Сны не приходят одни

      Не знаю, куда вёл меня хозяин, однако внутри заскребло скверное предчувствие, предупреждая готовиться к разному и всяко неприятному. Мельком посматриваю по сторонам: за окнами непроглядная темень, уже наступила ночь, целый день просидел в паршивой умывальне среди ледяных камней, вроде расходился, уже не так морозно. Надеюсь, утром удастся поесть, пузо крутит, аж подохнуть хочется, сколько голодаю — не припомню, попробую отобрать у кого-то из рабов краюшку, отбить.       Ох, не к добру всё, Зил же мог меня отпустить, приказать идти в будку на подстилку, позволяет одному возвращаться теперь, знает, что исполнительный я, не посмею удрать или шнырять по спальням золотеев. Шаболда же всегда сопровождение отправляет, не доверяет, думает, верочно, сбегу. Только бежать рабу некуда: в борделе не ждут, золота нет, дома тоже, тут хоть в тепле, с какой-то едой, а хозяин добрый, ласковый до недавних пор. О нет! Знакомые стены, места, вещи, от осознания передёргивает, сглатываю. Золотой Сынишка идёт к спальне матери, позвал Рукоблуда для очередных пыток, тут жалеть никто не станет. Хватаю ладонь, изо всех сил строю жалостливое лицо, беззвучно прошу не вести несчастного раба туда, а вместо этого господин одёргивает меня, бросает злые взгляды. Так и говорит телом: «Прекрати, иначе сильно убью». Кусаю руку, скулю приглушённо, получаю тычок локтём в живот — значит заткнись.       Мы останавливаемся у двери в спальню, за время пути мне и слова не сказали вслух, слишком гневится из-за пустяка, перестал добрым быть. Я же и до той ночи до крови кусал, Зил сам однажды попросил взять грубо, разрешил играть с собой, делать, что вздумается. Я тогда много чего делал, измотал пьяного мальчишку, оставил следы клыков на теле, всю ночь миловались, целовались. Потом он ещё несколько дней ластился, сладостями вкусными угощал, нам обоим очень-очень понравилось, хотели бы повторить. Получится ли вновь? И матери его тоже нравится, когда берут силой, не дают власти, громко стонет, трясётся от приятностей. Семейное, наверное. Шарахаюсь от резкого, оглушающего, страшного стука и слов Золотого Сынишки, что пришёл он. Ладони мокрые, во всём виновато незнание, точнее, понимаю — негодного раба должны наказать, за этим притащили. Пока не поздно, беру хозяина за руку, целую пальцы, ладонь, а он смазанно бьёт Рукоблуда по лицу, удар слабо обжигает низ щеки.       Заходим вместе после разрешения, ноги дрожат, подгибаются, безвольного тянут за левые руки грубо, щипают. Хозяйка лежит на кровати в ночной рубашке, усталость дня её не красит, морщины виднее делает, глаза — серьёзнее. Золотой Сынишка почти не смотрит на неё, стесняется потому, что с женщиной ни разу не был, или неприятно видеть мать голой? Как затюканный юнец, ан нет, взрослый мужчина, со мной в первые дни тоже неловкость испытывал, но трогал, позволял гладить.       — Где ты нашёл эту сволочь? — от вопроса, обращённого к сыну, я дрожу. На миг поджатые губы расплываются в ухмылке, когда госпожа замечает перепуганного раба, Зил тоже быстро поглядывает на меня, пихает в бок.       — Спал в одной из пустых спален. Думаю, надо уточнить у слуг, почему комната была не заперта, и принять меры. Мам, ты слишком изнежила… Рукастого, — он молчит перед тем, как назвать меня излюбленным прозвищем, будто только сейчас слово придумал. — Он уже в пустые спальни дрыхнуть забирается, того и гляди, скоро в моей кровати окажется.       — Пусть только посмеет, — тон у неё суровый-пресуровый, чувствую, что проснулись подозрения. И не беспочвенные, ведь уже посмел, только не радует меня их разговор, взгляды. За что хозяин так со мной, почему говорит такие опасные вещи матери в лицо? Меня и так сейчас мучить будут, а он подкидывает веток в огонь. — Милый, ты же справишься с поручением?       Зил кивает и после пожеланий хорошей ночи оставляет нас вдвоём, а хозяйка приказывает рабу запереть дверь.       Меня уводят в общую комнату утром, но до восхода феала, с наступлением холодов появляется на небе на чуть-чуть, мёрзнет, верно. Хозяйка под конец была уже измождённая в край, собралась уезжать с рассветом в таком-то состоянии, видать, надолго раз любовника звала. Получается, Золотой Сынишка остаётся за главного, чувствую, поселюсь в господской спальне, или нет, не вовремя вспоминаю про обиду и злость, обращённую на Рукастого. Слуги, насколько я слышал, теперь страшатся Зила, лишний раз на глаза не попадаются, как мыши, затихарились по углам. Грозный, пугающий, рычит на всех, меня лупит, чуть что не по нраву. А в глазах видна усталость и печаль, хотя спит хорошо, не то, что я.       А рабов угнали на работы… На моё счастье, парочка калечных шутов остались, есть чем поживиться даже, что-то грызут, сидят в уголке, крысюки, в страхе косятся. Узлоног зажимается, прячет еду в рот, остальное — ближе к телу, думает, что я не стану отнимать, глупый. С угрожающей улыбкой иду к ним, Горбач взвизгивает, будто порась, дрожащей рукой протягивает покусанную лепёху и пару листков лука. Трясётся, а глаза бегают испуганные. Умница, знает своё ничтожное место, хорошо воспитал, но наподдать надо: выхватываю пищу и несильно пинаю по руке.       — А ну дал сюда, уёбок! — Не сдерживаясь, бью Узлонога кулаком по лицу. Ничтожество падает и вопит, краем глаза замечаю, как Горбач спешно уползает как можно дальше от нас, держась за больную руку. Придумщик, не сильно же пнул. — Я тебе сейчас горло отдавлю, если не заткнёшься, мразь.       Кукожится ещё больше, хнычет в голосину, прям хнычет, слёзы, сопли пускает, падаль. Надоел, вечно, в любой потасовке итог один — больные уши и голова. Неужто думает, что так его станут меньше дубасить, да и когда ему засаживают, тоже воет, тряпьём пасть затыкаем. И всё же приятно, всегда так хорошо, когда тебя боятся, сжимаются, кричат от боли, которую причиняешь. В душе вспыхивает дикое пламя от ощущения силы, власти, страх других пробуждает сладкое томление и вкус. Не могу себя сдерживать, пинаю Узлонога со всей дури по спине, боку, тело трепыхается смешно, а он головушку глупую прикрывает, брызгая кровавыми слюнями. Лепёшка шлёпается на пол, целая луковица укатывается к стене, пальцы скребут, но не достать. Наступаю на ладонь, для удобства опускаюсь ниже, почти сажусь. Псина раненая скулит, о смерти молит. Изводится весь, как голос не сорвал так орать — ума не приложу. Жалкое зрелище. Добавим красок. Я вдалбливаю лицом несколько раз в деревяшки, на которых туша валяется, и отпускаю, забрав его еду.       Пусть огонь драки возбудил, пылает в жилах, но я забрал, что хотел. С награбленным ухожу есть в длинную комнату, на излюбленную лавку в окне, люблю смотреть на улицу, гулять приятнее, но господа редко выводили, пока теплынь стояла. До сих пор темень, однако для меня не проблема, хорошо вижу, да и помню картинки, застывшие перед глазами, часто тут зад протираю. Азарт драки медленно развеивается, кулаки не чешутся надрать кому-то морду в кровавое месиво. Если не держать ничтожеств в страхе, они нападки устраивать начнут, думаю, вряд ли Зил после пыток меня имел в задницу, всё эти. Хозяин не проявлял желания взять Рукоблуда, самому нравилось давать, насаживаться на член, чувствовать заботливые руки, гладящие тело, подаваться навстречу, целоваться. Любит принимать, отдаваться ласкам, а иногда и грубостям, надо как-то попробовать ему два хера вставить, когда вина напьётся сильно, того и гляди, понравится. Другой Золотой Сынишка, в бордели золотеи предпочитали брать шлюх, не быть в подчинении, я тоже хочу властвовать над кем-то.       Жую и вижу, как уезжает хозяйка. Куда покатила, хотелось бы узнать, однако не дано, не посвящают игрушку для утех в столь важные подробности. А почему рабам луковицы дают сегодня? Праздник какой? Раньше главная в борделе за важными днями следила, подарки приносила, говорила, от господ. Никто не учил меня время знать, только по свету феала определяю, да и то в работе шлюхи неважно это, спишь урывками, трудишься ночами, в доме золотеев, позвать могут, когда захотят. Я бы вздремнуть не отказался бы, чувствую усталость, однако на подстилку к Узлоногу и Горбуну не пойду, глаза б мои их не видели, злят, вечно ноют без повода, слабаки. Крепыш с кривой спиной ещё ладно, тихий, пуганный, ему разок вломил кулаками, так шавкой у ног вьётся, но бить надо, чтоб не забывался. Смешно, никто к нему не пристаёт, штанов не спускают, я, понятно, больше всех понравился. Второй же шут глупый, как дитё, забывчивый, точно ночью горло передавлю, прекратит голосить хоть, сипеть будет. Ненавижу всех этих тварей с прибытия, с первой ночи, не прощу.       Получаю слабую затрещину, озираюсь в страхе, не слыхал шагов, голосов, не видел тени поблизости. Зил смотрит с молчаливым укором, высказывает мне за нарушение правил взглядом, понимаю всё без слов, ловко спрыгиваю с лавки, нового удара или тычка не прилетает. Мы идём к концу длинной комнаты, снова от Рукоблуда что-то нужно, видно, что уставшему Золотому Сынишке. Полагаю, разденет, прижмёт тёплую игрушку и удрыхнется. Вместе поспим, и хорошо бы без приставаний обойтись, яйца опустели в постели хозяйки, желания нет совсем.       — Два вопроса. Зачем ты мучаешь больных рабов, избиваешь их? И второй, как тебя наказать, чтоб твоя дурная головушка усвоила — на подоконнике запрещено сидеть? — Зил окидывает меня снизу возмущённым взглядом, а раб-дурак не сдерживает улыбки. Чувствую по голосу, мягче стал, вернулась былая нежность, пропавшая с той паршивой ночи, когда покусал со страху плечо. — Веселишься, ну веселись-веселись.       — Господин меньше злится на меня, — радостно выдаю, жду подтверждения правоты.       — Злюсь, причём сильно. Наказание очень суровое придумал, такое, что надолго запомнишь.       Получаю в ответ не то, что ожидаю. Передёргивает от слов, не понимаю по тону: шутит хозяин или серьёзен. Но не успеваю опомниться, как меня разворачивают к себе, тянут за волосы, чтобы наклонился, целуют в губы крепко, страстно, жмутся всем телом, гладят зажатые под царапающей кожу тканью руки, живот. Рукоблуд пугается, глазами водит по сторонам — ищет, есть ли кто поблизости, кто видит запретную связь. Мы одни, однако страх сковывает, тело обледеняет, не даёт пошевелиться, ответить ласками. Зил ослабляет завязки рубашки, становится свободнее, не так давит на затёкшие руки, немного могу двигать, и в этот миг отстраняется. Взгляд хитрющий, наглый, явно что-то плохое для раба задумал, однако сейчас рядом никого, никто не углядел поцелуя, не доложит хозяйке по возвращению. Надеюсь.       И всё. И ничего не случилось. Не последовало продолжения: новых поцелуев, тёплых рук под одеждой, поглаживаний. Жаль, честно, хотелось одних лишь ласк, нежностей, сладостей. Оставшийся путь проходим без разговорчиков. Странно, зашли в кабинет, почему не в спальню? Думал, что со мной развлечься хотят или вздремнуть, ан нет. Что-то много разных вещей, шкуры навалены на узкую кровать для сидения, на полу несколько сапог. Тоже куда-то собрался, только я-то ему зачем? О, еда! На столе в углу лежит в миске пара мочёных яблок, не наелся я мелочёвкой, конечно, столько голодать, мне бы этих лепёх, да штук… много.       — Господин, можно мне яблоко съесть? — решаюсь на дерзость, Зил отрывается от поисков чего-то в груде шкур, поджимает губы, спустя несколько мгновений молчания выдаёт.       — Ты когда в последний раз ел? — Прям перед его приходом, но там так мало было, что можно сказать, не ел вовсе.       — Не помню, кажется, сколько-то дней назад… Утром за день, когда сидел в умывальне. — Он тяжело вздыхает, ну да, умалчиваю про сегодняшнее кушанье. Эти жалкие ничтожества не рассказали обо мне, про еду не разболтали. Боятся.       — Можешь два съесть, но ничего больше не трогай. Сядь на софу, я быстро вернусь.       Он что, мне за едой пошёл? Точно не злится больше, про наказание пошутил, ничего страшного не придумал. Правильно, я же ничего такого не сделал, покусал больновасто, но и до этого же так было. Самому же нравится, когда Рукоблуд кусает, грубо, нагло в постели ведёт, силой на спину давит, чтоб входить в тело удобнее было, а хозяин щиплется, зубами цепляется, изливаясь. Друг друга всегда обижаем, но приятно. Хоть погрызть яблоки разрешил, вряд ли много пищи принесёт, ему лишние вопросы и подозрения ни к чему. Сажусь рядом со шкурами, первое оказывается кислым, уходит в два укуса, второе повкуснее, но тоже морщусь. Вино напоминает, вредный Золотой Сынишка опаивает и меня им, одному, видите ли, не хочется, а чего-то крепче нет, или не даёт.       Зил заваливается, как и обещал, быстро, с миской в руках, не вижу пока, что там мне принесли. Он подходит ближе с довольной ухмылкой. Настораживает. Всюду озирается, в особенности стол и, наконец, спрашивает:       — Где огрызки от яблок? Куда ты их спрятал? Слушай, если я их найду в софе или на полу, по рукам налуплю сильно, — говорит, как родитель детёнышу. Но я не свинячил, зря волнуется.       — Хозяин, я все яблоки съел, ничего не оставил. — Зил останавливается с лепёшкой и ещё чем-то бело-жёлтым в руке, по глазам вижу, пытается осмыслить сказанное.       — Только не говори, что ты и огрызки съел. Просто отдай мне их по-хорошему сейчас, я наказывать не буду, — я молчу, ведь съел их, всегда так делаю. — Рукастый, ты же не…       — Я всю жизнь так яблоки ем. Всегда целиком. — Господин садится ко мне на колени лицом к лицу, устало смотрит и подаёт еду. Молчит. — Что я не так сделал?       — Удивляюсь, почему тебе в детстве не говорили, что если съешь косточки, то они прорастут и порвут живот? Меня это останавливало. — Не могу сдержать смех, давлюсь куском лепёшки. Хозяин хлопает по спине, пока я пытаюсь не умереть, но и не останавливаюсь, веселюсь сквозь боль. — А ну успокоился, хватит смеяться! И прошу тебя, впредь не тащи в рот всякую дрянь.       Кое-как киваю, показываю покорность, но если хозяина рядом не будет, то продолжу, как привык делать. Лепёшка странная, вероятно, из-за тех тонких кусков, налепленных поверх неё, беру один такой, пробую отдельно. Зил называет это сыром, а сам полностью развязывает рубашку, освобождает рабу руки. Смотрит. Смотрит на только что открывшееся взгляду тело, не замечает, как наблюдают за его действиями, не отрываются от еды. Ведёт пальцами по чуть ли не прилипшему к спине животу, отдёргивает их, когда я вздрагиваю, возвращается и гладит. Просто нежничает, не лезет к членам, водит по рёбрам, доходит до рук, которые растут с боков в том месте. Может, я и правда в материнской утробе братьев или сестёр сожрал, они как косточки так выросли.       — Хозяин, — окликаю не сразу, но Зил поднимает на меня глаза. — У меня так много рук, потому что я братьев и сестёр у матери сожрал, и они, как косточки, во мне проросли?       — Нет, конечно, нет. Это всё глупости, чтобы дети не ели косточки, задавиться могут и умереть. Разве ты сильно отличаешься от родителей? — Господин проводит по щеке, оставляю благодарный за еду поцелуй на ладони.       — Мать такая же. Кожа серая, волосы длинные и чёрные, ещё и рук столько же. А, и глаза. В бордели говорили, что она неместная, пришлая, да и отец тоже. Главная говорила, что он огромным был в росте, с молниями обращаться умел, но видели его один раз. Не знаю, правда оно или нет.       — О как! Да ты у нас по отцу титан получается, зато понятно, в кого такой высокий вымахал, — треплет игриво по макушке, улыбается, возвращается к рукам, на этот раз к средней паре. Они растут из плеч, как и верхние, только под ними, и сами длиннее. — Большой, давай жуй быстрее, и пойдём.       — Куда? В пыточную для наказания? — Ой, всё-таки злой! Сам дурак, накормили, и про наказание забыл совсем.       — Да, ты почти прав, мой Титанчик, — посмеивается мой Золотой Сынишка. — Только я придумал нечто пострашнее того, что может ждать тебя в пыточной.       — Хозяин, сжальтесь! Прошу вас, я буду хорошим. Никогда не буду вас будить, никогда. — Господин смеётся на мои причитания, хватает за щёки, целует в губы, но без страсти, отстраняется почти сразу.       — Ты меня расстраиваешь, Рукоблуд. Хочешь от наказания откосить, не получится. Так что давай жуй.       Он спрыгивает с колен и уходит в спальню, а мне что потом делать? Не хочу страданий, боли. В груди тянет противное чувство, прикусываю руку, как бы отвлекая, назойливые мысли в насмешку как выть начинают в черепушке. Молюсь, чтобы с клеймом не игрался, как тогда. Самое страшное. Скрутит, изнутри пылать буду, кажется, что кости ломают. Ещё дышать не могу, будто тону, но воды рядом нет. Прекрати вспоминать, хватит. Жуй! Только я проглатываю последний кусок, решил-таки, что не буду звать хозяина и сидеть тихо, так он выходит, все надежды летят в пустоту. Зил изменился, рубашку на тёмную длинную мантию поменял. Протягивает мне ещё что-то тканевое, я неохотно беру, кажется, это что-то для рук.       — Это для ног, — спохватывается Зил, когда натягиваю на верхнюю руку. — Что, чулки никогда не надевал?       — У меня из одёжки тока штаны имелись, вы вот рубашку ещё выдали. — Придумывают эти золотеи всякого… Чулки, штанов и белья что ли мало? — А где у них дырка вторая хоть? Или её самому делать надо?       — Сядь. Дожили, господин раба одевает… — ворчит Золотой Сыночка, а я сдавленно хихикаю. — Прекрати, я всё слышу.       — Хозяин, оно кусается, жжётся! Я не хочу! — Тварины, правда, кусались, противная ткань какая. Брыкаюсь, чуть не пинаю господина по лицу, надо содрать их.       — Нет, ты наказан. Хорошо, что тебе не нравится, так и должно быть, и прекрати ныть.       Господин приподнял мне штаны и нацепил под них чулки, колючие сволочи, но наказание так себе, неприятное, однако не страшное. В следующий миг он протягивает сапоги, и их напяливать? У меня нога не влезет, а других башмаков нет. Ходить так заставит, не иначе, ещё веселиться будет, радоваться от страданий несчастного раба. Я не шут, не перевёл Золотой Сынишка в смехотворцы, хотя обещался, помнится. С трудом втискиваюсь в один, влез, на поджатые пальцы сильно давит. В борделе хорошо было, никто так не издевался, постоянно в штанах и босым шастал, что в доме, что на улице.       — Прошу, сжальтесь, болит очень. Прошу, оставьте одни чулки, — в ответ качают головой и приказывают встать. — Господин, я буду самым хорошим рабом, только сжальтесь.       — Ты. Наказан. — Отделяет слова тишиной, говорит угрожающе, чтоб умолк. — Так уж и быть, можешь не завязываться, я про рубашку. Видишь, какой я сегодня добрый господин, покормил тебя, разрешил руки не стягивать, нацеловал. Запомни это.       Добрый? Накормил большой лепёшкой с сыром, да, добрый, в остальном не особо. Вредный, противный. Хозяин велит надеть одну из шкур, понимаю, что на улицу меня поведёт, только зачем столько лишнего? Я и так могу пойти с ним. Наказание слишком странное, шуточное, явно издевается, проклятый золотей. Унижать меня вздумал. Плакаться запретил. Что ж ему дома, в кабинете не сидится, Рукоблуда ещё таскает псиной? Скоро узнаю. А что, если Зил первым узнал об отъезде матери и готовился, давно хотел так раба помучить? И всё же захолодить опаснее, чем чулки и сапоги, на мороз голым бы вывел, посмеялся бы, когда я обдрыгал. Пальцы ноют от каждого шага, не чувствую, как иду ровно, непривычно, боюсь запутаться в ногах. Господин берёт под руку, когда спотыкаюсь, однако не падаю, до выхода из замка идём вместе.       — Можно мне снять сапоги? Пальцы ужасно ломит, болят, ходить не могу. Придумайте другое наказание, — прошу я на улице. Морозный воздух щиплет лицо, в носу застревает свежесть, а под замученными ногами хрустит снег. Боль и страх незнания перебивают радость пребывания на улице. — Я готов…       — Даже не думай. Не хватало тебя лечить потом, дурня, — ругается, грозится Зил.       — Не лечите. Ничего со мной не случится.       — Тебя, видимо, зимой гулять не отпускали в одних штанах, что ж, правильно делали. — Меня никто и никогда не отпускал из борделя, сам сбегал, возвращался ж потом. Куда я денусь? Там хоть тепло, и еда была. — Закоченел бы в переулке, и всё.       — Я уходил, и ничего со мной не было. На крыше частенько в снегу лежал, на небо смотрел. — Хозяин гневится вмиг, морщится, за руку дёргает. — Как видите, не помер, не лекарил меня никто после.       — В одних штанах? Надеюсь, тебя пороли за такие выходки, хотя больного мучить неправильно. — Надоел, что пристаёт ко мне! Сказано — не болел, однако упрямится, упорно доказывает. Да, морозно ночами на снегу лежать было, хрипел после, из холода в жар бросало, но не болело ничего.       — У меня ничего не болело, значит, не надо и лекарить. Я… — хочу назвать себя крепким, но не стоит, ещё работу тяжёлую всучат. Лучше хозяев сношать и ласкать, чем… чем бы другие рабы не занимались, но выглядят они жутко, сильно устают. — Я тогда хрипел немного, а ещё холодило и жарило одновременно.       — Так ты болел. Тебя знобило, потому что на снегу полуголый лежал. Болеть это не всегда, когда у тебя болит тело. Ещё душа может болеть. — Он кладёт ладони мне на грудь, и мы встречаемся взглядами. Нахожу в тёмном дереве глаз, что говорил последние слова о себе, об усталости на плечах, горечь его любимого вина видна. Понимает — раб оказался проницательным, прячется от меня, не должно спрашивать, отчего болезнь тревожит. — Я себя спасаю. Если мамин раб для утех сляжет с горячкой, как обычно после прогулки зимой, то у неё появятся вопросы. Не хочу их.       — Тогда не стоило раба выводить. Господину меньше мороки, — голос звучит слабо, кажется, будто не рядом говорят. Словно разум нашёптывает слова.       — Не стоило, но раб оказался на улице, — произносит отстранённо, сжимает в руках мягкую шкуру пушистого зверя. Крепко.       — Господин, я рад прогулке. — Одинокий смешок, пальцы зарываются в волосы шкуры. — Вы хотели наказать Рукоблуда, заставить приказом проводить время с хозяином? Но я хочу…       — Ты раб. Ты должен ублажать господ, так что заткнись, — в один миг пропадает вся растерянность в голосе, сменяется грубостью, приказами, жесткостью, властностью. Не доверяет, не хочет вылезать птенчик из яйца, но расшевелить надо. Раб должен ублажить господина. Спрашивать нет желания, сразу возмущениями засыпать начнёт. Хватаю на руки, отрываю от земли. — Ты… Ты что творишь! А ну немедленно поставь меня.       Думал, он легче окажется, долго не поиграть. Зил вцепляется в руки со всей силы до побеления, ругается дрожащим голосом, приказывает отпустить, иначе да, накажет, жестоко. О, даже выпороть обещает, про клеймо вспоминает, а лапки коротки, не достают до резанной метки. И замечаю в глазах ужас, не спрятанный за кучей слоёв, очень напуган. Ловлю безумную мысль — нравится видеть страх, пробуждающий улыбку, держать трясущееся тело. Я властен над ним. Властен, как в постели, однако там позволили быть господином, вести. Сейчас нагло отбираю мне не принадлежащее. Ещё несколько шагов, и валюсь в снег вместе с ношей, которая брыкается, неуклюже с бока перебирается на меня, соскальзывая, прерывисто дыша. Золотой Сынишка замахивается, оставляет горячий след на щеке, весь раскрасневшийся, злющий и красивый, хотя бы не грустный.       Горсть снега превращается в воду, заливается в рукав, ниже по вытянутой руке, леденит серую кожу. Остатки прикладываю к шкуре к груди господина, где живёт душа. Он замирает, смотрит на ладонь, ждём, когда останется мокрый след.       — Дурак. Сам заболеть захотел и меня утянуть заодно! Я тебе сейчас. — Я не это хотел показать, придётся рассказывать.       — Господин, посмотрите. Снег не страшный, он нас боится больше. Возьмите в руку, он плакать начнёт.       Небо белое, пустое, затуманенное, непроглядное, не мог определить, где нахожусь, ведь не видел дальше носа. Чувствовал, за спиной что, быть может, кто-то был, попытался обернуться, оно повторяло за мной. Я вправо, и оно хвостом. Влево, кружило со мной. И так из раза в раз. Услыхал тихий, знакомый смешок где-то рядом, но или в голове, и ещё пара мелких отрывистых, переходящих в открытое хихиканье. В прятки играть хотите, хозяин? Думаете, я не слышу?       — Посмотри вокруг, Рукоблуд, у меня рук больше! — голос звучал насмешливо и, кажется, шипяще.       Повиновался приказу, пусть и не ожидал ничего увидеть. За горло внезапно схватила чья-то крепкая леденящая ладонь, не отодрать… синюшные пальцы с корками льда. Руки рождались всюду из пустоты. Больше. Больше. Чувствовал прикосновения к плечам, шее сзади, облепляли снегом. Тянули волосы, дёргали, путали до боли. Уже не мог на них смотреть, мельтешили перед глазами.       — Хи-хи, я способен удержать в руках чудовище, живого титана, — смеялся Зил уже высоко. Руки любезно задрали голову к небесам. — А ты меня?