотрывно ткань, будто в ней сокрыта какая-то неподвластная ей тайна.       — Можем, но это достаточно трудно. Война закончилась недавно, есть более важные вещи, на которых стоит сосредоточиться. — Интай бездумно кивает на его слова. — И на внешнем рынке почти монополия, все держит одна крупная компания.       — Да? — удивляется Интай. — Что за компания?       — Торговая компания Синдрия, — поясняет Хакую, припоминая донесения. — Они первые вывели на рынок товар из Имучакка, Артемуры и других стран. К тому же эта компания пользуется расположением короля Балбадда, а у того, как известно, под контролем крупнейший торговый порт.       Интай поднимает на него взгляд, хмурится, размышляя о чем-то своем — просчитывая и продумывая, как конкурировать с подобным масштабом.       — А мы можем посотрудничать с Синдрией? — спрашивает Интай, склоняя голову.       От уже знакомой ему привычки Хакую невольно улыбается.       — Можем в теории, — задумчиво говорит Хакую. — Но их глава человек весьма сомнительный. Я бы предпочел не иметь с ним дел.       — А кто он — их глава?       Не сразу Хакую решается озвучить его имя.       Синдбад. Покоритель лабиринтов. Мореходец. Имен у него много и каждое величественнее предыдущего.       Молва носила о нем слухи разные и противоречивые, истории о юном покорителе докатились и до равнины. В представлении Хакую герой рассказов — служитель своих эгоистичных помыслов и непомерных амбиций. С подобными дела вести опасно. И гибельно.       — Его зовут Синдбад, — полушепотом говорит Хакую.       Имя Интай не знакомо — оно не вызывает у нее ничего, кроме смешка.       — Какое странное имя, — заключает она. — У восточных жителей такие нелепые имена.       Не давая Хакую и мига для ответа, она вновь заговаривает:       — Я все же считаю, что мы должны попробовать выйти на мировой рынок: при помощи Синдрии или нет. Ткань и шерсть, которую будут ткать на реки Уссун, наверняка будет пользоваться спросом. У нас и порт свой есть — зачем нам помощь этого Синдбада, — высокомерно заявляет Интай.       Своей амбициозной пылкостью Интай заражает и Хакую — и кажется ему, что это действительно возможно; что в будущем — каким бы далеким оно ни было — у них получится абсолютно все; и идеи, над которыми многие посмеялись бы, исполнятся.       — Как отстроят фабрики — можешь делать, что захочешь, — говорит Хакую.       Интай с удивлением на него косится, сомневаясь то ли в его словах, то ли в его здравомыслии.       — А если захочу снести? — лукаво спрашивает Интай.       — Сноси, — кивает ей Хакую.       Интай шире улыбается и сетует:       — Мог бы возмущаться ради приличия.       — В следующий раз, — обещает ей Хакую, зараженный ее весельем. — Устрою настоящий скандал.       — С криками! — поддакивает ему Интай. — И сломанной посудой.       — Тогда тебе придется начать истерить.       — Затоплю своими слезами всю столицу, — важно кивает ему Интай.       Смех давит грудь и разразиться им не дает вернувшийся Хакурэн — настоящая туча на горизонте ясного дня.       — Что обсуждали? — любопытствует Хакурэн.       — Торговлю, — весело отвечает ему Интай.       Хакурэн недовольно хмурится.       — Если это правда, то вы самые нудные люди в империи. — Хакурэн машет рукой в сторону. — Тут чайная рядом, пошли отдохнем и историю какую-нибудь послушаем.       Брат уходит вперед, показывая путь. Хакую смотрит ему в спину, недоумевая — когда тот настолько успел выучить столицу, что знает о чайных? В город они спускались всего пару раз и всегда по делу. В одиночку Хакурэн не покидал дворец; никогда на памяти Хакую.       Дрогнувшая ладонь Интай в его руке отвлекает Хакую от подозрительных размышлений: она засматривается на прилавок и мешкает. Извинившись перед ним, они вновь идут вровень, следя за мелькающей спиной Хакурэна в толпе.       В полной людей чайной свободных мест нет — все столики заняты, но Хакурэн упрямо идет вперед, поднимается на второй этаж, где в уголке находится небольшой стол, предназначенный для двоих, но табурета стоит три — подозрительно подходящее количество.       Не бывает подобных совпадений.       Хакурэн, поймав недобрый взгляд старшего брата, быстро заговаривает, обращаясь к Интай:       — Сестрица, какой чай ты хочешь? Ты только скажи — твой братик все принесет.       На его дурость Интай улыбается; сносит его удивительно терпеливо.       — Наверное, улун. — Интай растерянно оглядывает зал. В подобных заведениях — чайных домах — вряд ли бывала и все ей в новинку: и заполненный зал, и незамысловатая обстановка, и простой люд.       — Будет исполнено. — Хакурэн подскакивает с места и бросается за заказом.       Напряженно Хакую обводит взглядом зал, уверенный — неспроста они тут. Ему следует увести Интай; у проделок Хакурэна один исход — неизменно плохой.       — Интай, посл… — начинает Хакую, но на стол с шумом ставит поднос, прерывая речь: быстро вернувшийся Хакурэн расставляет пиалы и закуски, болтая:       — Столько народу, едва отбил улун, а то, видите ли, мало его, не хватает, — ворчит Хакурэн, пародируя кого-то, вероятно, работников. — Тут еще шошу сейчас начнется. Говорят, какая-то новая история будет. Все жду с нетерпением, а-то надоели эти рассказы из «Троецарствия» да «Сна в красном тереме».       — И кто говорит? — подозрительно спрашивает Хакую.       Интай бросает на него взгляд, удивленная грубостью.       — Все, — уклончиво отвечает Хакурэн. — О, вот и он.       На середину зала, освобожденного хозяином чайной, выходит мужчина средних лет, державшийся прямо с серьезным выражением лица. Встречают его хлопками и радостными криками; Интай покоряется чужому волнению и тянет голову, пытаясь рассмотреть его.       — Никогда не слышала ни одну шошу, — делится Интай.       Хакую бессмысленно кивает, не отрывая взгляда от рассказчика. Дурное предчувствие кричит, вопит; все слишком ладно складывается. Еще ясный день — рассказчики привычно ткут свои истории после темноты в мягком свете фонарей.       — В этот раз я поведаю вам новую историю. — Зачарованные началом, гости чайной примолкают. — История эта о принце Юн Га, храбро сражавшемся за свой край, и о принцессе Ченси, своей любовью очистившей порок его души.       Слова рассказчика льются песней — прекрасной музыкой, завораживающей, обращающей людей вслух.       Исток история берет в темные времена — когда кровь питала землю, делая ее бесплодной; когда алчные правители губили народ ради территории; когда тьма властвовала над сердцами людей.       — И был в те времена солдат; воин, каких более не сыскать, — голос рассказчика падает до мрачного шепота, — деяний храбрых без числа свершил Юн Га; от смельчака бежали прочь враги, не зная ног.       История течет предсказуемо: принц побеждает при помощи силы и хитрости, и захватывает другие королевства, но понимая, что не удержать ему бывших врагов подле себя, требует у сраженного неприятеля драгоценность дороже всех злат и сокровищ — его дочь, принцессу, себе в жены.       — И имя ей под стать, — радостно восклицает рассказчик, а слушатели тянутся к нему в нетерпеливом ожидании продолжения. — Ченси звалась она. Серебро и белизна — прелестный лик и тонкий стан; дивила принца, пленяла, и любовь сердце опаяло.       Кто-то из гостей качает головой на рассказ, явно проклиная главного героя, взявшего силой красавицу. А Хакую проклинает одного — своего брата.       Не нужно быть одаренным, чтобы понять — эта история о них, о нем и Интай.       Невольная героиня прислушивается к рассказу с равнодушным выражением и лишь изредка хмурит брови на особых моментах: на призыв принцессы к императору, на эпизоде с уездом героев из дворца. Она поняла — иначе никак.       Совпадений слишком много. Сочинять Хакурэн не умеет, так ладно выстраивать историю — не его это талант, но есть во дворце пара несравненных рыжеволосых юношей, которым выдумать подобное — запросто.       — Таинства и чудеса; звездный ореол волос и бледный лик — укротили в тот же миг змею. — Рассказчик смолкает, заканчивая эпизод с выгоном принцессой злобного змеиного духа из дворца. — На этом мы закончим.       Зал взрывается гомоном.       — Что? — раздается пораженное.       — А как же принц? Он признался?       — А принцесса? Она ведь влюблена?       Вопросы сыпятся градом; слушатели пыхтят недовольством от открытой концовки.       — Да! — восклицает Хакурэн громче других, вскакивая с места. — Как так, дядюшка, на таком моменте закончил, — сетует Хакурэн громко, и разочарованный зал вторит ему криками. — Героев ведь пока головой не стукнешь — не поймут ничего. Так что в конце-то? Принцесса же влюбилась в своего мужа?       Сидевшая рядом Интай вздрагивает от вопроса и съеживается на месте в какой-то жалкой попытке раствориться в воздухе.       Хакую резко дергает брата за руку, усаживая обратно.       Подобное — подло; выставить на всеобщее судилище их личные моменты, их историю, которой оба по-своему дорожили и держали при себе, не желая делиться чувствами из-за опаски быть осмеянными. Злость на брата вгрызается и прогрызает границы его терпения.       — Сядь и молчи, — цедит Хакую.       Хакурэн с недоумением оглядывает брата, искренне поражаясь его злобному виду.       — Принцесса полюбила принца еще во время их поездки, — отвечает рассказчик, поразмыслив над вопросом брата. — Ведь внимание и доброта, несмотря на уродство его души, смогли проникнуть ей в сердце.       Хакую не удерживается и фыркает. Уродство, значит. Очень похоже на Хакурэна.       Брат остается невозмутимым: серьезно смотрит на Хакую, округляя глаза в неискусном удивлении. Хакую сверлит мрачным взглядом в ответ, обещая младшему все известные миру муки.       — Хакурэн, — холодно произносит Интай, прослеживая взглядом за рассказчиком, который спешно покидает зал. — Ты что, разума лишился?       С устрашающим выражением едва контролируемой злости Интай глядит на Хакурэна, и в темных глазах — всполохи яростных молний.       — Ч-что? — недоумевает Хакурэн и возмущается: — В чем вы меня вообще обвиняете?       — Я знаю не одну легенду, не один рассказ, но подобную историю слышу впервые, — не меняя недовольной интонации, говорит Интай. — Я знаю истории о драконах, и о надоедливых братьях, которых старшие сестры скармливают им.       Лицо Хакурэна вытягивается — скорее от удивления, чем от испуга. Настает время Хакую торжествовать: широко ухмыляется, ликуя.       — Сестрица, это просто шутка, — пытается объясниться Хакурэн, понимая, что скрываться бессмысленно. — Забавная полувыдуманная история.       — Шутка? — переспрашивает Интай пораженно и качает головой. — Думаешь, что все вокруг глупцы и никто не понял, о ком рассказ? Хакурэн, это низко вот так рассказывать о нас, не спрашивая ни меня, ни Хакую.       Искреннее удовольствие Хакую получает, глядя на опешившего брата; расплата за проделки обрушивается на него с неожиданной стороны — единомышленницу своих выдумок в Интай он не найдет. Вот она — его будущая императрица!       — А что плохого? — искренне недоумевает Хакурэн. — Люди будут считать тебя утренней звездой. Не вижу проблемы.       — Я покажу тебе звезды, Рэн Хакурэн, — грозится Интай, вспыхнув от злости. — Ты, кроме них, больше ничего и видеть не сможешь.       Хакурэн нервно усмехается от суровости Интай и бросает взгляд на Хакую. Но помощи не дождется.       — Думаю, императору очень понравится твоя шутка, — говорит Интай, глядя в упор на Хакурэна. — Поспешим во дворец, сообщим Его величеству, какой второй принц — прекрасный сочинитель. Я настоятельно порекомендую Его величеству назначить тебя куда-то в министерство финансов, может, попадешь под мое руководство.       Хакурэн впервые серьезно пугается — хватает Интай за руки и молит:       — Интай, не говори отцу, не хочу вновь возиться с этими чиновниками. Да что ты, ну подумаешь, станешь в умах людей красивой звездой, что такого-то?       Брату следует замолчать. С болезненностью Интай сносит каждый удар по репутации, любой плохой слух мог привести ее в расстройство, и педантичная Интай старается держать все под контролем, заученной вежливостью реагировать на любое оскорбление, веря, что, только претерпевая все невзгоды, она сможет заслужить зваться той, кем является бездоказательно.       — Тебе следовало думать об этом раньше, — обрубает Интай, поднимаясь с места.       Хакую встает следом, и, не глядя на брата, уходит. Пускай поразмышляет в одиночестве — может, придет к чему-либо.       Хакурэн смог удивить и его — как только устроил все? Без помощи не обошлось, но кто подсобил — кузены или некто извне?       Подозревать в участии проделки Хакурэна Коэна и Комэя не хочется — Хакую знает их разумность и не верит, что они могли уподобиться его шумоголовому брату ради веселья.       Быстрым шагом Интай покидает чайную, и Хакую идет следом, стараясь не выпускать ее из виду — она изредка останавливается, оглядывается на него и в эти краткие моменты он замечает печаль в выражении ее лица.       — Не переживай так сильно, — пытается успокоить ее Хакую.       Сворачивают в закоулок между домами, и идут, пробираясь мимо рабочих, огибая играющих детей и уворачиваясь от воды, капающей с бельевых веревок.       — Я не переживаю, — бурчит Интай.       Не решается Хакую бередить ее душу словами, но вид ее задумчивый, отдающий печалью, тревожит и его, поэтому он вновь заговаривает:       — Ты думаешь, что люди сочтут тебя высокомерной из-за глупой сказки?       — Не высокомерной. Зазнавшейся, — поправляет Интай и останавливается. С удивлением оглядывается вокруг, не понимая, куда завел их ее порыв скрыться от шума и гама. — Знаешь же историю о королевах, объявляющих себя богинями? Люди после поднимали их на смех, делали чучела в их формах. Не хочу такой славы. — Она слегка морщится.       — Никто не станет о тебе так думать, — убеждает ее Хакую. — И разве важно это?       Ее переживаний он искренне не понимает. Слова — пустые звуки, набор безобидных букв. Куда значимее желания — они перерастают в намерения; и важнее Хакую считает отсутствие у людей цели убить.       — Да, — заявляет Интай срывающимся голосом. — Мне это важно, Хакую. Как бы глупо это не было, но мне важно знать, что обо мне хорошо отзываются, что я оправдываю его ожидания.       Его? Хакую хмурится, не до конца понимая, кого она имеет ввиду.       Интай понимает свою оговорку и смолкает.       — Брата, — тихо поясняет Интай, опуская голову. — Что я оправдываю ожидания брата, но как я могу судить, если слышу о себе только плохое? Что я кокетка, захомутавшая принца; что я глупая, которая не смогла мужа в первую брачную ночь удержать? Что я короткомыслящая, раз попросту не…       Голос ее резко обрывается, оставляя слова незаконченными.       В ней — понуро опустившей голову, закутанной в серый плащ — нечто нереально, она кажется уменьшается, растворяется в дневной дымке, как ускользающий сон, истончается от грусти, и желая удержать ее рядом с собой, в его мире, Хакую хватает ее за плечи и слабо встряхивает — капюшон ее плаща срывается, открывая, как и говорил рассказчик, сияющее, подобно утренней звезде, лицо с темными озерами глаз.       — Я знаю, мое мнение для тебя и не такое авторитетное, как прочее, но Интай, я никогда не встречал никого замечательнее тебя. — Его сердце обретает голос, побеждая упрямый разум. — Ты поразительно умна и находчива, и у империи никогда не будет принцессы лучше, чем ты. Тебе не нужно оправдывать ничьи ожидания, не нужно стараться, ведь то, какая ты есть, уже достаточно. По крайней мере, для меня.       Его горячая речь раскаляет воздух между ними, выжигает всю определенность в их спутанных узлами взаимоотношениях.       Удивление Интай сменяется странным нечитаемым выражением; глядит на него не пораженно, не испуганно, а с каким-то робким трепетом, как перед прекрасным и пугающим явлением, так, будто она впервые видит свет, способный не сжигать, а согревать.       — Ты не прав. — Интай слегка улыбается со значением, понятным только ей. — Мне важно твое мнение, Хакую. И я благодарна тебе за все, что ты делаешь для меня.       Что невыносимее — ее одурманивающая близость или слова — Хакую не понимает: все одинаково отдает выворачивающим болезненным счастьем и колючей надеждой.       Разум вновь налагает печать, и Хакую не может выдавить то, что скребется на сердце. Он с трудом отпускает ее плечи и отступает на пару шагов.        Пока что далекая, вьющееся на горизонте осознания, близость — найденное душевное равновесие, умиротворение с душой, знающей твою душу — не рассеивается, а мелькает, желая быть замеченной.       — Нам надо вернуться к Хакурэну, — произносит Интай. — Его нельзя бросать одного, иначе пропадет.       Хакую усмехается.       — Поверь, я был бы не прочь отдохнуть от него.       Интай покачивает головой, не веря его словам, и молча протягивает руку с предложением, от которого Хакую не смеет отказаться — он переплетает их пальцы, несильно сжимая ее ладонь.       Что же — Хакурэн отчасти оказался прав. Он немного благодарен ему за эту возможность стать ближе с той, с которой невольно разделил свое сердце.