***
Вечер этот был, безусловно, прекрасным доказательством быстротечности дворцовой жизни. Когда Люк торопливо шагал в сторону кухни, гарем встретил его обманчивой тишиной, лишь изредка нарушаемой редкими смешками девушек и юношей. На обратном пути, однако, Люка окружил уже беспорядочный шум: разноголосый ропот, заглушающие его звонкие выкрики какого-то аги и звуки неторопливой, но оттого не менее задорной мелодии. Он весь обратился в слух и щекой прижался к стене, украдкой выглядывая из-за угла. Люк наблюдал за тем, как аги и калфы спешно раздавали поручения наложникам, тогда как главный евнух гарема Онур-ага, собрав вокруг себя несколько девушек, что-то рассказывал им, громко и эмоционально, время от времени прерываясь на то, чтобы показать какое-то танцевальное движение. Он мечтательно вздохнул. Ему нравилась его нынешняя размеренная жизнь, но иногда… Люк не знал, почему его так тянуло туда, к готовящейся к празднику толпе, но где-то в глубине души понимал, что чуткой омежьей натуре его никогда не было достаточно лишь спокойствия, заботы и достатка; он желал свободы, живой и искренней, чтобы быть вольным выбирать не только, какую накидку сегодня надеть, но и самому решать свою судьбу. Возможно, это была эгоистичная и противоестественная тяга пойти наперекор и получить то, что ему иметь не позволено, но какая на то разница? Люк умел признавать ошибки и не поддаваться соблазну, но сие желание таковым не считал. Он взял себя в руки и, наконец отлипнув от стены в надежде, что присутствие его осталось незамеченным, вернулся в покои Халиме-султан. Та сидела у окна, вышивая на белоснежном платке какое-то причудливое насекомое. Люк доложился о походе на кухню и присел рядом с ней на тахту. Гулким эхом в покоях раздавались тихие отголоски музыки. Протяжно вздохнув, Люк сложил руки на коленях. Заметив его поникшее состояние, Халиме-султан, не отрывая глаз от вышивки, поинтересовалась: — В гареме уже готовят праздник? — она весело усмехнулась. — Быстро же Валиде отдала распоряжение. Люк вяло кивнул, все еще витая где-то в своих мыслях. Халиме-султан вдруг отложила пяльца и иглу, словно резко поняв что-то для себя, и взяла его ладони в свои. — Знаешь, если того хочет твое сердце, то можешь спуститься вниз к празднику. Я не желаю, чтобы ты чах в этих четырех стенах вместе со мной. Краска прилила к его лицу, и он со свистом выдохнул что-то, отдаленно похожее на благодарность. — Но как я… Аги и калфы уже вовсю начали приготовления… — Ты упоминал как-то, что неплох в танцах и это тебе по душе… — она вдруг прикусила щеку изнутри, будто пытаясь не рассмеяться, и с лукавым блеском в глазах добавила. — И неужели ты думаешь, что я не заметила, как ты поглядывал на моего брата? Право же, Люк. Если раньше щеки его алели от смущения, то сейчас невыразимый стыд разлился по всему телу. — Я… Я не… Да как можно! Халиме-султан пристально посмотрела ему в глаза, скептически приподнимая бровь. Люку хотелось под землю провалиться от этого испытующего взгляда. — Так что… Передай Онуру-аге, что по моему приказу ты сегодня будешь развлекать моего брата вместе с другими наложниками. Ты ведь хочешь этого, я не ошиблась? Люк, все еще не до конца осознавая происходящее, кивнул, чувствуя, как от кутерьмы мыслей и переживаний этой мизинец правой ладони предательски задергался. — Не переживай, дорогой, ты справишься, — потом она наклонилась и на ухо прошептала.— Но, если что, еще не поздно передумать. Решайся, Люк. Пока остатки смелости окончательно не покинули его, он снова пробормотал благодарность и поспешил вниз, отчаянно надеясь, что не опоздал. Люк позвал Онура-агу, который в это время будто еще яростней принялся втолковывать что-то отобранной группке девушек, и выпалил: — Ага, я здесь по приказу Халиме-султан. Она велела мне готовиться к сегодняшнему вечеру вместе с другими отобранными Валиде-султан девушками. Онур-ага смерил Люка придирчивым взглядом и цокнул языком. — Повелитель предпочитает девушек, хатун, девушек! Госпожа как никто другой знает об этом. Так что, тц, давай, иди отсюда, не мешай! — воскликнул ага, оборачиваясь и уже направляясь к шушукающейся в стороне кучке наложниц. Люк нахмурился, чувствуя, как разочарование ледяной волной начинается разливаться по венам, прочистил горло и уже тверже произнес: — Мне вернуться к госпоже и сообщить ей, что вы отказываетесь выполнять приказ, ага? Мужчина тотчас остановился, как вкопанный, и медленно обернулся. — Что ты сказал, хатун? Не сдержав самодовольной ухмылки, Люк невинно похлопал глазками и повторил: — Мне передать госпоже, что ее приказ не будет исполнен? Лицо аги побелело, а глаза округлились. Он прыжком подскочил к Люку и взял за локоть. — Раз госпожа приказала, то что же ты мешкаешь? Живо ступай к остальным и готовься к празднику. Не дай Аллах, повелитель будет недоволен. Что за наказание на мою голову! Люк лишь закатил глаза и последовал за агой.***
Он обвел взглядом просторные комнаты. Не было ничего удивительного в том, что Валиде-султан причитаются самые большие и богатые покои, но Люк все равно с удивлением осматривал невиданную ранее роскошь. Взор его, однако, привлекла фигура, величаво восседающая на подобии трона в дальнем конце комнат. Люк отвел взгляд, следуя за агой к своему месту. Присев на пол у помоста, он закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Ему казалось, что покои легким прозрачным куполом накрыла безмолвная тишина, в которой он отчетливо мог различить лишь гулкий стук собственного сердца. А потом заиграла музыка. Негромкая и легкая, словно мягким перышком проходящаяся по коже, с каждым новым прикосновением к струне умелой руки становящаяся все сильнее, веселее, надрывнее. Тело его вмиг покинула вся былая скованность. Резким движением Люк сложил руки над головой и юркой змейкой поднялся с пола. Покачивая бедрами в такт мелодии, он чувствовал, как уверенность волной разливается по венам. Тотчас все будто встало на свои места. Сколько Люк себя помнил, музыка всегда заставляла его сердце трепетать, а ноги пускаться в пляс. Однако сейчас, как никогда ране, он ощущал невероятную легкость, что неспешно и ласково погружала его в сладостное забытье. Люку оттого казалось, что в этих каменных стенах отныне есть лишь он один — душой и телом, — окутанный мириадами звуков да яркой палитрой ароматов благовоний, которая пробуждала в нем, годами окруженном лишь такими похожими и потому до скрежета зубов иногда опостылевшими приторными запахами омег и, в редких случаях, бет, давно забытые волнующие чувства. До сего момента Люк и не осознавал, как скучал по жизни за пределами этой золотой клетки, жизни, где каждый может, не таясь, быть собой и не скрываться друг от друга ввиду собственной натуры. Но сейчас, на этот краткий миг… Он чувствовал себя свободным. Он чувствовал себя живым. Люк повел плечами и покачнулся вперед, в то же время выгибаясь в пояснице. Каждое движение его — будь то игривое мановение руки, ритмичное покачивание бедер или же просто приподнятый уголок губ — было до мелочей выверено долгими и усиленными тренировками. Однако если доселе это лишь составляло часть его привычной рутины, то теперь он мог отпустить себя и, попеременно ловя восхищенные взгляды, ощутить, какую власть он способен иметь над другими всего-навсего языком своего юного упругого тела. Очаровывать, завлекать, доводить до исступления одним только наклоном головы… Щеки его горели, но то был жар приятный, не опаляющий, а согревающий. Где-то внутри томной тяготой разливалось пьянящее возбуждение, а в животе будто бабочки трепетали в своей тщетной попытке вырваться наружу. Сам же Люк ощущал себя скорее мотыльком — порхал, с замиранием сердца взмахивая ручками-крылышками, и все ближе и ближе подбирался к заветному пламени-образу, что с каждым шагом его почему-то растворялся в мерцающей дымке благовоний, оставляя ясным взору лишь смутный, но узнаваемый силуэт в роскошном кафтане. Сделав небольшой шаг в сторону помоста, где на подобии трона восседал султан, Люк повел сначал одним бедром, потом другим и, так и оставшись в полуобороте, вытянул перед собой обнаженные руки, что зазывающе проходились от ладони одной до плеча другой. Он чувствовал чужое дыхание позади и слышал шорохи легких одежд совсем рядом, но сосредоточен был лишь на собственных движениях да точеных чертах царственного лица. Он резко обернулся вокруг своей оси и, плавно покачиваясь из стороны в сторону, начал оглаживать себя, притом смущенно улыбаясь и нарочито невинно похлопывая ресницами. Самыми кончиками пальцев легонько, едва касаясь, Люк обвел изгибы тонкой талии, задерживаясь лишь внизу живота, где загорелая кожа встречалась с плотным, обрамленным бусинами, поясом воздушных шаровар… Но внезапно отдернул руки от тела и, скрещивая их над головой, с вызовом вскинул подбородок. И хотя он не видел себя со стороны, Люк не мог не ощущать трепещущее пламя, что таилось в его взгляде. Последним движением сложив перед собой руки, словно в молитве, Люк расслабил тело и резко осел на пол, на узорчатый ковер прямо перед падишахом. Он склонил голову в поклоне и затаил дыхание. Люк помнил когда-то давно сказанные агой слова о том, что натура султана Эмирхана боле лед, чем пламя, и мало что способно его завлечь, а оттого он может и вовсе никому не даровать свою милость. Помнил и лукавую ухмылку Халиме-султан, что вкрадчиво шептала ему на ухо слова ободрения, сжимая холодную, нервно подрагивающую ладонь в своей уверенной и теплой. И ничто не было способно подготовить Люка к виду шелкового, расшитого золотыми нитями, фиолетового платка, опустившегося на землю у его ног. Он почувствовал, как горят щеки, и сглотнул. Люка так и тянуло поднять глаза на падишаха, взглянуть в лицо его и найти там… что-то. Что угодно, лишь бы не ленивое безразличие. Опустив руки, Люк потянулся за платком. Ухватился за краешек, на котором символом султанской семьи был вышит небольшой тюльпан, и поднял его. Потом расправил платок и в благоговейном жесте поднес к губам. Не поднимая головы, он вскинул глаза вперед на повелителя, и тут же стыдливо отвел взгляд — султан Эмирхан царственно восседал на своем троне и пристально смотрел прямо на него, Люка. Губы его были сжаты в тонкую линию, брови величаво приподняты, а крылья носа трепетали. Но тем, что по-настоящему привлекло внимание Люка, был единственный глаз падишаха, который будто и не мигал вовсе. Люк увидел в нем столько желания, что по коже мурашки пробежали. В один миг он почувствовал себя голым, как в день своего рождения. И только лишь он подумал об этом, как ощутил на себе чей-то цепкий изучающий взгляд. Не в силах противиться притяжению, Люк наконец поднял голову, и взгляды их встретились. Запах чужого вожделения вдруг окутал его с головы до пят, а тело налилось незнакомой ране тяжестью. Люк не был уверен, приятно ли ему такое внимание, но наверняка знал одно: с этой минуты его жизнь изменится. Краешек губ падишаха дернулся, но почти сразу лицо его снова разгладилось, отчего Люк на мгновение подумал, что то ему лишь привиделось. В ту же секунду султан кивнул стоящему рядом аге, резким движением руки откинул полы своего кафтана, поднялся с подушек и твердым шагом направился к выходу из покоев. Люк стиснул в руке платок и почувствовал, как все внутри сжимается в тугой ком. Лицо его горело, а душа была в смятении, будто готовая вот-вот выпорхнуть из бренного тела. Люк не понимал, счастлив он, что его тайные греховные мысли становятся явью, или удручен. Как никогда раньше он хотел оказаться дома, поджав под себя босые ноги, сидеть с матерью у очага, и, уткнувшись носом ей в шею, вдыхать ее успокаивающие феромоны, пока большие теплые руки отца ласково перебирали бы его спутанные кудри.