До
Глава 1
Вечер незапертых дверей
– И вот снова их: раз, два, три, – по пластмассовым зубьями совсем тихо клацнул замок, – четыре. А весной, в первых числах марта, проведут церемонию прощания по всем за раз, будто бы они никогда и не были чем-то друг от друга отдельным. Их имена даже больше не вмещаются на настенный мемориал, заботило бы это кого-то. Их души брошены в один котёл, хотя они не в чем не виноваты, – тяжёлый вздох, – бедняги. Они наверняка могли стать чем-то большим, нежели чёрно-белыми фотографиями на розыскных объявлениях. Один из них был капитаном старой команды по баскетболу, ты могла его знать, во всяком случае, его фото висело на стенде Чемпионов несколько лет перед тем, как команду распустили, а фотографии сняли. И я думаю... – Нонна прервалась, и зашептала заговорщицки, не хватало ей только с опаской оглянуться и понять, что в раздевалке только мы торчим. – Четыре – большой скачок. Учитывая, что убийца должен целовать решётку где-то... Собственно, о том и речь. Где-то должен. Полиция проворачивает дешёвые трюки и это не к добру. Их авторитет льётся как вода через сито на пол, они теряют его как пуговицы своей формы, имея доверие только потому что людям не осталось на кого надеяться кроме них и себя. Люди, честно говоря, сами предпочитают быть за спинами полиции, откуда их по одному будут утаскивать, но покой даёт мнимая защита, а значит ничего менять не нужно. Мы всегда жертвы и никогда охотники, потому что не мы первыми напали, но что если мы... Переменим позиции или сделаемся равными? Приглушился грязный, оранжевый свет. От угла, потупленного мостками белесой паутины, трещина как ствол ветвится, достигая центра в потёмках штукатуренного потолка штукатурщиком на одноногой стремянке. С ветви-трещины вниз на разного цвета проводах свисает заманчиво лампочка, как плод золотого, молодильного яблока. Под её фонарным светом мы оставались в полумраке, пихая как попало форму в сумки. Лампочка умирала. Умирала уже как полгода. Свет мигал, часто его не было вовсе, а бывало и был, но такой, что едва ли горел ярче спички. Проблемы с электричеством были, что называется, рутиной спортивного блока. Я намекала тренеру, что в понимании большинства учащихся отсутствие света – это вовсе не норма. А после его: «Все отлично в переодевалках с электричеством, вот вам лишь бы фыркнуть», на дверях переодевалок стали появляться тетрадные листы с надписями о просьбе перед уходом не забывать вкручивать лампочку обратно. Уборщица спортивного блока срывала их настолько быстро, что тренер о них и не знал. Он только разводил передо мной руками, ничего не поделаешь, купите фонарики на мощных батарейках, если уж вам темно. Все сорванные листы должны быть запихнуты ему в глотку, проглочены и переварены если не в голове, то так. Если уж на то пошло (если в этом и было дело), бюджета школы хватает на специализированные блоки лабораторий для верхушки умников, занимающих часть наполовину брошенных корпусов, а для нас школа устраивает спартанские условия. Справедливо? Ну я бы поспорила. – Шах и мат, сумеречный похититель, – сказала я без тени юмора. – Ты могла бы подвергнуть сомнению его философские взгляды, это уж точно. Ты бы свела его в могилу, доказывая, что он в своих действиях не прав. Так что, – зевнула я, – только ты можешь переменить позиции. Она посмотрела на меня. – От тебя прет скепсисом, Карлаенко, – серьёзно сообщила Нонна. Это правда, этим от меня и перло. Но я никак не отреагировала на её слова. – Тот парень со стройки не был виноват, – как ни в чем не бывало, Нонна продолжала уверять меня в этом. – Его привлекли за что-то мелкое, ему, в общем, просто не повезло. – За похищение детей, например, – я невесело усмехнулась. – У него мог быть последователь или как там? Подражатель? Его арест ничего не значит. Он нашёл единомышленника, так нередко бывает, визжащие фанатики психов так или иначе психи. Общая точка зрения, взгляды, мировоззрение. Они сходятся чем угодно, хоть привычкой грызть ногти. – Подражатель мог быть, – согласно кивнула Нонна, но на своей позиции она, скажем, настаивала. – Только процесс суда, дело ведь... замяли. Второпях и всё только для того, чтобы камни перестали прилетать в окна участка. За то лето они поставили бронебойные, – Нонна пробубнила под нос, – Подонки. Рассуждения Нонны заразны, мне приходится думать о чём-то совершенно по сути безразличном, чтобы тем мыслям, что возникают, не потыкать. Но глазу не на что было упасть и не о чем было подумать. Тогда я вдруг решила, что Нонне следовало бы быть осмотрительнее. – Ну, прекрати, – сказала я с нажимом. – Ты ищешь повода что-то вынюхать, но мысли, пожалуйста, реальнее, тебе дадут понюхать разве что фигу и это будет большая для тебя честь. Ты обычный ребёнок, – я подобрала сумку с лавки и посмотрела на Нонну, напоминая об этой неказистой правде. – И я тоже обычный ребёнок. Мы, обычные дети, должны ходить в школу, прогуливать уроки на Трафальгарских Болотах, строчить смски вместо конспектов, не знать, что существует айкью выше ста и не сдохнуть раньше, чем введут комендантский час. Нонна, как же мало от нас требуется. Выйдя из раздевалки, я вдохнула полной грудью и подумала, как же это здорово – дышать. Дышать не спертым воздухом с вонью пота и примесью дезодорантов с запахом ядерной ванили или фруктового передоза, а чуть менее спертым воздухом коридора. Лучше бы в раздевалках пахло угарным газом. Не прошло и нескольких секунд, как дверь снова распахнулась и Нонна широким шагом меня настигала. – Поверить не могу, – встрепенулась она. – Не сдохнуть раньше, чем введут комендантский час? Послушай, дети реально пропадают, не первый год, это не слухи, не сплетни, это не городская легенда, чтобы попугать детей, не история для посиделок возле костра. Люсь, это реально, оно происходит здесь и сейчас. И с тобой, и со мной, и со всеми, кто здесь учиться. – О, более чем реально, – кротко кивнула я. – Что я сказала не так? Нонна помолчала. Если бы я обернулась я бы, возможно, увидела, что она поникла. – Просто потому что для тебя это люди на доске объявлений, – решила для себя она. – Ты далеко от них. Ты никогда не видела ни своей фотографии на доске, ни имени на мемориале. Близко маячил выход из спортивного блока и вход в Эдем. Вернее, почти. – А ты видела? – спросила я и всё ещё не относилась к её словам серьёзно. – Нет, – Нонна поспешила добавить, – Но у нас разные причины. Сегодня мы вечность проторчали на тренировке. Хотя мы не пробыли бы там больше часа, если бы не соревнование на следующей неделе. Соревнование, на котором если вдруг выиграет наша команда, то Вселенная схлопнется. Поэтому этого не будет. Что мы, что игроки команды, абсолютно лишние лица на этом мероприятии. Команда соплежуев не смотрела в сторону группы поддержки ни разу за существование чирлидинга в стенах нашей школы. А мы единственная их группа поддержки, за исключением мам некоторых игроков. Зато трибуны забивают фанатики противников, скандируют девиз и действительно болеют. У чирлидерш команд противников, как правило, лучше костюмы, лучше поддержки и хореография, лучше собраны волосы, лучше пипидастры (разноцветные помпоны, в основном, из пластиковых лент), лучше фигуры и личики у них тоже лучше. Наш выводок им не чета. Эти спички глазеют на нас перед каждой игрой и после игры шепчутся: «Нет, ну вы видели их бедра». Поверьте мне на слово, никогда бы нога моя не ступила в пучину этой чирлидерской клоаки, если бы не Нонна. – Я не хочу там видеть никого, – вдруг снова заговорила моя убеждённая в правоте подруга, – Я не предлагаю тебе, а ты так наверняка думаешь, пытаться найти того, кто может за всем стоять. Давай просто будем защищать себя и друг друга, чтобы не видеть розыскные объявления с собственными лицами. Не я... – Карлаенко! – зычно прогремел голос с другого конца коридора. Померещится же. Я со спокойной душой сделала вид, что оглохла. – Карлаенко, я знаю, что ты слышишь, – донеслось до меня коридорное эхо. Я резко остановилась и развернулась, Нонна сделала то же самое. – Да-да, мне именно вас сейчас и не хватало, – скрестив руки на груди, я смотрела за приближающейся фигурой тренера. Ему бы только людей или хоронить, или отпевать. Серая кожа, грубый, орлиный нос, тёмная разреженная борода и вечно чёрная форма, скрывающая все части его бледного тела. От него всегда исходил табачный шлейф и стоять рядом было то же самое, что стоять рядом с большой, дымящейся сигаретой. – Перестань паясничать, Карлаенко, – кисло пробубнил тренер, протягивая руку, в кулаке которой он сжимал связку ключей, – Мне бежать пора, закрой зал, мой кабинет, раздевалки, пожалуйста, все раздевалки и главную дверь. Как всегда – исключительно по делу. Мы с Нонной вылупились на него, непонятливо моргая. – А... Мне бы не хотелось сегодня пробежаться, – высказалась я с сомнением, зная, что моя не возьмёт. – Люся права, тренер, сейчас не лучшее время, чтобы задерживаться допоздна, – Нонна меня поддержала и я видела, как у неё в задумчивости сузились глаза. Что-то пришло ей на ум и она посмотрела на связку ключей. – Ваши родители обязаны вас забирать, – тренер пожал плечами, – А я лично убеждаюсь, что они так и сделают. – Лично? – переспросила я. – Обзваниваю тех родителей, кто не соизволил позвонить сам, – тренер бессовестно воззрел на меня. «Твою мать я обзваниваю, Карлаенко», – говорил этот взгляд. Я чувствовала, как начинают понемногу разгораться щеки, чтобы сжечь нижнюю половину моего лица. Но я оставалась бесстрастной, ни за что я не покажу ему, что задета и зла. – Кнопочки не устали нажимать? – поинтересовалась я. Я знала, что Нонна сдерживает смешок и мне бы хотелось, чтобы она этого не делала. – Но нас не забирали с прошлых тренировок, – напомнила тренеру Нонна, вместо того, чтобы посмеяться. Очень жаль, очень. – Вы рано возвращались, – отмахнулся он в ответ и нетерпеливо заложил руки за спину. Его правда, мы возвращались задолго до заката. Если закат, конечно, брать как некий спусковой крючок для сумеречного маньяка, который появляется на сцене исключительно после захода солнца. В связи с этим люди с фантазией придумали не мало городских легенд, куда не без основательно для себя приплетали потусторонние силы, всякую нечисть и нежить. В их понимании это были не легенды, а теории. Почему-то они слишком пренебрегали словом «гипотеза» и не хотели о нём знать. Одними легендами (простите, теориями, конечно) город не обошёлся. На главных воротах школы у нас задорным шрифтом написано: «Добро пожаловать в чертов Ад» и разукрашено силуэтами костей. Что ж, здешние горожане всегда были так добры, так радушны, что не скупились на баллончики с краской и личное время. Ворота пытались перекрасить, но это было самым настоящим оскорблением, автор повторил картину снова и внизу добавил: «Сколько Ад не крась, чертей меньше не становится». Такое клеймо подмочило репутацию школы и чертей, вопреки всему, становилось меньше. Это я об учащихся. Первые классы не набирали больше двенадцати человек в оставшихся «А» и «Б» классах. В моём классе было шестнадцать человек с начала этого года. Кто-то перевёлся за лето, кто-то исчез прошлой зимой. – Вы звонили моей маме? – уточняла я, в душе, конечно, понимая, что тренер уже ответил на этот мой вопрос. Я спрашивала только потому, что ранее не слышала о том, что теперь учителя и ведущие кружков должны убедиться, что детей с поздних занятий забирают. Это было слишком правильным решением. И дело было в том, что с годами существования этой... Скажем, проблемы, создалась некоторая система борьбы с ней. Например, введение комендантского часа. По мелочи, также сокращались уроки, распускались кружки (так, в своё время, как рассказывает Нонна, распалась превосходная команда по баскетболу и собралась в новом составе умственных инвалидов), начальные классы забирали родители, а учителя были с детьми, пока их не заберут, никаких продлёнок и вторых смен, средние и старшие классы должны торчать дома как штыки в шестнадцать ноль ноль. Но всё это прочие накладывалось на комендантский час и его можно считать основной и единственной борьбой с проблемой. Во многом Нонна была права. Что-то было не так. Система есть, отчасти надёжная, только если не учитывать тот факт, что комендантский час вводится когда угодно, но не до первых жертв. Вернее, его стараются вводить уже в начале ноября (похищения происходят зимой) и всё же, начало цикла опережает введение комендантского часа. Горожане, засучив рукава и дописав плакаты с лозунгами, идут грызть металлические прутья на воротах у городского участка. Участок пытались баррикадировать, но он и так был забаррикадирован вырезками из газет, откуда вверх лицом смотрели фотографии пропавших детей. У полиции на всё был свой ответ. С первой заявкой о пропаже ребёнка (предположительно, в новом цикле), полиции требуется выяснить, а связано ли это похищение с похищениями в цикле и можно ли его считать новым началом. И это имело смысл, потому что случаи пропаж детей могли происходить независимо. Бытовые взбучки и прочие причины ребёнку не хотеть приходить после школы домой. Конечно, родители заявят о пропаже и это будет ложным поводом считать, что, вот оно, начало. Но нет. Это что касательно историй с хеппи-эндом, когда ребёнок возвращается домой, но ведь преступления никак не связанные с циклом тоже случались. Однажды недалеко от школы, где начинается болотистая местность (известная как Трафальгарские Болота), нашли тело ребёнка, который умер, как установили, от удушения. Убийцу нашли и он не имел никакой привязки к циклу и даже о пропажах ничего не знал. Он был обыкновенным психом-затворником, не читал новостей и не общался с людьми, а мысли его выращивали идею лишь об угодном ему убийстве. Да, впрочем, что бы не случалось отдельно от цикла, имеет исключительно свой почерк. Или вернее будет сказать, это цикл имеет свой почерк. Вся суть сражения полиции с проблемой, заключалась в требовании по возможности находится дома в ночное время суток. До комендантского часа люди чхать хотели на советы правоохранителей и ночью в городе всё ходило ходуном. Бывали люди, совсем с мозгами набекрень. Искатели адреналина или попросту сборище самоубийц, по ночам они сидели на школьном дворике, для них это было чем-то сроду сходить в полночь на кладбище, и блуждали по окрестностям, уходя порой к болотам, они их притягивали, как и школа, магнитом мании показаться бесстрашными. К сожалению, бесстрашных становилось всё меньше и меньше, а вскоре вовсе не осталось. Были ещё клубы вроде тех, но они сверкали пятками как только переваливало за полдень. В игре остались лишь осторожные и трусы. – Я звоню всем, – уверил меня тренер. – Мама предложила тебе вызвать такси. Ты сможешь подождать машину на вахте, куда ты не забудешь занести ключи. Да, и их не нужно класть себе в карман. Естественно, такси. Мама не попросит Машу меня забрать, да и она, наверное, на смене. – Нонна за тобой, должно быть, уже приехали, – тренер посмотрел на свои дешёвые, с позолоченным корпусом часы, которые я считала убогой попыткой показаться богаче. – Пять минут как. Нонна кивнула. – У меня были пропущенные звонки. Я вытянула руку, в которую легла холодная связка ключей, звенящая, как чаймс. – Зал закрываешь на два оборота. На два, Карлаенко, и ключи на вахту, – напомнил тренер и зашагал прочь из спортивного блока. Мы с Нонной провели его взглядом. – Ну, я пошла, – решила я, что пора прощаться. – Наберешь меня дома. Нонна схватила меня за рукав куртки, только я хотела развернуться. – Постой, – попросила она.– Эм... Дай-ка вспомнить, кабинет номер «35», трудовой блок, клуб, кажется, электромеханики. Трудовой корпус довольно большой, в нём «35» кабинет не самый последний, как я знаю, – Нонна вспомнила, о чем она изначально говорила, – Этот клуб значится, как клуб электромеханики, он основан учеником. Клуб, хоть и не закрытый, но известный в узких кругах. Одна знакомая из старших классов сказала мне, что мне позарез нужно поговорить с... Основателем клуба, как я поняла, что он и я единого мнения. Ты запомнила где? Кабинет «35», трудовой корпус, – она увидела, что я скривилась, – Люся, он нужен нам. Мы все нужны друг другу. – Нонна, я крайне рада, что ты нашла единомышленника, но я пас. Нонна была рассудительным человеком с иррациональными мыслями вслух. То есть, они не были совершенно глупостными, но были излишне преувеличены. Она была человеком, кто за кафедрой несёт пламенные речи, от напора которых кафедра идёт по швам. Была, но не совсем. Скорее Нонна хотела бы быть тем, кто ломает кафедры и запудренные мозги (или запудривает их сама). Ей приходится лишь казаться, но она бы никогда не повела за собой толпы и она об этом знает. Она бы шла за тем, кто ведёт. Нонна не мессия, она скорее подчиняется. – Прошу тебя, – Нонна отпустила меня. – Я ни за что не пойду туда без тебя. Сила её убеждения действовала на меня, но ещё больше на меня действовало то, что время не стоит на месте. – Допустим, но если это будет чокнутый на голову фанатик, похуже тебя, то... – Пожалуйста. Мне пришлось оборваться. Нонна впервые сказала, что ей страшно и оттого она показалась мне той самой жертвой, какой она очень сильно хотела не быть. – Ладно, – я постаралась сказать это как можно убедительнее, – хорошо, мы найдём твоего призрачного единомышленника. Как насчёт завтра? – Да, – ответила Нонна. – Завтра было бы неплохо. – Тогда до встречи, – я не стала больше медлить. – Не забудь меня набрать. – Не забудь трубку взять, – усмехнулась она, коротко махнув мне на прощание. – До завтра.***
В противоположном конце коридора, сквозь плексигласы на пластмассовых дверях бил холодный свет, зажжённый в зале. Я отшагивала по чёрным и белым по диагонали плитам, выложенным в коридоре и слушала эхо. В спортивном блоке никого не осталось, только я и связка ключей в моих руках. Где-то во входящих должен быть номер такси и я листала список вниз, держа телефон одной из рук, а вторую с ключами я держала в кармане. «Маша, Нонна, Нонна, Нонна... А, вот. Похоже, вот». Я нажала на кнопку вызова. Зажав телефон плечом и щекой, я взялась за перекладину на двери и потянула на себя, повиснув на руке. Дверь отворилась, я перехватила телефон рукой. – Здравствуйте, можно такси к первой школе, – я зашла в зал.– Со Стрэндова сорок у ворот первой школы, до Шевиотских холмов четыре, второй корпус, высадить до поворота. Девушка-диспечер чётко произнесла мягким голосом: – Ожидайте. Сумерки как мокрые газеты липли к стеклам маленьких окон. Я взглянула на пустые трибуны и пустое табло со счётом невысоко над ними. Забытая форма висела на спинке зелёного сидения в первом ряду. Это была чирлидерская, горчичная форма. На свету люминесцентных ламп с трибун поблескивали серебряные пипидастры. Такое сочетание напоминало мне ложку, черпающую горчицу из банки. Кто-то сказал мне, что раньше форма была серой и я подумала тогда, что ложка с горчицей лучше, чем костюм чайника. У спортзала была большая площадь и высокие потолки. Докинуть мяч до потолка, означало прыгнуть выше головы и сделать невозможное. Конечно, были те, кто докидывал, это было простым преувеличением и тем не менее сделать это было трудно. Но мне показалось, что сейчас я могла бы докинуть мяч до потолка. Я бы могла сама его коснуться. Спортзал перестал видеться мне огромным, я ощущала себя в узкой кладовке и мне не нравилось это ощущение. Мне нужно было пространство, которого я остро не ощущала. Я не клаустрофоб, но меня это стало тревожить. Дверь в кабинет тренера такая же пластиковая, как двойные двери, ведущие в зал, и тоже имеет плексиглас, на случай (вероятный), что стекло будет манить к себе самые убойные подачи (нам необходима форма из плексигласа). Вместо перекладины у двери была ручка. Я вынула из кармана связку ключей, перебирая их, я обратила внимание на окна, все до единого они были закрыты. Я застегнула куртку, вспоминая, какая духота стояла в переодевалке. Нужный ключ был мне знаком в лицо, и тем не менее на брелоке шариковой ручкой подписали: «тех.каб; спортзал». Вонзив ключ в замочную скважину, я взялась рукой за ручку двери. И тут же ее одернула. – Что это? – спросила я вслух, но у себя самой, – Она ведь совсем ледяная. Провернув ключ в замке и услышав щелчок, я вгляделась в стекло. Настолько ли мог рехнуться тренер, чтобы сделать из кабинета морозильную камеру? Да вряд ли. Свет в кабинете был выключен, но я точно знала, что посередине стоит стол, с полипами бумаг и со сшитыми нитками страницами журнала, по бокам темные, древесные шкафы с косыми полками и геологическая карта на всю стену, будто кто-то вдруг мог забыть, как выглядит наша страна. Тренер не был геологом, но был патриотом и карту ему отдал географ, потому что привезли карты более свежей печати. В зале жужжали лампы, на малых частотах гасли отдельные трубы отдельных систем ламп, собранных в композиции квадратов из нескольких труб. Они издавали такой звук, какой издают мотыльки, когда залетают в люстры-чашки и бьются о лампочку. Или как легкий звон банок. Как глухой, полый звук. Я развернулась и пошла прочь от двери. Кинула ключи в карман и большим пальцем стала водить по зубьям попавшегося ключа. Я думала и водила пальцем по металлическим зубьями. Шаги мои стали мельче, медленнее. А ведь нельзя все так оставлять, подумала я. Мы все будем на мемориальной доске, есть ли там место или нет, наши имена выгравируют на стене перочинным ножом. Нас им уже вписали, но они как невидимые чернила, видны, только если прогладить утюгом. Нона всё делает зря. Она не найдет того, кого ищет (абсолютная ложь, что она не хочет этого делать) никто не найдёт того, у кого нож и утюг. Потому что никого не останется, потому что все исчезнут, пропадут без вести, уйдут под трясину и будут фрагментами найдены в топях, и собраны в пазл. Клуб тех недоумков в первую очередь будет расфасован по бочкам с кислотой и во всём будет виноват исключительно основатель этой камеры смертников, которые ждут, пока их вздёрнут. Основатель – слишком напыщенный статус для мертвеца. Бутафорские герои, пройдёт день-два и их будут отпевать. Таких, как они героев вспоминают посмертно, а что тогда толку. Не они первые, не они последние, мы все будем вколочены в мемориальную доску и с этим, пожалуй, ничего не нужно делать. Свет ламп волной переливался по потолку. Я вдруг заметила, что стою на месте, а мой палец саднит. Резко вытащив руку и кармана я чуть отшагнула назад и по затылку моему прошёл холодок. Что-то было не так. На меня напало самое настоящие уныние. Я подумала, что я не хочу никуда идти, у меня нет сил это сделать и нет, что главное, смысла. Лампы мигнули мне и, кажется, были за мое бездействие, науськивали меня смириться с ним. Но я решила, что мне нельзя их слушать и поволокла ноги к выходу, попутно шаря по карманам, ведь где-то там должна была быть целая упаковка жвачки. Во рту был привкус кислятины, будто я выпила целый пакет протухшего молока, разбавив в нём килограмм лимонной кислоты и ещё может быть стирального порошка. Жвачка нашлась во втором дне кармана (в нём образовалась дырка и теперь это был карман с двойным дном), я выдавила на ладонь несколько мятных подушечек. Солнце зашло. Искусственного света в зале на всю его площадь стало не хватать, он мерк. Я видела через стекла коридор, в котором было ярче, чем здесь. Холодные, бетонные стены, склеенные скотчем дыры в дверях и клетки-плиты, лишающие коридор конца. Лампы погасли и загорелись, не прошло и нескольких секунд. Жвачка из мозга подсобралась в кучу, я помотала головой, выдохнула, и пришла в слабо натянутую норму. Свет иссяк и возник, но на секунду я погрузилась во тьму и это меня остановило. Сердце сжалось, напоминая мне о беспорядочном ударе смычком о струны, надрывистом и тревожном. Я сглотнула, сжав руки в кулак, меня не напугать перепадами электричества или его отсутствием, я не боюсь темноты. – Ясно? – я посмотрела на потолок и не хватало мне только топнуть ножкой, – Это же просто детский лепет и отсутствие денег в бюджете нашей школы. Ерунда. Я опустила голову и лампы потухли. Сердце сделало обратное сальто и я задышала, будто это самое сальто с разбега сделала сама. Руки отяжелели, ноги, подрагивая, до предела втянулись и заболели колени. Холод вылился на меня полностью и потек к пальцам ног, заливаясь за шиворот, стекая с затылка, с рук и ног. Этот холод исходил сзади, от чего-то за моей спиной. Заставив себя обернуться, я попятилась назад. Вытаращив глаза и почти не моргая, я высматривала у баскетбольной стойки размытый, бледный силуэт. О, ну конечно, грёбаный силуэт, абсолютно настоящий, абсолютно различаемый в кромешной темноте зала, силуэт белокурой девушки в не длинном платье с оранжевыми цветами. Вокруг неё ореолом сочился белый свет, источником его были не лампы и не свет из окон, а что-то другое его источало. Я не могла увидеть её лица, оно было за чёрным занавесом и даже ореол света его не освещал. Фигура качнулась в сторону и, похоже, медленно-медленно плыла в мою сторону. Я, превозмогая оковы собственного тела, сделала большой шаг назад. Учила бы я молитвы или носила крестик на груди и быть может не была бы сейчас безоружна. Но я была. В моём кармане были ключи, упаковка жвачек и телефон, в сумке форма, ключи от дома и бутылка воды (не святой, к сожалению), которую я набрала из-под крана. Набор человека, идущего на тренировку и не готового к схватке с призрачным силуэтом, который, к тому же, становится к тебе всё ближе и ближе. – Что ты здесь делаешь? – я задала силуэту вопрос, словно своей давней подруге, которую неожиданно встретила где-то на улице, – Тебе что-то нужно? Я бы... Я могла бы тебе помочь, если... Девушка приостановилась и колыхнулась снова. – Мне холодно, – прошептала она, будто сухие листья поскребли по асфальту. Это был совсем тихий голос. Тихий и пустой. Печальная фигура. Я решила, что мне её отчего-то жаль. – Что я могу для тебя сделать? Я сдержалась, чтобы не шагнуть ей на встречу. Ещё чуть-чуть и я протянула бы ей свою руку, но что-то останавливало меня. Что-то не давало мне этого сделать. – Мне холодно, – проскрипела призрачная девушка и добавила громче: – Мне холодно и одиноко. Склонив голову на бок, я всё вглядывалась в затуманенное, темное лицо. – Я могу побыть с тобой рядом, э... Только не слишком, вот с такого расстояния было бы отлично, а? Что скажешь? Я постаралась улыбнуться, натянув неуверенную, кривую со стороны улыбку, чтобы показать девушке, что её присутствие меня не беспокоит. – Нет? Ты, конечно, можешь подойти ближе, ничего такого, просто... Если хочешь, я могу уйти, может ты не в духе? То есть, я хотела сказать... Может ты... Я прервалась и напрягла уши. Девушка тихо что-то бормотала. – Холодно, – повторялась она, – Мне одиноко и холодно. Одиноко и холодно... – силуэт замер, делая паузу длинной в вечность, – И я мертва! Свет, гнущийся спиралями вокруг туманной фигуры взорвался слепящей волной, белый свет ударил по глазам. Чёрная занавеса упала, заставив меня впервые вскрикнуть от испуга. Девушка сорвалась с места, выставив вперёд когтистые руки, желая как ястреб вонзится мне когтями в плечи. «Твою мать», – успела подумать я перед тем как побежать. Расстояние до дверей снова стало более, чем пару метров. Подошва кед проскрежетала по линолеуму. Призрачной девушке ничего не стоило меня нагнать, я проигрывала ей с самого начала. Боком, на таран, навалившись на пластиковую дверь, я прошмыгнула в щель и на секунду лишь подумала, что двери остановят уже совсем чёткую фигуру. Не остановили. Я бежала по коридору, бесконечно длинному, со скользкими плитами. Нахождение девушки здесь играло с электричеством и лампы неистово перемигивались. Ещё немного, совсем чуть-чуть и она схватит меня мёртвой хваткой или, быть может, станет раздирать крючковатыми когтями. Но также совсем чуть-чуть оставалось до выхода из блока, откуда недалеко до выхода на улицу через аварийный выход. Бег стал превращаться в прыжковый, я как могла, сокращала расстояние и не позволяла себе оглянуться назад. Да и под ноги посмотреть, в общем, тоже. Выступающая плита стала моей – могильной. Я на ходу споткнулась и полетела к двери. Всем телом соприкоснувшись с холодным (я это не чувствовала, но очевидно) полом, я перевернулась на спину, села и стала отползать к двери. Расстегнув сумку, я до упора вжалась в дверь, выудив из-под формы бутылку «крановой» воды, я прочла над ней собственно выдуманную молитву. Глупое, самоубийственное действие, которое, а вдруг, даст мне фору. Когтистые пальцы девушки в платье с цветами, при том я разглядела, что это были довольно аляповатые подсолнухи, вот-вот бы сомкнулись на моей шее. «Что ж, Аминь», – я выдохнула и открутила крышку бутылки. – А теперь я попрошу тебя сгинуть. Чтобы выплеснуть на девушку воду, не имея преимущества сделать это стоя, я нажала на середину бутылки, чтобы всплеск воды был как из водного пистолета. Поток воды прожег в груди призрачной фигуры дыру. То, из чего она состояла зашипело и запахло жженым. Вода, стекая ручейком, прожигала тело туманной девушки. Она таяла и шипела, как взболтанная газировка. Я вскочила на ноги, бросила на плитку почти пустую бутылку и рванула со всех ног к аварийному выходу по коридору, соединяющему спортивный корпус и главное здание школы, глотая воздух, чувствуя боль в мышцах, стекающий со лба пот, прилипшую ко лбу чёлку и жизнь. Я не закрыла много дверей и долго не понимала, отчего меня это должно волновать.