больно ранит твоя милость, как стрела над тетивою ты платишь — за песню луною, как иные платят монетой я отдал бы все, чтобы быть с тобою но, может, тебя и на свете нету
♫ Мельница — Королевна
Привет… привет? Она серьезно? Это все, что она хотела ему сказать? Привет? Она издевается? По-хорошему Шишио следовало сказать «пока», повернуться и уйти, а утром сразу же сменить замки — забыл в прошлый раз. С Цубоми станется прийти угощать его булочками от Юкичи, как в прошлый раз, или чем-то другим. Развернуться. И. Уйти. Хватит с него. Нет Цубоми и никогда не было на свете. Он любил ее — а ее не было. Пусть улетает обратно в свои дальние страны, где Шишио никогда не был, а если и был, то только себе на горе. Он — не для полетов. Цубоми — птица с ветром в крыльях, она старше на пять лет, а ведет себя, как ребенок. Кто бы говорил. Вместо того, чтобы развернуться и уйти, Шишио со вздохом повел рукой в сторону дома, приглашая Цубоми в гости. Тишина измучила; с ней будет хотя бы весело. И кто сказал, что она приехала, чтобы попытаться вновь все вернуть? Она просто поздоровалась. Они расстались друзьями. Могут же бывшие дружить после разрыва? — А здесь все, как всегда, — весело сказала Цубоми. — Хоть бы перестановку сделал. — Что тебе нужно? — Шишио старался говорить укоризненно и недовольно. Цубоми забралась с ногами в кресло, сбросив туфли — будто не слышала. Вынула сигарету, не спросив разрешения, закурила — все те же Seven Stars. Пачку сигарет в руках Шишио она заметила, вскинула бровь, но промолчала. — Так что тебе нужно? — повторил он. Она пожала плечами. Достала смартфон, открыла папку, демонстрируя Сацуки фотографии — птицы. Красивые, большие, опасные. Сидящие, в полете, вблизи крупным планом. Соколы. — Я была в Швеции, — сказала Цубоми. — Фотографировала. Нравится? В Швеции… В дальней стране, где все покрыто зимой. Зима не шла ей, как думал Шишио — Цубоми была летним человеком, не любила холод, куталась в шарфы и всегда носила перчатки уже с ноября… но, фотографируя, она могла забыть обо всем. — Нравится, — не стал врать Сацуки. — Не думал, что ты решишь стать анималистом. — А я не стала. Я попробовала. Снимать животных дико сложно! — засмеялась Цубоми. — Надо долго ждать и стараться быть неподвижным и незаметным. Больше не буду, это не для меня. Наверное, она там замерзла, подумал Шишио. Кто же тогда грел ее? Кто делал ей глинтвейн? Кто укутывал в одеяло или в объятия? Вряд ли она была одна, Цубоми не из таких женщин. — Что насчет тебя? — спросила она. — Как у вас с твоей… Чун-Чун, да? Не помирились? — Нет, — коротко ответил Шишио. Цубоми ничуть не смущала лаконичность его ответов. Она либо не замечала, что он ждет, когда она уйдет, либо игнорировала специально, либо… либо понимала, что за самом деле за его показными сигналами «уходи» кроется мольба «останься». Скорее всего, последнее — она всегда была очень проницательной. — В Швеции очень красиво, — Цубоми откинулась спиной на спинку кресла. Подумав, что глупо стоять столбом, Шишио сел в кресло напротив. — Горы, словно вышитые белым вереском, холодные фьорды миля за милей… Луны такие ясные, особенно полные. Сегодня тоже полнолуние, ты заметил? — Нет, — повторил Шишио. — Да что с тобой? — Что со мной? — не выдержал он. — Цубоми, я… я сам не свой с тех пор, как ты улетела! Даже Сузуме… я же не любил ее, я мучил ее и себя, потому что хотел, чтобы кто-то занял пустоту в моей душе! А ты приходишь, и… и я… я не могу так. Я не из тех, кто способен быть другом человека, которого любил. Тишина упала на них ледяным покровом. Долгая, мучительная тишина, тянущая жилы. Цубоми смотрела на Шишио, не отводя взгляд. — Мне мерещились твои глаза, — заговорил он снова. — В тумане по утрам. Ты знаешь, что они у тебя цвета горечавки? Я случайно понял, что похоже… Мне нет покоя, я мечусь, как палый лист, мечтаю о тебе по ночам, и как же больно знать, что все, что могло случиться у нас, случилось не с нами… не с тобой и не со мной!.. — Как поэтично, — тихо произнесла Цубоми. — Но ты же говорил… — Я знаю, что я говорил, — оборвал ее Шишио. — Я сам себе не верил… я и сейчас сам себе не верю. Не слушай меня. Просто уходи. Был бы я твоим другом — поставил бы чайник и болтал с тобой о твоих соколах и фьордах, но я тебе не друг! Сейчас она уйдет. Встанет, уйдет, а он ляжет спать (придется напиться снотворного, утром на работу) и будет видеть во сне те вышитые белым вереском горы, тонкий лед девичьих запястий и полет. Цубоми встала. Шишио затаил дыхание — она не ушла. Она подошла к нему так близко, что их колени соприкоснулись и провела ладонью по его щеке. — От твоей жалости мне тоже больно, — хрипло сказал Шишио. Цубоми покачала головой. — Это не жалость. Не стоило притягивать ее еще ближе, усаживать себе на колени и целовать. Не стоило раздеваться, торопливо путаясь пальцами в ремне брюк и застежке ее лифчика. Не стоило — но хотя бы еще раз. На одну ночь. До первого луча рассвета.