На путь истинный

      Ольгерд бросил взгляд на изрядно помятый лист бумаги, раздражавший его одним своим существованием. Он собирался было уже выйти, чтобы забыться в ворохе повседневных дел, но желтеющий в предрассветных сумерках пергамент в который раз приковал его взгляд.       После приезда ведьмака в святилище и стихийной пьянки, жизнь продолжала идти своим чередом. Дни реданца проходили в работе, по вечерам Геральт, верный своему слову, иногда заходил в библиотеку и там рассказывал о последних приключениях и новостях, которые собирал, шатаясь по тракту. Эверека, в целом, не сильно-то волновало, что происходит в мире, но он с удивлением обнаружил, что ему просто приятно хоть иногда с кем-то поговорить, коль скоро подходящих собеседников для него, кроме вечно занятой Нэннеке, в святилище почти не было.       Так прошло около недели, и, наконец, ведьмак заявил, что ему уже пора в дорогу. Жрица, как всегда, была недовольна, так как считала, что он мог бы остаться и подольше. Ольгерд, успевший привыкнуть к компании, тоже не обрадовался, но говорить ничего не стал. Кроме того, оказалось, что его ждут гораздо большие неприятности.       Письмо принесли накануне, ближе к вечеру – низенькая послушница, которой он недавно помогал перетаскивать на телегу амбарное зерно, поймала его, когда он возвращался из конюшен, где вычищал свою лошадь. Обыкновенно весёлая и насмешливая, в этот раз девушка выглядела настороженно и, казалось, что-то её тревожило. Она быстро сунула ему в руки послание, сказав, что приезжал всадник и велел передать это лично в руки Ольгерду, после чего быстро удалилась, словно куда-то спешила.       Сразу же после этого реданца объяло нехорошее предчувствие, увы, не обманувшее его – закрывшись у себя, он сломал сургучную печать с нильфгаардским солнцем, быстро вскрыл письмо: сообщалось, что новый нильфгаардский наместник, под чей протекторат попадали и земли Ольгерда, ожидает от последнего скорейшего принесения вассальной присяги. Последствия неповиновения в случае, если Эверек не примет его в своём имении через две недели, обещали быть самыми серьёзными, но какими – не упоминалось: очевидно, дворянину предоставили самому додумать, что его ждёт в случае отказа.       Всевозможные мрачные чувства поднялись в Ольгерде с такой силой, что уже когда он дочитывал письмо, в голове у него шумела кровь: кто-то смеет столь нагло требовать что-то от Ольгерда фон Эверека? Да ещё и грозить наказанием? Ярости, вспыхнувшей в нём, хватило бы на троих диких вепрей. Если б кто видел его в тот момент, наверняка бы ужаснулся: на потемневшем, перекошенном от злости лице вдруг появилась усмешка, такая, от которой у любого здравомыслящего человека пошёл бы мороз по коже.       Реданец смял листок в руке, отшвырнул его прочь, заходил по комнате взад-перёд, стремясь хоть как-то унять поднявшееся в нём бешенство. Не столько волновала его необходимость принесения присяги, сколько то, что ему смели вот так, как шавке, приказывать, да ещё и грозиться, пусть даже теперь его земля и считалась территорией империи. Когда он покидал поместье, то и думать забыл о любых церемониях и обязательствах, а нильфы после того случая с усмирением непокорного лорда его больше не беспокоили: очевидно, им хватало и других дел на новых землях. А теперь?       Промучившись ночь без сна, Ольгерд решил, что не поедет. Во-первых – он не хотел: жизнь в Элландере вполне устраивала его, и возвращение домой сейчас подействовало бы на него крайне угнетающе. Во-вторых, хотя он понимал все тонкости отношений между вассалами и сюзеренами, но династия Эвереков была настолько древней и знатной, что с ними порой приходилось считаться и королям. А теперь какой-то наместник смеет грозить ему расправой? Да пусть даже и имперский. Получи он это письмо с год назад, даже не почесался бы, потому что знал, что ему не смогут сделать ровным счётом ничего, а он только позабавится от всех их попыток, ведь в то время любые чувства были для него на вес золота. Реданец не боялся и сейчас – но уже потому, что его жизнь больше не имела для него значения. Да и что ему сделают? Убьют? Заберут земли?..       Тогда-то, додумав мысль, Эверек побелел от вновь захлестнувшей его бессильной злости. А всё потому, что он понял, что даже если нильфы не догадываются, как на него надавить, то всё одно легко могут это сделать.       Земли, деньги – всё это перестало иметь для него большое значение, а с тех пор, как жил в Элландере, он и вовсе почти перестал об этом вспоминать. Но в Драконьей долине, в семейной резиденции, всё-таки было нечто, что Ольгерд готов был защищать до последней капли крови: родовой склеп и могила Ирис. Пока был жив, он не мог допустить, чтобы дом и земля, где покоились его предки, брат и жена, снова были отданы в руки неизвестным людям, которым дела нет до предыдущих хозяев… нужно было ехать – пусть и забыв о гордости и угрозах в письме.       Но стоит ему вернуться в поместье, стоит присягнуть новому сюзерену, и в покое его больше не оставят, ведь всё это устраивается не ради красивой церемонии… Империя будет щедро платить, но и требовать беспрекословного подчинения. Однако ни то, ни другое уже не было ему интересно. Что было делать? Подчиниться ради памяти любимых людей, или решиться отречься от всего, окончательно остаться в святилище и терпеливо ждать своего часа? Уезжать он не хотел. Но каждый раз склоняясь к тому, чтоб пренебречь требованиями Чёрных, он вспоминал тот день, когда родовое гнездо заполонили всевозможные оценщики, присланные Хорстом Борсоди, и страшное по своей силе отчаяние от осознания того, что его собственный дом уже не принадлежит ему. И пусть бы только ему – но ведь он переставал принадлежать и его роду… Мало кто из людей смотрит на чужое горе, а уж из тех, кто скупает на аукционе чужие реликвии – тем более: Ольгерду с тех пор, как вернул состояние, так и не удалось найти и вернуть ни материн портрет, ни саблю отца, ни даже сбрую коня брата… Нечего было и надеяться и тогда, и сейчас, что тот, у кого будет достаточно богатств, чтобы купить это поместье, станет церемониться с чужими могилами… А если вдруг, не дай боги, Чёрные сговорятся о продаже с Борсоди, только теперь уже Эвальдом, который, по милости Геральта, остался жив?..       От одной мысли о том, что история может повториться, реданца накрыла волна чудовищного гнева: он сильно сдавил руками виски, мгновение был уверен, что его удар хватит. Когда стало понятно, что этого не произойдёт, ему страшно захотелось что-нибудь сломать, разбить, уничтожить, лишь бы дать выход этому мучительному чувству, что сводило с ума… но ведь не у себя же дома он был, чтобы устраивать погром. На ум пришло только одно место во всём святилище, где он мог бы в полной мере предаться мрачной радости разрушения. Резко схватив со стола ненавистное письмо и сунув его за пазуху, Ольгерд стрелой вылетел из комнаты, чуть не бегом помчался на улицу – попадавшихся по пути послушниц и жриц он как мог старался обходить, чтоб не задеть ненароком, но, по правде говоря, стоило обитательницам святилища завидеть его, словно взбешённый тур несущегося вперёд, они и сами старались как можно быстрее уйти с его пути.       Неподалёку от амбара, ближе к опушке перелеска, лежали целые кладки дров, а рядом с ними, вповалку, множество поленьев. По счастью, в это время суток там и близко никого не было, и скоро в тёплой рассветной тишине глухо, но рьяно застучал топор, во все стороны полетели щепки, и не только от поленьев, но и от пня, на котором Эверек с отчаянным неистовством рубил дрова – он наносил удары с такой силой, что лезвие старого топора то и дело впивалось в сухую древесину, и приходилось его оттуда вынимать. Неизвестно, сколько прошло времени, но, когда солнце взошло и начало постепенно подниматься на небосводе, реданец, наконец, ощутил, что на смену гневу приходит изнеможение. И как будто это был знак, от очередного удара обух слетел с топорища и с глухим звоном упал на пыльную землю. Ольгерд вяло отшвырнул уже бесполезную деревяшку в сторону, уселся на пень, опустив голову и шумно дыша: со взмокшего лба на кончик носа соскользнуло несколько капель пота и тут же упало вниз. В голове прояснилось, но легче не стало: наконец вспомнилось, что он с утра должен был заниматься вовсе не этим, а помочь работникам с починкой денника на конюшне, а после – идти к Нэннеке, которая вновь начинала сезонные пересадки в гроте. На конюшню он точно опоздал, к заутроку – тоже. Несколько минут он молча смотрел в одну точку, а после, как по команде, поднялся с места и сразу направился в сторону грота.

***

— Хорошо же ты свои обязанности выполняешь, - с порога встретили его ворчливые слова жрицы, которая привычно возилась в зарослях растений.       Нэннеке не сразу на него взглянула, как будто сердито расправляясь с проросшими в земле сорняками. Ольгерд же, встав на границе между светом и тенью, привалился плечом к каменной стенке и молча наблюдал за её действиями, чувствуя себя так, словно по нему конём проехались. Наконец, женщина распрямилась и устремила недовольный взор на реданца. Даже после того, как она разглядела его, взгляд её не смягчился. — Ну и видок у тебя. Не знаю, чем ты там занимался, но явно не тем, чем должен был. Рабочие на конюшне сказали, что ты так и не явился. Ну так расскажи, где ты нашёл занятие важнее? — Дрова колол.       Жрица прищурилась – она вполне могла счесть столь короткий и равнодушный ответ за хамство, но была достаточно проницательна, чтобы не сделать этого. — Ты, видно, лучше знаешь, чем тебе заниматься? — Не сердитесь, Нэннеке, - выдохнул Эверек, проведя по лицу ладонью, - я… с утра в голове помутилось. — Я уж вижу, что ты с ней совсем не дружишь. И даже догадываюсь, почему. Но это не повод пренебрегать своими обязанностями, коль скоро ты сам сюда пришёл.       Реданец кивнул, даже не собираясь оправдываться. Какое-то время они стояли молча. — Так что было в том письме?       Ольгерд вздрогнул, резко поднял голову, тут же столкнулся со строгим взглядом жрицы. — Вы знаете о письме?       В ту же минуту он осознал всю глупость необдуманного вопроса – примерно тогда же, когда во взгляде жрицы промелькнуло что-то похожее на сожаление, с каким обычно смотрят на слабоумного дурака. Конечно, она знала. В конце концов, письмо ему принесла послушница. А Верховная Жрица должна была знать обо всём, что происходит в святилище. — Не пристало отвечать вопросом на вопрос, - Нэннеке, очевидно, решила не глумиться над его недальновидностью и вернулась к своему занятию, - хотя я догадываюсь, что там было. Вид у тебя такой же, какой бывает у Геральта, когда он говорит или вспоминает о своей зазнобе. Полагаю, что не ошибусь, если предположу, что твоя подруга вновь призывает тебя в свои объятия. Ну, или напротив, грозится навсегда от себя отлучить. — Ошибётесь. – Низким тоном отрезал он.       Безусловно, Нэннеке хотела его только поддеть, изобличив мелочность подобных терзаний, но безобидная шпилька угодила в глубокую рану. Ольгерд впервые ощутил негодование и досаду от её слов, пусть эти чувства и были мимолётными. Она не знала, конечно. Но легче от этого не стало.       Жрица подняла голову – реданец всё так же молча смотрел на неё, только во взгляде появилось что-то нехорошее, и лицо побледнело. — Великая Мать, да в чём дело? – Строго спросила она, хотя в голосе её зазвенели едва уловимые нотки тревоги.       Вместо ответа Ольгерд оторвался от стенки, шагнул вперёд и вынул письмо из-за пазухи, протянув его жрице. Нэннеке какое-то время ещё смотрела на него, после чего взяла листок в руки и пробежалась глазами по рунам. — Ах, вот оно что, - пробормотала женщина, задерживая взгляд на печати с символом солнца.       Она снова посмотрела на него, и могло показаться, что содержание письма её не обрадовало. Нэннеке протянула листок обратно. — Стало быть, уезжаешь. — Я ещё не решил, - с неохотой отозвался он, отворачиваясь. — Надо же, ты всё ещё уверен, что можешь решать? – Женщина насмешливо фыркнула, но смотрела на него с долей сожаления. – Хотя теперь-то уж понятно, почему у тебя хватает на это дерзости… Ольгерд фон Эверек.       Реданец поморщился, скривил губы, словно упоминание родового имени вызывало у него неприязнь – не до этого было сейчас, а он ведь сам отдал ей письмо. Он покосился на Нэннеке: во взгляде жрицы, наконец, появилась снисходительная насмешка, и он почувствовал облегчение. — Не криви лицо, - прикрыла глаза женщина, - я с самого начала знала, кто ты такой. Да что уж там, ты в молодости знатно потрудился, чтоб об этом все узнали, особенно в Темерии. Но я тебе не мать, чтоб читать мораль. Скажу только одно – не надо становиться поперёк дороги Чёрным. Это больше не Северные королевства, где дворяне как ты имеют власть над правителем – по крайней мере, уж точно не дворяне севера. Если ты взъерепенишься, никто там не посмотрит на заслуги – твои, или твоих предков: можешь забыть про дворянский титул, про состояние, про мирную жизнь и жизнь вообще.       Ольгерд обернулся резко, глаза у него полыхнули яростным огнём. — Мне плевать на титулы, состояние и жизнь, - в сердцах заговорил он, сдерживая клокочущий гневом голос, резонирующий от каменных стен, - я не готов вернуться туда, и их угрозы меня не трогают!.. — Но?       Он осёкся на миг, глядя в спокойные, как водная гладь озера, глаза жрицы. —… Но там могилы моих предков, и… - слова не шли с языка, договаривая ,он не смотрел ей в глаза, - … и дорогих мне людей. Я не представляю, что со мной будет, если я только узнаю…       Эверек замолчал, прижимая ладонь ко лбу – не то от безвыходности, не то от головокружения. В наступившей тишине послышался шелест листьев – в полутьме замаячила высокая фигура Леси, всё это время занятой порученной ей работой. Стало понятно, что она слышала весь разговор, но Ольгерд не нашёл в себе сил переживать об этом.       Нэннеке долго молчала, задумчиво глядя перед собой, и, наконец, подняла голову, глядя на реданца. — Выбор у тебя не богат, - спокойно, даже прохладно заговорила женщина, - или ты подчиняешься и едешь, сохраняешь титул, земли и родовое поместье, или забываешь о внешнем мире и остаёшься здесь. Предкам и дорогим, как ты выразился, тебе людям ты уже ничем не поможешь. Но я понимаю, что ты не можешь просто забыть о них, зная, что для тех людей, кто придёт на твоё место, их память ничего не значит. Здесь тебя тоже ничто и никто не держит, кроме твоего желания начать новую жизнь и, вестимо, хоть чем-то искупить деяния прошлого. Так решай, Ольгерд: или ты начал новую жизнь, или тебя зовёт старая.       Эти слова жрицы показались ему чересчур жесткими, но он не мог не признать, что это правда. Эверек сжал губы, отвернул голову, взгляд его метался из стороны в сторону, будто вслед за лихорадочными мыслями. —… На сегодня ты свободен, от дел я тебя освобождаю.       Он скрежетнул зубами, не глядя на Нэннеке – в глубине души Ольгерд надеялся, что сможет хотя бы забыться в работе, от которой его, как нарочно, только что освободили: жрица оставляла его один на один с выбором. Сама же она быстро вернулась к своим делам – скоро он услышал, как рядом вновь зашелестели листья и стебли. Реданец быстро развернулся и зашагал прочь, уходя в ещё большем смятении, чем когда пришёл сюда. ***         В главном храме Мелитэле было множество высоких, стрельчатых окон. По замыслу неизвестного архитектора, расположены они были таким образом, чтобы внутри всегда было светло в дневную пору, даже в пасмурную погоду. А на рассвете и закате солнечный свет и вовсе преображал помещение – на час утром и час вечером храм словно переставал принадлежать этому миру: игра света, лучей и бликов преображала это место так, что казалось, оно и не в Элландере, не в Темерии, ни на севере и ни на юге, а где-то, куда попасть физически было невозможно.       Ольгерд любил эти часы: каждый раз, как он заставал это представление, чувствовал что-то необъяснимое, словно на время переставал быть самим собой: исчезало его прошлое и будущее, и был только один бесконечный, залитый солнцем миг, полный тишины, запаха вощины и благовоний, тонкой, невесомой дымкой висящего в храме.       Заставать эти часы ему случалось не часто: поначалу, когда он только привыкал к здешней жизни, времени и сил на это просто не хватало – к рассвету он успевал лишь вовремя подняться с постели, а к закату дойти до своей комнаты и вновь заснуть беспробудным, но коротким сном до утра. Однако выдавались дни, когда Неннеке не то нарочно, не то случайно, освобождала его пораньше. Тогда он, больше из любопытства и желания разглядеть столь впечатлившие его скульптуры, иногда заходил сюда. В эти «солнечные» часы белый камень статуй словно светился изнутри, розовато-алым, или тёплым, золотистым светом, и даже казалось, что все три женщины-ипостаси живые и милостиво смотрят сверху вниз на всех, кто пришёл в храм.       Ольгерд мог проводить здесь час или несколько, а мог, если были силы и возможность, остаться на всю ночь. Иногда Эверек сам себе удивлялся – что он там забыл? Любовался статуями, конечно – такой ответ он давал сам себе, конечно, в глубине души понимая, что это не совсем так. Он смотрел на изваяния часами, сидя у подножия или поодаль, но в это время перед глазами проходила вся его жизнь, счастливые и плохие времена, моменты радости и отчаяния. Реданец думал о том, что случилось когда-то, будто говорил сам с собой, размышлял, спорил, злился, чувствуя уколы совести, немилосердной, но справедливой… и всё-таки, хоть он и не признавался, но понимал, что будто не себе, но кому-то другому рассказывает о своей жизни – такой удивительной, страшной, местами счастливой, но всё-таки горькой и, в сущности, очень короткой. Бывало, он приходил сюда и до рассвета, с тревожно бьющимся сердцем, разбуженный кошмарами и вызванным ими страхом, неотвратимым и беспощадным; и здесь, в полумраке, рассеянном светом множества свечей, чувствовал, как ужасное наваждение отпускает его, рассеивается вместе с утренним туманом.       Иногда он пробовал даже молиться, про себя, полузабытыми словами, но всякий раз при этом чувствовал себя столь неловко, что быстро возвращался к привычной, немой исповеди, которая всегда начиналась как бы сама собой и завершалась точно так же.       Это место было для него сродни лекарству, но не тому, которое исцеляет, а только облегчает боль, с которой человеку предстоит жить остаток жизни.       Сегодня он пришёл сюда с тяжёлым сердцем, не зная, как лучше поступить, и не надеясь здесь принять решение – скорее чтобы успокоить мятущийся разум и сердце. Несмотря на ещё не поздний час, в храме было пусто, не было ни послушниц, ни жриц. Ольгерд не обратил на это внимания, подошёл к одной из мраморных скамеек, стоящих в простенках, опустился на неё и погрузился в долгие размышления, потеряв счёт времени… — Так и знала, что ты здесь.       Мужчина поднял голову, встрепенувшись, рассеянно посмотрел на жрицу, словно та из-под земли выросла: Нэннеке оказалась неподалёку, поправляла кадильницу, источавшую полупрозрачный дым с тонким ароматом. Жрица даже не смотрела на него, пока была занята, и обернулась лишь спустя несколько минут тишины. — Я не знаю, как мне поступить, - растерянно пожал плечами реданец, глядя на женщину. — А кто знает? – Недовольным тоном вдруг ответила она, складывая руки перед собой. – Надеешься, что я сейчас скажу тебе, как лучше поступить? Как «правильно»? Нет, Ольгерд, никакого «правильно» – есть только твоё решение, то, или другое. Прими его, наконец.       Он не ответил, вновь опустив голову и задумчиво уставившись под ноги. Жрица, молча постояв на месте ещё какое-то время, наконец, нетерпеливо вздохнула и, плавно пройдясь до скамьи, села неподалёку от него. — Ты не жрец Мелитэле. Обетов не давал. Можешь, конечно. Вот только захочешь ли?.. Ты пришёл сюда не из-за веры, а именно что для того, чтоб скрыться здесь от мира, от прошлого, от себя самого – понимай как хочешь. Ты можешь остаться здесь – никто тебя не гонит. Но хочешь ли ты провести так остаток жизни?       Эверек вдруг поднял голову, посмотрел на неё, и губы у него дёрнулись, словно он хотел улыбнуться. — Я уже давно ничего не хочу, матушка.       Он ждал, что Нэннеке, по обыкновению, поморщится, тем самым дав понять, что думает о его словах. Но против ожиданий, она продолжала молча смотреть ему прямо в глаза, как-то напряжённо, словно могла там что-то высмотреть. — Странно… что это не пустые слова. Даже жалко. – Она покачала головой, словно задумавшись, нахмурилась. Помолчав, женщина снова подняла на него строгий взгляд. – …Обычно я этого не делаю. Но раз уж так складывается… Прежде чем примешь решение, облегчи душу. Расскажи мне. — Что рассказать?.. — Из-за чего ты пришёл сюда –  я ведь чувствую, что всё это связано: и твой приезд, и нежелание уезжать, и сама необходимость отъезда. И может так случиться, что это твоя последняя ночь здесь. Может, конечно, и нет. Но лучше воспользуйся случаем, сынок.       Он не хотел ей ничего говорить. За то время, что был здесь, он успел проникнуться к этой женщине должным уважением и почтением, в каком-то смысле он её даже любил. И последнее, чего Ольгерд хотел бы, это в её глазах, исполненных терпения, мудрости и милосердия, увидеть разочарование и отвращение к себе. Но вместе с тем он понимал, что больше не будет такого шанса, и, даже несмотря на неясный внутренний протест, быстро принял решение. Эверек глубоко вздохнул и, помедлив недолго, заговорил.       Сначала он говорил осторожно, медленно, негромко – избегал смотреть на неё, подбирал слова и иногда косился на входящих в храм послушниц и жриц, словно боясь, что они подслушают. Но, постепенно, те слова, что давно хотели быть высказанными, сами стали проситься на язык, и скоро он забыл об осторожности, о страхе и о посторонних – словно был только он, мать Неннеке и его рассказ. Жрица слушала, не перебивая, даже когда он говорил о таком, что могло бы ужаснуть любого, а реданец всё говорил, ничего не скрывая – его временами сбивали только лёгкая дрожь в теле и звук собственного голоса, который от долгого разговора начинал противно скрипеть. Временами он подходил к таким воспоминаниям, на которых спотыкался и замолкал, словно кто печать на рот накладывал. Неннеке и тогда ни о чём не спрашивала, терпеливо дожидаясь, когда он сможет снова начать говорить. Тогда, собравшись с силами, он продолжал. Ольгерд старался говорить спокойно, даже когда рассказывал о страшных вещах, но временами голос предательски вздрагивал, хоть к тому времени он уже не придавал этому значения. Прошёл час, другой, и солнце закатилось: наступил вечер, храм окутал полумрак, тени на стенах дрожали вместе с язычками пламени сотен свечей… —… После этого я решил приехать сюда. А дальше вы всё уже знаете.       К тому времени в храме не было уже никого, кроме одной молодой жрицы, которую они застали здесь же в тот день, когда Ольгерд впервые оказался в этом месте: она так же, как и тогда, тихо молилась у подножия статуй, сидя на коленях. Её фигурка в белых жреческих одеждах сияла в тёплом мягком свете, невольно приковывая внимание, и сама она была будто одна из множества свечек, самая яркая и белая.       Эверек молча сидел, глядя куда-то перед собой. Он не чувствовал особого облегчения от того, что рассказал всё жрице, но не чувствовал больше и тревоги. В голове стало пусто, какая-то тихая печаль обняла его, будто отделяя от мира… — Ты правильно поступил, приехав сюда. - Наконец произнесла Нэннеке, и он опустил голову, услышав её голос. - …Она тебя словно уберегла. — Не знаю, зачем ей беречь меня, - охрипшим голосом, ответил реданец. — Затем, что связь между близкими людьми никогда не обрывается, даже после смерти. Она тебя любит, как и ты её. Надо же, - женщина посмотрела вниз, и Ольгерд сначала подумал, что ему почудилась грустная улыбка на её губах, - такая сильная любовь, и такая несчастная. Напоминает мне… не важно. Да, натворил же ты дел, сынок.       Эверек, услышав последние слова, поднял на неё непонимающий взгляд. Расскажи он всё это кому-то другому, наверняка ему бы не поверили, а если бы и поверили, то уж после наверняка не захотели бы с ним даже по одной дороге ходить. Но жрица в самом деле смотрела на него спокойно, с грустью и даже лёгкой полуулыбкой, словно всё, что он ей рассказал, было какой-то досадной безделицей. От этого взгляда внутри что-то защемило. — Ты так спокойно говоришь это, - покачал головой Ольгерд, забыв о должном обращении к Верховной Жрице. — А чего ты ждал от меня? - Пожала плечами женщина. - Что я тебя из храма выгоню? Или прикажу бить палками? Дурак. Мне жаль тебя, Ольгерд, ведь несмотря на то, что совершил столько ужасных вещей, ты уже несёшь страшнейшее из наказаний, на которое согласился сам. И жаль, что здесь я ничем не могу тебе помочь, пускай и очень хотела бы. — Ты уже помогла, - Эверек улыбнулся ей, чувствуя в горле ком. В груди разлилось тепло, которое он давно позабыл и не чаял ощутить когда-нибудь вновь, - я боюсь, больше никто в целом свете не отнёсся бы ко мне с таким милосердием.       Нэннеке тихо засмеялась, закрыв глаза, потом плавно поднялась с места и подошла ближе. Ладонь жрицы опустилась на его голову. В её глазах прежде он никогда не видел столько теплоты: — Ты совершил много плохого, это правда. Но не каждому хватит смелости на то, чтобы это признать и, тем более, раскаяться. Не каждому хватит сил жить с таким грузом дальше… Помолись, сынок. А не хочешь, так иди спать. Я уверена, теперь ты сможешь принять решение. Останешься – так завтра ждёт работа, как и всегда. А нет – тогда лучше езжай вместе с Геральтом: он тоже держит путь к реданским границам. И вне зависимости от того, каким будет твоё решение… Двери святилища для тебя всегда открыты, Ольгерд.       Он улыбнулся, сам не зная, чему и, взяв её ладонь в свои и закрыв глаза, поцеловал ей руку.

***

        Утро выдалось таким холодным, что у осёдланных коней, переступающих с ноги на ногу и роющих копытами землю, из тёплых ноздрей вырывались белёсые облака пара. Послушницы, придерживающие лошадей, тоже выдыхали такие клубы, но уже с тем, чтобы согревать озябшие руки. Наконец, от жилых построек отделились трое, закутанные в тёплые плащи – Нэннеке шла впереди, а за ней, будто стражи, сдерживая шаг, выступали двое высоких мужчин. Жрица что-то говорила Геральту, тот изредка отвечал, но чаще просто кивал. В руках женщина держала окованный сундучок, принадлежащий ведьмаку. Когда они подошли к коням, она передала его владельцу, продолжая что-то тихо сообщать, пока послушницы с плохо скрываемой радостью передали поводья в руки реданцу. Они, несомненно, помнили его – это были те девушки, которых ведьмак видел тогда, у телеги возле амбара. Обе они вежливо поклонились ему на прощание, грустно улыбнулись и, развернувшись, зашагали назад, к привычным делам и заботам.       Нэннеке, наконец, закончила наставлять ведьмака и, обняв его на прощание, наконец, отступилась от него. Ольгерд, улыбнувшись, посмотрел на жрицу, и ведьмак без слов подошёл, чтобы принять у него поводья. Эверек склонился, поцеловав ей руку, и женщина мимолётным жестом успела благословить его. После двое взяли под уздцы своих лошадей и втроём они зашагали к воротам. — Кажется, ничего не забыли, - вздохнула жрица, хмуро осматривая вьюки. — Забыли – так вернёмся, - тепло улыбнулся ей ведьмак. — Возвращайтесь, - серьёзно ответила женщина, кивнув, - ну, до встречи. Храни вас…       Она не успела договорить, как все трое обернулись вдруг на женский крик, прорезавший утреннюю тишину: — Постой! Постой!       От жилых построек к ним со всех ног неслась высокая, светловолосая послушница, или, вернее сказать, уже будущая жрица – от быстрого бега белоснежный капюшон слетел с её головы, светлые волосы разметались, и так она торопилась, что невольно каждый подумал, что сейчас она споткнётся и упадёт. Когда девушка чуть приблизилась, Ольгерд понял, что смотрит она на него, и, отпустив поводья, нерешительно пошёл навстречу.       Леся едва успела затормозить, чтоб не сбить с ног реданца. Всегда тихая, спокойная и сдержанная, словно уже не принадлежащая к миру простых смертных, она сама была на себя не похожа – девушка взволнованно смотрела на Эверека, широко раскрыв свои тёмные глаза, и, задыхаясь, вдруг бросилась ему на шею. Ольгерд не знал, что делать и думать, но ему и не пришлось – послушница сбивчиво заговорила сама: — Вы через Глушицы поедете… У меня там… брат… такой, как ты… Олек, рыжий он... Увидишь вдруг его – отдай, пожалуйста, - она быстро сунула что-то ему в ладонь, - а нет – сам возьми, за него…       Он не успел опомниться – Леся отпрянула, дрожа от холода и волнения, вдруг взяла его за ту руку, в которую что-то вложила… и застыла на месте. —… Хорошо, - с трудом понимая происходящее, выговорил реданец, глядя в её глаза, блестящие от выступивших слёз, - Будь здорова, Леся. —… Прощай.       Она произнесла это слово тихо, почти выдохнула, но почему-то все его услышали настолько чётко, что мурашки пробежали по спине. Геральт мог бы поклясться, что медальон под рубашкой едва вздрогнул. Он быстро посмотрел на Неннеке – жрица нахмурилась, у её губ внезапно пролегли горькие складки, она не захотела встретиться с ним взглядами.       Леся неохотно отпустила руку Ольгерда, и словно ото сна очнулась – поникнув, отвернулась и медленно пошла назад.       «Брат, такой как ты». Жрица в белых одеждах перед статуями Мелитэле… Да, должно быть, много раз она видела его, приходящим туда, и, видно, понимала, что ходит он не из праздного любопытства. Должно быть, чем-то он напомнил ей непутёвого родича, ещё и такого же рыжего, да и именем схожего… Леся, как жрица, могла вполне усмотреть в этом какой-то знак, отсюда и просьба. Он не придал большого значения её последнему слову – в конце концов, они и правда могли бы уже никогда не свидеться, даже если бы Ольгерд однажды вернулся.       Но почему-то на сердце у всех стало тревожно. Ольгерд и Геральт забрались в сёдла и, последний раз кивнув Верховной Жрице на прощание, пустили коней шагом. Округу обнимал утренний туман, пронзаемый лишь первыми лучами красного солнца. Эверек ехал чуть позади и перед первым поворотом оглянулся – Нэннеке осталась смотреть им в след, и туманная дымка с неверным солнечным светом преобразили её, делая почти похожей на статую Мелитэле.