Империя Лятифе

​​— Расступитесь, хатун, прибыли новые наложники из Старого дворца! Люк покрепче стиснул узелок с вещами, натянул улыбку на лицо и вместе с тремя другими прислужниками — юношей-омегой и девушками-бетами — последовал за агой в гаремные комнаты. Он оказался в длинном холле, посредине которого располагался проход, ведущий к лестнице на этаж фаворитов, а по бокам — занавешенные шелками спальные места наложников. Повсюду были расстелены персидские ковры, а стены украшали позолоченные подсвечники. Несмотря на позднее время, свечи в них были зажжены, и Люку удалось хорошо рассмотреть богатое убранство султанского дворца. А еще так же хорошо ему удалось рассмотреть лица наложников, собравшихся поглазеть на прибывших: одни — удивленные, вторые — заинтересованные, третьи — враждебные. Люк поежился. Ему рассказывали о гареме; все омеги и беты здесь мечтали пройти по Тропе, устланной золотом, но лишь единицам удавалось узрить падишаха и разделить с ним ложе. Люк понимал их недовольство — каждая новая бета или омега, переступившая порог гарема, юная и в своей нетронутой юности особенно прекрасная, отдаляла их от султанских покоев, — но оттого ему становилось не по себе еще больше. Ощущение колючих, прожигающих будто до самых костей взглядов на коже вызывало у него дрожь. — Калфы! Калфы, покажите новым наложникам их места. К ним подошла калфа — Люк еще не знал ее имени — и проводила каждого до нового места. Люк недовольно поджал губы, пока развязывал узелок со своими немногочисленными пожитками, располагаясь на перине в дальнем конце комнаты, почти под лестницей на этаж фаворитов. Вот уж повезло, каждый день первым лицезреть самодовольные лица избранных наложников, скривился он. Потом их отвели в хамам. На удивление, он мало чем отличался от того, что был в Старом дворце. Люк стыдливо поправил тонкое белое полотенце, прикрывающее его тело от посторонних глаз, и задумался, как выглядят бани султанской семьи. Наверняка, огромные, и на столиках стоят чаши с фруктами, и вокруг снуют слуги, помогая с каждым твоим шагом и постоянно предлагая щербет, и вода теплая и прозрачная, как в самых чистых горячих источниках, и пахнет она непременно розовым маслом… Люк по-совиному моргнул: набожный Джедрик осудил бы его за такие мысли. Что ж, хотя двух проведенных в Старом дворце лет и было недостаточно, чтобы он, как другие наложники, начал страстно мечтать провести ночь с повелителем и родить ему шехзаде, время здесь, в этой чужой для него стране, все же наложило на Люка свой отпечаток. Он, детство и юность проведший в небольшом католическом поселении на берегу Дуная и привыкший к простоте и скромности, не мог сейчас не думать о том, как круто могла бы измениться его жизнь, если бы он приглянулся султану Эмирхану. Все еще томящийся в своей робкой мечтательности, Люк опрокинул на себя чашу с прохладной водой. Да, это определенно помогло ему очистить голову от навязчивых мыслей. Он насухо вытерся полотенцем, еще раз промокнул им влажные волосы и, накинув новое, типичное для наложников султанского дворца одеяние — шаровары и накидка с широкими длинными рукавами из зеленого и белого грубоватого сукна — вместе с остальными покинул бани и направился в гаремные комнаты, где уже тушили свечи. Завтра его будет ждать новый день. Новый день и начало новой жизни.

***

Опасения Люка были напрасны: султан Эмирхан, судя по всему, был человеком не охочим до любви, как и его отец. Как иначе еще можно объяснить то, что на этаже фаворитов жили всего три девушки — да и те почти никогда не спускались вниз в общие комнаты, так что Люку не приходилось каждое утро лицезреть их надменные лица. Однако он удивлялся, как при таком исходе другие наложники все еще были полны надежд завладеть вниманием повелителя. Да и в остальном жизнь в гареме пока не преподносила Люку неприятных сюрпризов. Их поднимали рано утром, еще до рассвета, и они начинали работать: кто-то, как Люк, занимался уборкой, кто-то помогал на кухне, а кто-то даже прислуживал семье султана. Днем начинались занятия. Сначала калфы обучали наложников турецкому, потом — игре на музыкальных инструментах и пению. Ближе к вечеру приходили евнухи и наставляли их в искусстве танца, не забывая при этом читать нравоучения. Люк задумался, каково наложникам, живущим здесь годами и каждый день выслушивающим эти проповеди гаремного этикета. В общем, жизнь в султанском гареме несильно отличалась от жизни в Старом дворце, что не могло не радовать. Люк поставил на пол ведро с мыльной водой и закатал рукава. Однако не успел он опустить тряпку в воду, как услышал твердый голос: — Лукаш-хатун! — Люк обернулся и увидел Фидан-калфу. — Лукаш-хатун, иди собери скатерти со столов, отнеси их в прачечную и заодно прихвати чистые. И… Кадер-хатун, ты возьми подносы и оставь их на кухне, пусть Шакер-ага и его помощники подготовят их к ужину. А ты, Нора-хатун… Не став слушать дальше, Люк поднялся, прошелся по комнате, снял скатерти со столов и направился в западное крыло гаремной стороны дворца. За две недели пребывания здесь его отправляли в прачечную уже трижды, но каждый раз ему было не по себе. Женщины в Старом дворце любили рассказывать жуткие истории о том, как испокон веков с неугодными слугами, перешедшими дорогу одной из султанш, разделывались в прачечных. Люк не знал, насколько эти россказни соответствовали действительности, но уж точно не желал проверять правдивость этих слов на себе. Переложив стопку скатертей на левую руку и придержав ее подбородком, он аккуратно отодвинул задвижку и открыл массивные двери. Люк прошел в дальний конец комнаты, закинул свою ношу в корзину для грязного белья и вернулся в переднюю, где у стены стоял высокий шкаф с полками, на которых было сложено чистое белье. На нижних он и нашел накрахмаленные скатерти вместе с кухонными фартуками и полотенцами. Видимо, передал какой-то ага из поваров. Люк отсчитал скатертей по количеству столов, повесил на локоть и с нескрываемым вздохом облегчения вышел из прачечной. Все же было в этом месте что-то жуткое. Но не прошел он и десятка шагов, как в него врезалось что-то — кто-то — маленькое и юркое. Люк от испуга отступил, чуть не выронив стопку скатертей, и широко раскрытыми глазами уставился на виновника происшествия. Мальчик лет пяти в расшитом золотыми нитями коричневом кафтане и черных кожаных ботиночках. Однако привлекло Люка не это, а копна светлых, серебряно-золотистых кудряшек и потерянный взгляд фиалкового цвета глаз. Он — как и все в этом дворце, а то и городе или даже стране — знал о типичных для султанской семьи чертах. Чертах, которые еще два лета назад Люк каждый день наблюдал на точеном лице матери. Он присел на корточки перед мальчиком, положив скатерти на колени, и снова обратил свое внимание на то ли сына повелителя, то ли племянника. Его большие фиолетовые глаза внимательно изучали лицо Люка, будто решая, можно ли доверять этому незнакомому омеге, в то время как уголки его губ мелко подрагивали, будто малыш не мог решить, хотел он улыбнуться или заплакать. — Я Мехмед, — произнес мальчик, при этом забавно надувая щеки, словно намереваясь затушить непослушное пламя свечи, а не назвать свое имя. Значит, все же племянник, подумал Люк. Он тепло улыбнулся ему и, дождавшись неуверенной ответной улыбки, сказал: — А я Лукаш-хатун. Но ты можешь звать меня Люк, — мальчик кивнул, и Люк расценил это как хороший знак. — Ты один тут, Мехмед? С тобой нет никого из взрослых? Халиме-султан или кого-то из ее слуг? Он знал, что не пристало так фривольно разговаривать с членом семьи султана, но мальчик перед ним был всего лишь ребенком, и Люк хорошо понимал, как в этом возрасте раздражают всякого рода условности. Мехмед тем временем нахмурил тонкие бровки и сморщил носик: — Дилек-хатун должна была отвести меня на уроки. Но ходжа злой, он заставляет меня писать много букв и читать скучные тексты! — воскликнул Мехмед и понуро добавил. — Я сбежал от нее и потерялся. Люк ободряюще улыбнулся Мехмеду. — Давай я отведу тебя к маме, хорошо? Ты знаешь, в какой части дворца находятся ее покои? — Люк заметил, как воодушевился мальчик сначала и как поник в конце. Мехмед стыдливо уставился себе под ноги и покачал головой. Люк вздохнул и, грубо засунув скатерти по мышку — ему еще наверняка предстоит отчитаться за их состояние перед Фидан-калфой — протянул мальчику руку. — Тогда мы найдем кого-то, кто знает. — Люк не мог не заметить, как при этих словах огонек в глазах Мехмеда снова загорелся. Мальчик недоверчиво уставился на Люка. — А ты не отведешь меня обратно на уроки? Пытаясь не засмеяться, Люк прикусил щеку изнутри и сдержанно кивнул. Что ж, в детстве он тоже не очень-то и любил учебу. — Точно? — Точно. Окончательно убедившись, что этому омеге можно доверять, Мехмед взял его за руку и улыбнулся так широко и ярко, что у Люка сердце сжалось от нежности и вместе с тем непреодолимой тоски — когда-то Давид улыбался ему точно так же. Не дав себе погрязнуть в пучине воспоминаний, Люк медленно поднялся, крепко, но в то же время мягко держа мальчика за руку, и повел его к выходу из западного крыла. Подходя к гаремному дворику, Люк замедлил шаг и осторожно выглянул из-за угла. Он не собирался идти туда с Мехмедом — наложники наверняка сбегутся поглазеть, а омега не хотел доставлять мальчику лишний стресс. Заслышав в отдалении чьи-то шаги, Люк весь обратился в слух и по-гусиному вытянул шею, будто пытался со своего места разглядеть лица приближающихся, судя по приглушенным голосам, девушек. Их было двое, обе беты: старшей, высокой и худощавой, как кипарис, с черными словно смоль волосами, едва минуло двадцать лет; младшая, низенькая и пухленькая девчушка, русоволосая и румяная, выглядела не старше Люка. Зейнеп прибыла в гарем несколькими месяцами ранее и, по ее рассказам, сразу сошлась с Гульсум. Люк не знал, насколько это правда, но их и впрямь редко можно было увидеть порознь. — Псс… Зейнеп, Гульсум! Девушки переглянулись и подошли к месту, где стоял Люк. Но не успел он ничего сказать, как они прыснули, в то же время неловко приседая в поклоне. Люк заозирался по сторонам, пытаясь понять, что так их рассмешило, но не заметил ничего странного. Пока не посмотрел вниз. Мехмед выглядывал из-за его спины и, озорно улыбаясь, строил девушкам смешные рожицы. Люк и сам невольно засмеялся с этой картины. И снова он подумал о том, что Мехмед еще совсем ребенок. Какое ему дело до титулов и приветствий, если все, что ему хочется — это поиграть да поскорее оказаться в объятиях матери. Люк перевел взгляд на Зейнеп и Гульсум. — Вы не видели Дилек-хатун? — и, хотя был уверен, что по крайней мере живущая здесь уже давно Гульсум и так поняла, о ком речь, зачем-то добавил. — Она служит у Халиме-султан. — Ммм, нет, — протяжно то ли произнесла, то ли пропела Гульсум; она была натурой меланхоличной, нежной и мечтательной, даже если из-за нелюдимости ее многие считали девицей мрачной. — Но можно сказать Фидан-калфе. Наверняка, пока она не убедится, что все сверкает, не покинет общих комнат. Люк согласно что-то промычал себе под нос. — А можете позвать ее сюда? — он не хотел тратить лишнее время на объяснения и надеялся, что беты не будут задавать лишних вопросов. На этот раз ему ответила всегда веселая и беззаботная Зейнеп: — Конечно! — и повернулась к Гульсум, легонько подталкивая ее вперед. — Идем, идем. Не прошло и минуты, как Люк заметил приближение Фидан-калфы, которая явно выглядела недовольной. Он сглотнул. — Ну что такое, Лукаш-хатун?! И так пропадал невесть сколько времени, а теперь еще и отвлекаешь других рабынь от их обязанностей… — она резко замолчала, увидев позади Люка Мехмеда. — Я… встретил султанзаде Мехмеда. Он просил отвести его обратно в покои Халиме-султан. — Люк не знал, правильно ли он делает, утаивая от ункяр-калфы, что Мехмед сбежал от приставленной к нему хатун и потерялся, но он догадывался, что у Дилек-хатун могут возникнуть проблемы, узнай кто о том, что она не уследила за султанзаде. — Но я не знаю, где находятся покои госпожи, поэтому попросил девушек сообщить обо мне. Люк заметил, как лицо Фидан-калфы разгладилось и облегченно выдохнул. — Хорошо. Ты правильно сделал, что сказал мне, — она протянула руку Мехмеду и ласково (Люк даже не знал, что она так умеет) произнесла. — Пойдемте, султанзаде, я отведу вас к вашей матушке. Мехмед взял Фидан-калфу за руку и пошел с ней по коридору, не забыв помахать Люку на прощание. Обрадованный тем, что женщина не обратила внимание на то, как небрежно он обращается с казенным имуществом, Люк юрко проскользнул в общие комнаты и как можно быстрее и аккуратнее, стараясь расправлять смявшиеся уголки, расстелил скатерти на столах. Закончив, он вытер рукавом рубашки пот со лба и устроился на своем месте, наслаждаясь желанными минутами отдыха. Он и не представлял, как перенервничал за это время. Ближе к вечеру вернулась Фидан-калфа, с нарочито важным видом прошлась по залу, проверяя порядок. То недовольно морщась, то удовлетворенно кивая, она завершила свой обход и направилась к арочному выходу. Но тут в комнаты вбежала светловолосая девушка в красивом розовом платье и что-то возбужденно прошептала Фидан-калфе. Со своего места Люк не мог слышать, о чем они говорили, но Фидан-калфа постоянно оборачивалась и странно смотрела на него, отчего он чувствовал себя неуютно. В конце концов Фидан-калфа кивнула девушке и твердым шагом направилась к Люку. Если раньше ему лишь было неуютно, то сейчас он начал прокручивать в голове события последних двух недель в попытках понять, где же он мог провиниться. — Поднимайся, Лукаш-хатун. Тебя зовет Халиме-султан. Глаза Люк округлились, но, ничего не сказав, он быстро поднялся и последовал за калфой. Незнакомые коридоры, стройным каменным лабиринтом обступающие его со всех сторон, заставляли сердце его сжиматься то ли от ощущаемой всем нутром тяжести плотных серых стен, то ли от благоговения перед громадой этой величественной постройкой, уже десятки лет служащей домом для тысяч и тысяч обитателей. Не выдержав гнетущей тишины, Люк спросил: — Халиме-султан распрашивала, кто привел султанзаде Мехмеда? Поэтому она позвала меня? Право, не стоило говорить, я не… — А я ничего и не говорила, Лукаш-хатун. — Фидан-калфа послала Люку многозначительный взгляд, от которого у него мурашки побежали по коже. Когда они наконец достигли покоев Халиме-султан, Люк был ни жив ни мертв, не зная, чего стоит ожидать от сестры самого султана Эмирхана. — Вот мы и пришли, хатун. Не забудь поклониться госпоже, не заговаривай, пока не спросят, и не перебивай. Семья султана не потерпит неуважения. Фидан-калфа два раза постучала в узкие резные двери из красного дерева и, услышав негромкое «Да!», подтолкнула его вперед. Войдя в комнаты, они присели в поклоне. — Госпожа, Лукаш-хатун, как вы и велели. Ответом ему послужила тишина. Не поднимая головы, Люк украдкой посмотрел на Халиме-султан. Она сидела чуть сгорбившись на алой бархатной тахте и перебирала изящными в кольцах пальцами белоснежные волосы дочери, иногда проходясь по ним резным позолоченным гребнем. Девочка, казалось, была напряжена как струна: губы сжаты в тонкую линию, спина неестественно прямая, будто к ней привязали невидимую глазу палку, не дающую сдвинуться ни на хат, а в руках она держала круглую подушку под тон мебели, которую то сминала, то поглаживала. Люк послал Фидан-калфе вопросительный взгляд. Он знал, что простому хатун не положено первым заговаривать с султаншей, однако томительное ожидание в этой неловкой тишине, нарушаемой только хрустким звуком гребня, проходящегося по спутанным кудрям, да гулким постукиванием собственного сердца, отдающимся где-то в горле, заставляло его нервничать. Калфа в ответ лишь снисходительно кивнула. Люк, к сожалению, читать мысли не умел и не мог знать, что хотела донести до него женщина, но для себя объяснил это так: не волнуйся, Лукаш-хатун, и наберись терпения, мол, все идет как надо. И правда, не прошло и минуты, как он почувствовал на себе чей-то взгляд. Люк поднял голову и первым, что он увидел, была теплая улыбка на розовых устах. — Спасибо, Фидан-калфа. Можешь нас оставить. Женщина снова присела в поклоне и, все еще находясь лицом к султанше, как и велел обычай, сделала несколько шажков назад. Когда раздался звук закрываемой снаружи двери, Люк выдохнул. Он и не осознавал, как был напряжен. — Подойди, Лукаш-хатун, не бойся, — мягкий голос султанши успокаивал, и Люк, уже чуть более уверенный, приблизился к тахте. — Или, может, лучше… Люк? Он нервно кивнул, удивляясь, откуда Халиме-султан об этом известно. Женщина тем временем наклонилась к дочери и что-то прошептала ей на ухо. Люк расслышал лишь пару слов — Моргул… яйца… Шрикос… — но и они ничего ему не дали. Девочка же округлила глаза и, будто собираясь что-то сказать, сложила губы буквой о, но изо рта ее не донеслось ни звука. Дениза-султан откинула несчастную подушку, подскочила на месте и резво выбежала в соседнюю комнату. Люк забеспокоился бы, что случилось что-то плохое, но порозовевшие щеки и легкая улыбка, выглядевшая чужеродной на все еще, казалось бы, отрешенном лице девочки, говорили об обратном. Халиме-султан проводила дочь взглядом и, наконец, обратила взор на Люка. Она похлопала ладонью по месту на тахте рядом с собой, безмолвно подзывая его сесть рядом. И кто такой Люк, чтобы отказывать госпоже. — Как ты? Надеюсь, другие хатун не доставляют тебе неприятностей? Люк опешил. Его еще никто никогда не спрашивал о таком: и в Старом дворце, и здесь считалось, что жить и прислуживать семье султана — высшая честь; и покуда эта честь тебе оказана, пристало ли жалиться на свою долю. Люк, конечно, знал, что наложники в гареме частенько ничем не гнушаются, дабы устранить ненавистного соперника и добиться расположения повелителя, но сам, к счастью, с таким варварством пока не сталкивался. Видимо, спасибо за это стоило сказать султану Эмирхану, который на свой гарем обращал внимания не больше, чем лев на кошку, свои вечера и ночи проводя в основном с Фюлане-султан и их сыном. — Все хорошо, госпожа. Девушки и юношы были приветливы… в основном, — ответил Люк, вспоминая при этом вечер, когда он прибыл во дворец, и наполненные неприкрытой злобой и странной ревностью взгляды некоторых наложников. — Рада это слышать. А калфы, они не загружают вас работой? — Нет, госпожа. Ничего такого, что выходило бы за рамки положенных нам обязанностей. Халиме-султан кивнула и взяла руку Люка в свою. — Мехмед сказал мне, что омега, который нашел его, был очень добрым… — в уголках ее глаз заплясали веселые искорки, а сама она не удержалась от легкого смешка. — А еще красивым и пах домом. Люк смущенно покраснел и потупил взгляд. Заметив это, Халиме-султан наклонилась к низкому столику, стоящему рядом с тахтой, и свободной рукой — другой она все еще мягко сжимала ладонь Люка — взяла тарелку со сладостями и протянула ему. — Вот, попробуй рахат-лукум. Мед придает пластинкам особую сладость, а кусочки орехов — изысканный вкус. О, или отведай лучше айвы со сливками! Это личный рецепт Шакера-аги — он посыпает десерт гранатовыми зернышками… То ли расслаблясь от такой искренней и бесхитростной прямоты султанши, то ли смущаясь еще больше, Люк зарделся, однако все же взял кусочек айвы и надкусил. Ммм, таких превкусных яств он еще не пробовал! Нет, Люк не жаловался, их хорошо кормили — на столах частенько стояли чаши с фруктами, а блюда всегда были свежими и сытными — но кушанья, подаваемые семье султана, конечно, не шли с ними ни в какое сравнение. — Знаешь, Дениза не любит посторонних… — перевела тему Халиме-султан; большим и указательным пальцами она аккуратно взяла из тарелки кусочек айвы. — Но на твое появление отреагировала спокойно. Большие фиолетовые глаза мягко, но испытующе смотрели на Люка, а тонкие губы вновь изогнулись в доброй улыбке. Он сглотнул. — Госпожа… я не совсем понимаю, зачем я здесь и что от меня ожидается… Халиме-султан сжала его ладонь и отстранилась. — Я хотела поблагодарить тебя, Люк… Каждый в этом дворце беспрекословно исполнит любой мой приказ, но немногие по-настоящему добры ко мне и моим детям, — с каждым новым словом уголки ее губ никли, а улыбка из теплой становилась несоизмеримо печальной, будто таила в себе всю тяжесть подлунного мира. — Спасибо. Люк почувствовал, как на глазах собирается предательская влага. — У нас принято вознаграждать за хорошую службу, — Халиме-султан достала из напоясного кармана мешочек с чем-то позвякивающим и вложила Люку в ладонь. — Бакшиш. — Бакшиш? — непонимающе спросил он. — Да. Подарок, — озорно подмигнула Люку султанша. Люк сжал мешочек и почувствовал что-то тонкое, твердое и длинное — цепочка? Юноша сдавленно вздохнул — он не знал, как вести себя с Халиме-султан. У нее были добрые глаза и теплая улыбка, и руки нежные, как у его собственной матери, и говорила она с ним, как с равным, а не как со слугой, но запах... тяжелый, кисло-сладкий запах несчастной омеги витал вокруг нее невидимым облаком терпких ароматов. Люку было не по себе… но одновременно с этим он чувствовал странное глубинное единение с Халиме-султан, будто знакомы они были уже много лет и все печали и горести всечасно делили на двоих. — Это честь, госпожа, — кивнул Люк, смущенно беря ее руку в свою и наклоняясь, чтобы поцеловать тыльную сторону ладони, как того и велел обычай благодарить членов султанской семьи за проявленную щедрость; однако его остановила чужая ладонь, опустившаяся на плечо. — Не стоит. Я не люблю условностей. За стенами этих покоев ото всех — даже от повелителя — требуется вести себя подобающим образом: придерживаться десятков правил, не идти против сложившихся устоев... Но здесь, наедине, ты волен быть собой. Договорились? — Да, но… Госпожа… Когда мы прибыли, Фидан-калфа кланялась, и меня поучала, что так надо… Почему..? — задал терзавший его вопрос Люк. Халиме-султан устало улыбнулась. — Некоторым тяжело привыкнуть к новому порядку вещей. А я не хочу заставлять, — она замолчала и посмотрела задумчиво Люку в глаза; ему казалось, что взгляд ее проникает прямо в душу, и, дергая за невидимые ниточки, доходит до самого сердца, оставаясь там на долгие лета… снова он чувствовал эту невидимую и необъяснимую связь с Халиме-султан, едва знакомой, но почему-то такой родной. — Но мне было бы приятно, если бы кто-то все же исполнил мою маленькую просьбу. И как мог Люк отказать ей в этом? — Конечно, гос… — он резко одернул себя: Халиме-султан говорила, что не любит условностей, а что есть титулы, если не условность. — Конечно. По дрогнувшему в легкой усмешке уголку губ женщины и последовавшему за этим ободряющему кивку, Люк понял, что делает все правильно. — Хорошо. Но я хотела бы попросить тебя еще кое о чем, Люк, — выдохнула Халиме-султан. С какой-то непонятной тоской она взглянула на дверь в соседнюю комнату, ту, за которой несколькими минутами ранее скрылась ее дочь. — Дилек непросто справляться со всем одной. Но я не уверена, кому еще могу доверить своих детей… — Люк заметил, как пальцы ее начали нервно перебирать складки расшитого серебряными нитями парчового платья голубого цвета. — Не была уверена. Люк недоверчиво покачал головой. Он догадывался, к чему клонит Халиме-султан, но… — Я… я думаю, в гареме найдутся юноши и девушки гораздо более опытные и способные, чем я. — Вероятно, это так. Но я чувствую, что нам нужен именно ты… ты понравился Мехмеду, это точно; Дениза тебя не испугалась, уверена, и Дениз в один прекрасный миг тоже привяжется. Я не буду приказывать тебе оставаться подле меня, но… была бы рада, если бы ты согласился. Сердце Люка забилось гулко и быстро-быстро, так, будто хотело вырваться из юношеской груди. Вот уже два года его жизнь была простой размеренной рутиной, не обремененной тяжестью выбора, но сейчас он чувствовал, что стоит на распутье: его учили, что не пристало ему, аки и другим рабам, перечить тем, кто выше них по положению, и особливо семье султана, но так же он знал, что Халиме-султан ни за что и никогда не стала бы злиться и наказывать его за отказ. Знал, но все равно не находил в себе сил сказать нет. Люк на секунду задумался о том, какая пред ним откроется жизнь, стань он прислужником султанши. Ему больше не придется набивать синяки на коленях, вместе с другими наложниками оттирая каменный пол от застарелых пятен, или наведываться в пугающую — и скрывающую в своих стенах бог знает какие секреты — прачечную, или… Ох, и одеяния его будут богаче, чем у других слуг, и они все должны будут его слушаться… А потом он вспомнил Мехмеда. Его сморщенный носик, яркие, полные жизни глаза и звонкий смех. То, как доверчиво он сжимал его руку своей маленькой ладошкой, а потом рассказывал матери о добром и красивом омеге, пахнущем как дом. И Халиме-султан… Женщина, которую он едва знал, но к которой тянулось все его нутро, будто чувствуя в этой загадочной омеге что-то близкое и родное. Женщина, которая была мягка и добра и в своей доброте по-своему несчастна. Прислуживать — это нечто большее, чем подносить тарелки и помогать с платьями, вдруг подумал Люк; это значит всегда быть подле и в горе, и в радости, слушать и быть услышанным, доверять и чтобы доверяли тебе… И ни за какие акче мира не согласился бы он подарить свою верность той госпоже, что не могла бы уважать его и его желания. Но был бы рад остаться рядом с той, что видит в нем человека — просто Люка, обычного венгерского мальчишку со своими горестями и печалями, мечтами и переживаниями, радостями и надеждами. Люк поднял голову и посмотрел в глаза Халиме-султан. — Большего я и желать не мог. Впервые за вечер Люк ощутил, как густой терпкий аромат Халиме-султан, тяжело нависающий над ними, теряет свои кислые нотки, становясь более чистым и нежным и открывая природный запах омеги — запах только что созревших яблок и полевых цветов в дождливый день. Глядя на то, как после его слов Халиме-султан будто вмиг расцвела, Люк признался себе, что принял правильное решение. Теперь его жизнь определенно изменится, но он не чувствовал неопределенности, лишь удивительное умиротворение и уверенность в завтрашнем дне. А потом они говорили о новом положении Люка. О том, что будут ждать от него и чего стоит ожидать ему. Люк знал, что ему не стоит недооценивать свои новые обязанности, но все возможные трудности меркли перед открывшейся возможностью не жить боле в общих гаремных комнатах с сотней других девушек и юношей. По натуре своей он всегда был неприхотлив, но привыкший все свое время проводить в узком кругу родных и близких, Люк чувствовал определенную скованность в окружении множества незнакомых ему людей. Сейчас же, сидя в просторных покоях Халиме-султан, одна из комнат которых скоро станет его новым домом, с уст его то и дело срывались возбужденные и одновременно с тем облегченные вздохи, а на губах появлялась безмятежная улыбка. Как только двери покоев Халиме-султан закрылись за Люком, к нему подскочила Фидан-калфа. От удивления он чуть не подпрыгнул. Все это время ждала его здесь? Люк ухмыльнулся. Видимо, даже уважаемые калфы не лишены толики любопытства и слабости ко всякого рода слухам. — Ну же, Лукаш-хатун, рассказывай. О чем с тобой говорила госпожа? — нетерпеливо произнесла женщина, когда они отдалились на приличное расстояние от покоев Халиме-султан, уже почти дойдя до гаремного дворика. — Она… — Люк опешил, не зная, что можно поведать, а что лучше скрыть. — Хотела поблагодарить. За то, что проводил султанзаде Мехмеда. — И это все? — Фидан-калфа недоверчиво выгнула бровь. — Тебя не было довольно долго. — Вообще-то… Еще она хотела, чтобы я стал ее личным прислужником. Фидан-калфа остановилась как вкопанная и посмотрела на Люка так, будто видела впервые. — Что-то не так? Она нахмурилась, не отрывая от Люка задумчивого взгляда. — Халиме-султан много лет не брала себе нового слугу. Что ты такого сказал, раз она решила оказать тебе такую честь? — Я… Я просто… — Люк попытался придумать стройное объяснение, но резко осознал, что и сам не до конца понимает причины такого решения Халиме-султан. — Я не знаю. Ясно? Не знаю. Люк побежденно опустил голову. Не получив устраивающего ее ответа, Фидан-калфа с понимающим вздохом произнесла: — Что ж… чего-то такого и следовало ожидать от госпожи. — Что… О чем вы…? Совсем запутавшись, Люк попытался облечь свои мысли в слова. И хотя это получилось у него из рук вон плохо, Фидан-калфа каким-то образом его поняла. Она понизила голос и посмотрела Люку в глаза. — Халиме-султан не такая, как другие госпожи. Она знает и видит больше других. В пугающем смысле, да простит Аллах ее душу. Понимаешь меня? А я ничего и не говорила, Лукаш-хатун Теперь ему стал отчетливо ясен смысл этих слов, но все равно он не до конца понимал, что ему делать. Люк бросил на Фидан-калфу взгляд, в котором читалось откровенное сомнение. — Но госпожа не показалась мне странной. Наоборот, она была очень мила, — он прикусил нижнюю губу, как делал всегда, когда нервничал. — Спрашивала, как мне живется в гареме, предлагала сладости… и улыбалась так искренне и тепло, как не могут ведьмы! — Чшш! Упаси Аллах того, кто посмеет обвинить госпожу в ведьмовстве… Наш повелитель очень дорожит своей сестрой и, если узнает, не пожалеет никого, кто будет распускать о ней такие слухи. Фидан-калфа вздохнула. Взгляд ее затуманился, будто она думала о чем-то своем. Спустя мгновение она сдержанно кивнула каким-то своим мыслям и снова посмотрела на Люка. Он заметил, как уголки ее губ едва заметно приподнялись. — Не думай, что я говорю тебе все это, чтобы запугать или настроить против Халиме-султан… просто она другая, и дети ее другие, им требуется особый подход. И раз ты будешь прислуживать госпоже, то должен быть в курсе, — она положила руку Люку на плечо. — И ты прав. Некоторые остерегаются Халиме-султан, но госпожа, несмотря ни на что, самый приятный человек, с которым мне приходилось иметь дело за годы службы в гареме. То, каким тоном Фидан-калфа произнесла это «несмотря ни на что», напрягло Люка. — Несмотря ни на что? Взгляд Фидан-калфы потемнел. — Ты недавно тут, поэтому многого пока не знаешь. Десять лет назад, когда наш повелитель был еще шехзаде, его ныне покойный старший брат шехзаде Осман и Халиме-султан втайне ото всех совершили никях. Где это видано, чтобы узами брака сочетались родные брат и сестра? Грех, ох какой грех! Люк смущенно потупил взгляд. Да, кровосмешение — тяжкий грех, и его не искупить одной лишь молитвой. Но разве правильно позволять ошибке десятилетней давности диктовать судьбу сразу нескольких людей? И можно ли вообще называть ошибкой любовь? — Но ты все равно говоришь, что Халиме-султан самый приятный человек в гареме, да? — Да, Лукаш-хатун. Я откровенна с тобой. Люк кивнул. Нет. Все же так нельзя. Любовь не может быть ошибкой и, тем более, грехом. — Тогда все хорошо, Фидан-калфа. Я справлюсь, — ободряюще улыбнулся Люк. — Не смей думать, что будет легко, Лукаш-хатун! — цыкнула на него Фидан-калфа. — Если бы все было так просто, мы бы сейчас не говорили об этом! Губы ее сжались в тонкую алую линию, будто она была рассержена, но по взгляду ее теплых карих глаз Люк понимал, что это не так. — Султанзаде Мехмед — он родился через две луны после гибели шехзаде Османа — чудесный ребенок, добрый и ласковый, с ним не так уж трудно поладить. Но старшие дети Халиме-султан… с ними могут возникнуть трудности. Султанзаде Дениз — бедный мальчик — часто страдает от головных болей, и у него по шесть пальцев на левой руке и ногах. А Дениза-султан… ох, слабая девочка, слабая, каждую зиму она проводит в постели с лихорадкой и мы молимся Аллаху о ее здравии, чтобы он не забрал ее от нас раньше срока… она и не говорит почти, даром что им с братом пошло уже девятое лето… Калфа замолчала, потом пугливо заозиралась по сторонам и, убедившись, что никого нет, прошептала Люку на ухо: — Говорят, это не болезнь, а божья кара, возложенная на них за грех родителей. Ох, бедные дети! Люк посмотрел Фидан-калфе в глаза. В них он увидел такую убежденность в своих словах, такую веру, что невольно вздрогнул. Он снова поймал себя на мысли, что что-то подобное мог бы сказать и Джедрик, но тут же одернул себя. Нет, его брат хоть и набожный, но душа его светлая, он никогда бы не стал говорить эти ужасные вещи. Сам Люк, пусть и тоже воспитанный в скромности и католической традиции, никогда не был таким приверженцем веры, как Джедрик, и, как он твердо решил несколько мгновений назад, не имел права осуждать двух людей за любовь, какой бы запретной она ни была, и тем более вменять это ни в чем не повинным детям. — Разве правильно перекладывать такую тяжкую ношу на плечи совсем еще малышей? Какой бы страшный порок не лежал на их родителях, сами они только-только пришли в этот мир и еще не совершили греха. Разве прав Бог, наказывая их? Фидан-калфа тяжело вздохнула и с укором посмотрела на Люка. — Никому не дозволено обсуждать решения Всевышнего. Все, что делается Им, делается к лучшему. Ты еще юн, Лукаш-хатун, но когда-нибудь обязательно это поймешь. Люк снова в задумчивости прикусил губу. За его жизнь к нему часто относились, как к ребенку, однако детство его кончилось два лета назад, в тот день, когда в их дом ворвались янычары — правда, тогда он этого еще не понимал — убили родителей, а его с братьями увезли в чужую страну. Он не понимал, как можно пройти через это и продолжать верить, что все вокруг правильно и происходит во благо. Но что Люк и знал точно, так это то, что пережитое — еще не конец его пути. Он глубоко вздохнул и высоко поднял голову, глядя на пробивающиеся сквозь стеклянный купол гаремного дворика лучи заходящего солнца. Его вчера было омрачено печалями и горестями от болезненной потери, его сегодня — туманностью и серой безжизненностью каменных стен. Но еще у него было завтра. Неписанное завтра, в котором он обязательно будет счастлив. — Я все понял, Фидан-калфа. Спасибо за совет.