Глава 2
Раз, два, три, четыре, пять
Цок. Цок. Лампы мерно цокали и свет гас. Ветер свистел за окнами, оконные рамы подрагивали. Безмерное пространство, большое, но в метрах не измеримое, закрытое и полое, нашептывало эхо моих собственных шагов. Пустые трибуны уходили вверх лестницей и упирались в незримый потолок. Я его не видела, как не видела и тихо клацающих зуб о зуб ламп, я не подымала головы выше зелёных трибун. В кармане я переминала связку металлических ключей с пластиковыми бирками, щупая острые зубья каждого ключа. Под моим взглядом терялась двойная дверь с вставками плексигласа, она была необъяснимо близко сейчас, но в наступившем сейчас, через секунду, до двери шагать два океана. Дверь сигналила миражным маяком и вела к берегу без причала, без маячника и вовсе без суши. Морской оазис, мнимый островок. Шло время, а я шла на месте, не сделав существенного шага, абсолютно ни одного. Будто один мой шаг мог расширять в несколько раз длину пространства. И с каждым шагом по щепке к подошве цеплялась печаль. Я была расстроена, очень расстроена. Таксист будет ждать меня вечно, как и я, буду вечным должником за ожидание. Это неприятно. Брать кредит и завещать его в наследство – не то, к чему я шла. Ветер за окнами осел рыжими листьями на асфальт и перестал сотрясать оконные рамы. Зал набрал в рот воздуха, сделался бесшумным и вдруг в нём не стало ни окон, ни дверей. Закрытая коробка, жёлтый линолеум, зелёные трибуны и две баскетбольные стойки, накреняющиеся вперёд так, что под особым ракурсом, они сойдутся друг с другом домиком, вроде вигвама. Ключи с зубьями не тупее ножниц царапали пальцы, а телефон пропал из кармана, если только он там когда-нибудь был. Свет закончился, совсем, все запасы, выданные небольшими порциями, осушены. Стало тихо и темно. У баскетбольной стойки поднялся силуэт. Дымчатая человеческая фигура с ногами, руками, длинными волосами, платьем, но чёрной фатой вместо лица. На ногах ногти заострились, превратились в цепкие когти. Кеды скрежетали по линолеуму, жалобно скуля. Силуэт выставил руки перед собой и желал, чтобы я попала в призрачные объятия исхудалых рук, которые сомкнуться на мне жгутом, выдавливая из меня жизнь, как из пачки соус. Я бегу, но бледная девушка, чей ореол света пульсирует в такт моему сердцу, ближе, чем дверь-маяк. Катастрофически, необратимо близко, я ощущаю её затылком, холодом, который прилип, прилип как жвачка к джинсам. Я бегу, но по правде, стою на месте и нещадно глотаю воздух. Утомляло побуждение вероятных последствий, не было сил заверещать или что-нибудь сделать. Когтистые руки – белые, худощавые – тянутся. Девушка в горячке шепчет как проклятия множество несвязных слов, которые я не слышу. Яростный шёпот сливается в звук.***
Стрелка движется. Идёт по плитам, не заступая за их границу на серую линию стыка плит. Со стороны кажется, что стрелка шагает робко и неуверенно. Она кружит по циферблату, обгоняя цифры, её нагоняющие. Хрупкая центрифуга, она не может не кружиться, перемещаться по квадрату или треугольнику, не может двигаться вверх и вниз вне стекла и корпуса. У стрелки всегда есть завтрак, обед, полдник и ужин, и перекуры, но это не имеет значения, стрелка работает на износ, потому что ей надо работать, пока не закончится время. А оно закончилось. Стрелка подошла к каменной колокольне, поднялась по каменной винтовой лестнице, расписалась, как ей было положено делать каждый день во время ночного обхода. Она переговорила с коллегой о бытовых баталиях, возможном разорении колокольни в ближайшие сроки, ведь колокольни перестали быть интересны, и будущем восстании безработных стрелок, в это время стрелка-коллега кивала и подписывала другие бумаги (они работали на одной колокольне, но должности занимали немного разные), обе дали сигнал звонарю и он взял в руки веревки, привязанные к языкам колоколов. Волокна связи с матрасом обрываются, прилипшая за ночь к кровати кожа отходит как от ящерки. Полусидя я тру лицо руками, прохожу по волосам, ладонью приминая их к щекам, тру слипающиеся глаза, оттягивая за яблоки щёк нижнее веко. Мир грёз распался пазлом и перед глазами стояла прелесть реального мира – стены. Прелесть мира стен. От сентября до мая утро происходит на планете Уран. Средняя температура в комнате падает карандашницей на пол до минус двухсот градусов по Цельсию. Если повезёт. Я передёргиваю плечами, забирая из-под подушки телефон. Поверх пижамы надеваю вязаный кардиган без пуговиц, на ноги обуваю носки. Натягивать носки – самая коварная доля рутины, доля сложностей самопознания. Чтобы не сдаваться ей, я живо подымаюсь с кровати. В ванной был хороший, правильный свет. Он смягчал черты моего грубого лица, тонко, но плавно точил их. От линии нижнего века, я понемногу тянула средний палец по щеке, топорщив четыре оставшихся пальца веером и оставляя не видный след – траекторию пальцевого движения. Я размазала губы друг по другу, они немного побагровели. Бледность ушла, а красные, синие и жёлтые оттенки сгладились, по лицу прокатился каток, сталкивая цвета друг с другом и смешивая их в приятный тон, чуть отливающий желтизной. Мой нимб, если бы у меня он был, светился бы именно светом ванной комнаты. Я позавидовала призрачной девушке спортзала и её сиянию. Хотела бы и я походить на помпезную фантасмагорию. Телефон затерялся, я его затеряла, на полке среди пустых бутылок гелей для душа. Как-нибудь мама перельет в них из пятилитровой канистры мыло. До упора провернув смеситель в сторону красной половины круга, я потерла под водой руки, а лицо повертела в лево, в право, и в профиль, и в анфас. Тыльной стороной ладони сместила смеситель в сторону синего полукруга. Я умыла лицо, набрав в руки-лодки рукотворный остров с водопадом в период засухи. Руки оставались прохладными, я захватила с полки телефон, накреняя пустые бутылки. Поправлять их буду уже не я. В этом была вся Нонна. Ей и вовсе не нужен был сотовый. Она отходила от голубиной почты и в функциях телефона видела одну возможность – звонить. И даже этим она умудрялась не пользоваться. Нонна всегда человек «не в сети», до неё ни звонками, ни сообщениями. Её нет в этом пространстве. Нонна не звонила мне. Вчера вечером я ждала, а потом пыталась её набрать. Пять исходящих, также пять без ответа. Поразительная беспечность или нежелание доводить до нуля лимит слов на день – не знаю. Лимит слов она тратила в первые минуты встреч. Может быть Нонна уставала от меня, может быть от неё отчасти уставала я, но вчера вечером она не имела права не взять трубку. Чутье не сработало и теперь всё будет иначе. За ночь я пришла к мнению, что Нонна ничего не будет знать и у меня был веский аргумент – знать правильно Нонна не умеет. Сапфировые конусы зажжённой конфорки подрагивали. Вспыхивали оранжевые огни, когда с чайника скатывались капли воды. На стол гулко встала вытянутая кружка с логотипом порошкового лекарства. Эта кружка появилась в этом доме, когда я была не в состоянии запомнить это событие. Сейчас это единственная чистая кружка, чей объем мне подходил. Ящики над кухонной гарнитурой хранили в себе: посуду, специи, чай, кофе, мед, фольгу, бутылку уксуса и растительного масла. До пятого класса мой рост с трудом доходил до полутора метров, только с шестого класса, довольно резко вытянувшись до ста пятидесяти пяти сантиметров, я стала доставать до шкафчиков не вставая на цыпочки. Я пила исключительно чай, а в моей (собственно, многочисленной, но уже, спасибо Бог милостивый, не в этом доме) семье были сплошь кофеманы. Мама покупала мне дешёвый, отечественный чай в упаковках по сто пакетиков. По маминым расчетам, так было выгоднее. Я любила английский чай марки «Питкин», но, можно сказать, получала его один раз в год – на день рождения. Я привираю, возможно, два раза. Кофе мама покупала также в больших упаковках, пересыпая в старую баночку, у которой кто-то пытался сдирать этикетку. Чайник закипел. Пар вихрился. Опущенный в кружку пакетик взбух, от него чернильной кляксой расползся по воде чай. Я закинула несколько ложек сахара (но без горки) и открыла приземистый холодильник, чтобы достать оттуда картонную пачку молока. – Чай с молоком, – я сморщилась, вливая в чай последнее молоко. – Извращенка. Чай, как утоление и жажды, и голода, истребитель изощрённых, мрачных, подавляющих мыслей. Чай на завтрак был с роду хорошей приметы, чем-то, без чего сбывались гороскопские «но». Как оно бывает, для баланса Вселенной гороскопы не гарантируют исключительно положительное. Стать сказочно богатым и сказочно подхватить шигеллëз – ситуация одного дня, если так сойдутся звезды. Или планеты. По правде, гороскопы не читаю. Хотя если в доме есть телевизор, включённый после шести часов утра, трудно сказать, что не имеешь дел с гороскопами. Моё отношение к утру чаще всего было взаимно безразличным. Я не любила утро, но это слишком громко сказано. Бесполезные два часа до школьной парты, зачастую меланхоличные, реже продуктивные. Сейчас, например, я могла бы намазать пару ломтиков хлеба вареньем, чтобы в школе не опухнуть с голоду, только и чай я пью неохотно, в основном, помешивая его разгоряченной серебряной ложкой, позвякивая ей о стеклянные стены кружки. Куплю булку на оставшиеся пятьдесят рублей (хотя и не хотелось бы тратить их), сок или компот. А может и чай, если вдруг где-нибудь в расписании получиться окно и мне не придётся брать кипяток в пластмассовом стаканчике толщиной с газетную бумагу и такой же размешиватель, который медленно плавится в чай. Они поэтому одноразовые, что к концу чаепития палочку становится тоже можно пить. Я мою кружку и ставлю сушиться перевёрнутую на полотенце. За окном всё ещё темно. Точка вселенского зла это всего лишь порог с загнутым углом линолеума. По моей вообще-то вине. Я могла пройти сотни километров, через каждый шаг наступая на грабли, даже если они выложены в один единственный ряд. Это каждый раз доказывало, наверное, и упрямство, и глупость одновременно, но какое мне к этому дело, когда существует спектр брань-слов. Лишь один недостаток – шлепок по губам за сквернословие. Под стол была кинута тряпичная сумка, которую я вечером ногами вминала в пол. Ещё вчера днём я забросила ее в самый угол подстолья. Холщовая почтальонка с расшитым нашивками ремнём, с мыльным принтом и прорехами на нем, не была не собрана, не разобрана. Я не была до конца уверена в уважительности своей причины не сделать ни единого задания на дом. «Мне кажется, что я вчера почти умерла», – вообще не резон. Вот поэтому лето – лучшее время для ужасов. У бока рабочего стола, придвинутый к стене, стоял хромой на одну ногу стул. Задняя ножка была перемотана скотчем и изгибалась под неестественным углом. Я иногда добавляла слои скотча, чтобы сохранить хрупкий баланс – четыре точки опоры. Со стула к низкому потолку стремилась миниатюра Вавилонской башни из тряпья. У меня был большой шкаф, ни к чему стоявший напротив кровати. Разве что, к одной дверце шкафа было привинчено прямоугольное зеркало, охватывающее меня в полный рост. Я не складывала одежду в шкаф. Туда гораздо совестнее бросить вещи, сложенные в два раза наспех. А стул, это стул, не вешалка и не шкаф, для него не писано правило «дотошно сложенной одежды». Но у отсутствия правил есть свои недостатки. Сто и одна складка, например. Не знаю, насколько это значимый недостаток, с учётом того, что с иголочки ходят фриковатые единицы, начальные классы, люди с одеждой из трудно мнущейся ткани и те, за кого каждое утро мама выглаживает рубашку с брюками. Подавляющее большинство проводят время более рационально. Так время глажки уходит на подбор одежды: не сложенной гармошкой, не выцветшей, без пятен и заборов синий ручки, без специфических ароматов, без дыр, без плохо зашитых дыр, откидываем на пол случайно подобранные в ванной половые тряпки, без торчащих ниток, без облупившихся принтов. Был ли у меня стиль, какой обычно бывает у людей, относительно их вкусов и предпочтений? Да, был. Этот стиль назывался: «Что трудно замарать», и предусматривал за собой превосходство в гардеробе тёмных оттенков. Но главной изюминкой было большое количество штопанных вещей нитками, не подходящими под цвет этой вещи. Посчитайте это тихим творческим задатком и «если мне нужно зашить зелёные носки, я, конечно, возьму красные нитки» – желанием идти против установленных норм соотношения цветов в рутинном зашивании носков. Мой вид не скрасил этот день, зато его гармония с сырой осенью лилась через край и оставляла липкие дорожки. Я вытянула из башни холодную кофту в сине-черную и пыльную, мелкую полоску, под ней остался тёмный топ. Потянулась к самому верху, чтобы достать узкие джинсы, расширяющиеся к низу, синие, но отдающие болотным оттенком, с широким ремнём и квадратной бляшкой. Множества бижутерии у меня не было. В основном, было то, что я сделала сама или купила в маленьких бижутерных лавках. Одна коробка скрепок, горстка желания и энтузиазма (и плоскогубцы) в симбиозе дают огромное количество колец, серёжек или проще того – бус, цепочек. И кроме, на днях, на прошедших выходных, к пустующей долгое время цепочке я взяла металлическую подвеску (до первого дождя ей осталось не долго) в форме немассивного цветка с пятью чашевидными лепестками и короткими антеннами в сердцевине. Сегодня мама отсыпалась дома, у неё был выходной. Маша уходила прежде чем срабатывал мой будильник и если за день мы и пересекались, то только вечером на кухне. Во всей квартире было тихо. За все те годы, что я живу здесь, я полюбила тишину так, как никто не может её больше полюбить. Опираясь о стену, оклеенную жёлтыми обоями, коричневыми на них ромбами и оранжевыми вертикальными полосками, я корячилась, натягивая на ногу ботинок. С руки вниз на ремне свисала до пола сумка. Я схватила зелёную парку с дуги крючка. Взглянув на себя в овальное зеркало в прихожей, я вспомнила, что забыла взять. Со стола я прихватила, сразу кидая в сумку, расшитую фиолетовыми фейерверками косметичку.***
Пропищал последний гудок, я сбросила трубку. – Да невозможно! – возмущено пробормотав, я утерла нос рукавом. – Очень трудно взять трубку, титанические усилия. Я набрала: «Ну и куда ты пропала?» «Жду на остановке, но уезжаю на первом автобусе» Автобуса не было, а время пока ещё да, было. Я съежилась на деревянной скамейке, крашенной зелёной, отпадающей причудливыми континентами краской. Дощечки лежали неравномерно и сидеть было неудобно. К остановке тянулись ряды ржавых клёнов и несколько небольших магазинов: продуктовый, газетная лавка (а Нонне я больше не одолжу ни копейки на её «Все звезды») и лавка пивная. В пивной я была единожды. Ещё в детстве, ещё с папой. Напитки, а продавали там не только пиво и сидр, разливала пышная женщина с широкой улыбкой, знающая отца лучше, чем мама, я и сестры. Внутри пахло пьянством и липкими кругами алкоголя, поэтому мне не нравилось там. Держась папы, хватая его за ноги, потому что хвататься выше не позволял рост, я цеплялась за бортики спасательной шлюпки, надёжно защищавшей меня от морского дна. Больше папа не брал меня с собой, а я, в общем, больше не просилась. Автобус всё не ехал. Ожидал Нонну, а она никуда и не спешила. Может ей стало плохо? Заболела? Она легко подхватывала болячки. Нонна могла слечь с температурой на следующий день, как только кто-нибудь чихнет в дебрях Камчатки. А раз так, то она сопит в подушку и ей стоит позвонить после обеда. Там, может сама наберёт. По асфальту растекался свет фар. Жёлтый автобус пророкотал и остановился, его двери с лязгом разомкнулись, а я, уткнувшись в телефон, поднялась по ступеням в салон. Двери сомкнулись воедино, автобус тяжело тронулся. «Я уехала» «Подай признаки жизни. Могу навестить тебя после школы» «Кстати, мне нужны мои наушники. На выходных тебе за новыми сходим» «А ещё сегодня контрольная по алгебре. Не сомневайся, что я попрошу дать тебе её, когда ты вернёшься» «Всё по справедливости» «Потому что у меня нет всех учебников» «И ума» Я поджала губы, убрала телефон в сумку и вместе с тем достала оттуда косметичку. На замке у неё была кисточка из пряжи. Зеркало, оклеенное стеклянными стразами, имело трудный механизм заклёпки как у клатча. Маша отдала его мне, потому что из зеркал у меня была только половинка поломанного детского зеркала. Конечно, я никуда его с собой не брала. У Нонны всегда было своё зеркало, которым она со мной делилась. Тёмный карандаш и тушь тоже отдала Маша, а блеск я ещё давно взяла у мамы, так что я определено не могу похвастаться обилием косметики. Да и не важно, я никогда не подмечала, чтобы косметика делала моё лицо красивее. Размазав пальцами карандаш так, чтобы было не видно кривости чёрных линий, я, напрягая мышцы руки, накрасила ресницы. У маминого блеска был не самый актуальный сейчас оттенок, а мне бы самой хотелось себе блеск тёмного цвета, бордового или может сливового. Или даже помаду, наверное, помаду я бы хотела больше. Держится дольше и ощущается приятнее. Да, но лучше тогда спокойных оттенков. Куда я, в общем-то, буду красить сливовую помаду? Зря я не купила себе гигиеничку по скидке. Какая разница, что она была в уценке, если бы губы распухли, в этом не было бы ничего плохого. Хотя Нонна тогда сказала, что у меня выскочат болячки на губах вроде герпеса, а не про опухшие губы, но никто не просчитывал вероятность такого исхода, поэтому утверждать она не могла. «Нет, сегодня я точно зайду за наушниками» «Могу принести Машины старые, но у них работает только один наушник» «Наверное» От остановки до главных ворот школы вела череда ступеней, уходящих вниз острым зигзагом. Вряд ли эта лестница была занесена в топы самых длинных лестниц во Вселенной, но в моём личном списке топа самых длинных лестниц на Земле – была. По желанию её можно обойти с двух сторон, но обход обойдётся в минут десять-пятнадцать (если поднажать), а по лестнице (при быстром шаге) минут пять или (при умеренном) не дольше семи минут. В обходах спальные районы. Только миновав несколько рядов многоэтажек можно выйти к школе. Половина или подавляющая часть учеников школы жила в этих многоэтажках. На районе, где живу я, поблизости нет других школ кроме этой. До другой ближайшей мне ехать с пересадкой больше часа, до моей школы – около семнадцати минут, в худшем случае двадцать. И, конечно, я прикинула всё на глаз, никогда не проверяла сколько мне ехать до другой школы, мне пока ещё было чем заняться в свободное время. Последние две ступени и вот я снова возвращаюсь в «чертов Ад», чего иначе быть не может. Поверх свежей надписи ложилась серебряная краска. Отчаянно, но война не закончится, пока не сдастся одна из сторон и за этим, пожалуй, было отчасти весело наблюдать. А потом грустно, потому что весь бюджет прямо сейчас смешивается в серебряную краску для ворот. «Я в аду. Всё ещё ожидаю тебя тоже здесь увидеть» Или уже не совсем. Я представляла, как сладко Нонна обнимает сейчас подушку и как сладко я этой подушкой перекрываю ей пути дыхания. Нельзя так бесцеремонно оставлять близких людей в аду. У Нонны совершенно нет на этот счёт принципов, потому что они у нее глобальнее и бессмысленнее. Что касательно дружбы, так ни я, ни она за свою жизнь не вкусили прелестей детской невинной дружбы, поэтому в каждой была непривлекательная ложка эгоизма. Так и получилось, что когда-то нам приходилось оказываеться порознь и учиться находить себе новых друзей. Ничего у нас тогда не получалось. Только мы, общаясь близко, могли друг друга терпеть. Каменные ступени подступали к моим ногам застывшей пеной прибоя. Как правило, я шла сбоку, около ряда уходящих вниз серых балюстрад, исполосованных черными корягами трещин. Как от отмирающих статуй осыпался кокон, так заточенные в балюстрадах души тянули свои руки к воздуху. На концах перил по обе стороны лестницы, горделиво встав на дыбы, высеченные из камня единороги держали каменные факела. Если бы не ромбы-пики (возможно очень острые) на воротах и невозможность их в принципе покорить, у единорогов бы не было голов. Фасад главного здания реставрировался по текущие дни на протяжении второго года. Штукатурка слетала кирпичного цвета пластами, как листья с деревьев. Так часто, что можно было вести счёт современных Ньютонов, кому на голову осыпалась штукатурка. Один из поводов прикрыть школу, но я, если честно, не рискну копить эти причины. Боюсь, что памяти моего мозга на это не хватит. Как не хватит бумаги всего мира, чтобы их записать. И странно то, что об этом сейчас думаю я, а не об этом сейчас докучает мне Нонна, великая сыщица головной боли. Этажей в главном здании шесть, считая цокольный. Всего три из них были учебными – второй, третий и четвёртый этажи. Второй этаж был отдан полностью начальным классам. Когда-то они занимали ещё и половину третьего этажа, но сейчас, в силу количества классов и учащихся, стало с лихвой хватать только одного этажа. На третьем и четвёртом этаже скитались по кабинетам преимущественно средние классы (до девятого) и периодами старшие. Несколько кабинетов на первом этаже, там же общая библиотека, гардеробная и продолговатый зал Героев Лотоса. Четвёртый этаж занимает Полина Николаевна, нынешняя директриса школы и её совет. В стенах школы установилась прочная ограниченная монархия и власть директора умещалась на одной ладони. Конечно, всегда должен быть кто-то повыше этажом. Зато должность передавалась по наследству уже третье поколение от самой основательницы – Марины Фиттисовой, которая передала престол дочери Маргарите Фиттисовой, она, поправив несколько лет, умерла и её смерть заставила Полину Николаевну, внучку основательницы, взять школу на свои плечи, отставив всю скорбь в похоронных венках. Цокольный этаж пестрил техническими кабинетами и был точкой, где сходятся пути, ведущие в каждый корпус. Всего корпусов у школы было пять – корпус искусств, трудовой корпус, научный, спортивный, корпус совета учеников, где министры и выбранный президент собирались на внеклассных собраниях, которые с ними проводила Полина Николаевна. «Душные собрания с душными идеями», – так я бы это назвала. Но этим был забит второй этаж корпуса ученического совета, первый этаж занимала столовая. В остальных корпусах проходило большинство уроков у старших классов, велись кружки и секции. Помимо, в школе было разрешено создавать собственные клубы по интересам, контролируемые преподавателями. Подаёшь заявку на разрешение создания клуба (желательно, чтобы у тебя уже была группа участников), если заявка подписана, то к ней будет приложен лист, где будет написан ответственный преподаватель, номер корпуса и кабинета, который клуб может забрать на внеклассные занятия и перечень правил, за нарушение которых клуб закрывают, а бывшему старосте больше не разрешено подавать заявки. Роль преподавателя в этой системе мала. Они, как им положено, приходят на занятия раз в две недели или не приходят, слушают отсчёты старост или не слушают, в основном ответственны за безопасность и на этом, в общем, все. Все пять корпусов соединены подземными путями меж собой с главным зданием школы, но катакомбами пользуются далеко не все, предпочитая дышать на переменах воздухом, в прогулке до соседнего корпуса. Передо мной простирался фасад и он был смертельно болен. Из земли вырастали гипсовые пилястры и обрывались, не доходя до пятого этажа, где начинали вытягиваться снова, но промежуток между ними становился уже. С карниза свисали, как с рукавов бабушкиного платья, кружева. Или как с вытянутой шляпы, крыша была довольно шляпной формы. Костлявое здание похожее на старую грубую аристократку, взирающую с высока взором призрение и сверкающую своим витражным оком, цветастым и лживым. Цвет глаза может быть любым, если нельзя точно его назвать. Мы стали заложниками этого заблуждения и покорности перед словом с высока. С такого высока, до которого достают ступени стремянки. «Нет, Нонна, серьёзно, ты должна прийти» «Все стервозные стервы облепили клумбу и сидят задницами на наших именах» «В следующий раз спорим, что Катя никогда не поменяет своей вонючей туалетной воды» «Не хочу сидеть с ней в одном классе» Напоследок отправила тошнотный смайлик и убрала телефон, кинув быстрый взгляд на благоухающую Катиными духами клумбу. Интересно, почему у некоторых людей нет вкуса абсолютно во всём? Дверь хлопала, а я остановилась у порога. Люди сновали мимо, торопливо пробивая себе путь внутрь или наружу, минуя друг друга в узком дверном проёме. «Как баран на новые ворота», – вот, что сейчас сказала бы мне мама. Ворота не были новыми, не для меня, не в общем, но я стояла у двери квартиры и мне следовало нажать на звонок. Я не знала, кто мог мне открыть. И у неизвестной двери набираясь мужества, чтобы поднять руку к кнопке звонка, я взялась за ручку сумки. Мне нужно было что-то рассказать. Выдумать причину, почему я больше не могу вернуться сюда. Могут ли меня отчислить? Когда кого-то отсюда в последний раз отчисляли? И что, если никогда? Уйду из чирлидинга и Нонна уйдёт со мной, на территории школы нас не будет сразу после звонка с последнего урока. Никаких клубов, кружков и секций, никаких дополнительных и даже дежурств. Ничто не заставит меня остаться в этой школе после уроков. И Нонну. Нонну тоже. – Ты заходишь или...? Я нахмурилась, повернув голову вбок. Почти плечом к плечу около меня стояла, глядя на дверь, фриковатая единица, заложник классического костюма в облипочку. Главная особенность – узкие брюки сроду лосин, тянущиеся и плотно прилегающие, к нему широкий ремень. Вот такая вот изюминка с открытым вопросом. А вторая главная особенность, после брюк – позерство. Они считают, весь мир внемлет каждому их вздоху и тому, как при ходьбе ниже поясницы натягивается ткань брюк. Трудно поспорить с тем, что не внемлет. Девчонки от них млеют, а я могу только фыркнуть. С радостью бы продырявила их вздутое эго (и брюки ниже поясницы), будь у меня с ними личные счёты. Но их не было и было безразлично. – А какая разница? – спросила я и обвела взглядом пустующее вокруг меня место. – По-моему я никак тебе не мешаю. Это был старшеклассник, наверное, класс десятый. Нонна его не знает, большинство одиннадцатиклассников отсекаются. Парень пожал плечами. – Никак, – согласился он. – Ты новенькая? – Нет, а ты? – сразу напала я. – Не припомню, чтобы видела тебя когда-нибудь. Ложь, но меня выбесил его вопрос. – Ну да, – он притворно улыбнулся, и обернувшись ко мне спросил, – Лютик? Старшеклассник кивнул в сторону цепочки с подвеской. – Не знаю, – призналась я, подцепляя подвеску пальцами. – Почему ты вдруг так решил? – Не почему, – легко ответил парень, – Слышал где-то. Вспомнилось, – без каких либо мостов между темами он вдруг спросил, – Что-то случилось? Я посмотрела ему в лицо. – Нет, а должно? – Ты не впервые здесь, но застряла на пороге. Не хочешь внутрь? Правда. Он знал, что прав, а я, приподняв брови, перевела взгляд снова на двери. – Ты вижу больно хочешь, – фыркнула я. – Я кого-то жду? Относительное враньё. – Неправда, – отмахнулся старшеклассник. – Здесь никого не ждут. – А я жду, – я отсекла его слова, имея в виду, что это был не аргумент. – С трясущимися коленками? Вряд ли, – парень улыбнулся, и я растянула на лице такую же тупую улыбку. – Лишь бы у тебя не тряслись, – ответила я. – Уже перестали, – уверил меня он. Я сильно опаздывала. Прикинув время я поняла, что не успею добежать до научного корпуса. Терять стало нечего, если было что изначально. – Ладно, плюс десять очков твоей проницательности, а дальше что? Я не сдалась, но поддалась. Не просто так он спрашивал, так что интересно, к чему он в итоге ведёт разговор. – Заходи, – сказал он. – Днём не страшно. Если что, у тебя есть цепочка. При чем это здесь? – Если что, что? – До урока, – парень глянул на наручные часы, – Три минуты. Нам обоим очень пора. – Четыре, – я повернула к нему экран телефона. – Что ты имеешь ввиду? О нет, я понимала, что он имеет ввиду. Вопрос должен быть: «Что именно ты имеешь ввиду?». Всю мою надменность смыло, я отчаянно ждала внятного ответа, чтобы как утопающий вцепится в соломку и в конце понять, что тону не в воде, а в соломке. Старшеклассник уловил перемены и вздохнул. – Не задерживайся здесь, – сказал он, наверное, имея ввиду не совсем то «здесь», которое больше всего подходило под ситуацию. Или мне только хотелось так думать. – Пойдём, теперь точно три. – Всё ещё четыре, – отватила я и открыла дверь. Холмы волос от бигуди падали на плечи читающей журнал вахтерши. Рядом с ней позолотой лоснилась фарфоровая кружка с чаем. Она отпила глоток и, завидев меня, быстро его проглотила, поставив чашку на стол. – Карлаенко! – позвала она, махая рукой. – Подойди сюда. Я развернулась и встала у её столика. Краем глаза увидела, отвернув слегка голову в сторону, как мимо прошёл знаток который-сейчас-час. Он, словив мой скользнувший по нему взгляд, добродушно помахал. Я повернулась к вахтерше. – Валерий Яковлевич только что просил у меня ключи от спортзала, сказал, что вчера ты должна была передать их на вахту, – начала она, – Но я не вижу связки ключей от этого блока. Нетрудно было догадаться, в какое русло завернет её просьба подойти. Вот только ключи я выронила, когда летела на пол, споткнувшись о плитку. – Простите, я их потеряла, – навести на лицо искреннее раскаяние у меня не вышло. – В кармане была дырка. Вахтёрша сдвинула брови к переносице. – И ты не услышала, как они выпали? – Я была в наушниках. – А относила сюда ты что? – не унималась кучерявая женщина. – Если честно, то я забыла, – сложив руки перед собой, я с раскаянием посмотрела на вахтершу. – Меня ждало такси и я... В общем, извините, буду внимательнее. Передайте, пожалуйста, Валерию Яковлевичу, что я больше не хожу на тренировки. Я ухожу из чирлидинга. С этими словами я распрощалась вахтёршей, оставив её в полном недоумении. Всё равно, что скажет тренер. Всё равно, если будет звать меня (вряд ли) или Нонну. Всё равно, какую причину я придумаю, но наши пути расходятся здесь. – Не прошло и недели, – говорил кто-то громче всех. – Есть кто ставит на даты? Толпа возмутилась. – Конченный, на твою дату давай поставим, придурок. У доски объявлений скучковалась толпа в несколько рядов, выглядывающая из-за спин друг друга. – Отойдите! Прекратите по пяткам топтаться, – попросила девушка, клеящая объявление. Липкий треск скотча и скрежет смыкания ножниц. Куча гудела, маленькими шагами наступая на стену, вжимая в нее девушку с объявлениями. Я подошла ближе, но даже выглядывая на цыпочках, не видела объявления. «Стою у доски объявлений» «Почти» «Народу много, но не вижу кто это» «Кто-нибудь из старой команды?» Толпа сжималась, теснилась, протрещала последняя полоска скотча. Я вставала на носочки, вытягивая подбородок к потолку, но как бы я не клонила голову, объявление было закрыто спинами. Хорошо бы на спине носить стремянку, не помещаться с ней в консервную банку автобуса и никогда не получать ударов в спину, от них, кстати, вечные проблемы. Может не так уж и важно кто пропал, день это никак не скрасит, да и я уже видела Катю на клумбе. Нонна меня ни за что не простит, вот, что я знала наверняка, только поэтому уходить было нельзя. Надо бы на последние деньги написать Маше, что сегодня она записывает фильмы на диск, хотя я доверяю её выбору с опаской. Как и она, в общем, моему. Я оторвала взгляд от мессенджера, в первые ряды толпы, видимо, просачиваясь по кусочкам, кто-то влез. Здорово, что кому-то всегда хватает наглости и досадно, что кому-то всегда не хватает (первым рядам) мозгов, чтобы отойти и шептаться громче. Галдеж задохнулся. – Белова? «Как Белова?» Завизжал звонок. – А ну-ка, рассосались по кабинетам! – вахтёрша не отпускала кнопки и звонок дребезжал. – Все объявления будут висеть во всех корпусах. От толпы отрывались клочки небольших групп, люди стали уходить. Мелкие камни отсеялись от больших, а потом большие камни пускали через решето. – Из девятого? – спросили где-то в стороне, – Нет, я не знала такую. – Ну рыжая такая, глаза ещё у неё, вот такие, большие, – девушка опустила руки, – Она... Блин, она в ученическом совете с прошлого года. У доски почти никого не осталось. – А дружила она с кем? – Да я не особо знаю, видела, что она общалась с Кириллом. Вроде бы, была знакома со старой командой по баскетболу. Совсем почти никого. – В коридоре пару раз встречала, а так не, не знаю. – Ага, лицо знакомое. Кто-то уходил через цокольный этаж, кто-то выходил из здания, таких вахтерша убедительно просила пройти в корпуса через подземные коридоры, кто-то поднимался по лестнице на другие этажи. – У неё была неплохая блузка, помнишь, с воротником? Девушки завернули к спуску на цокольный этаж. – Ага... Да, надо было спросить, где она её купила. – Юлины родители её вещи продавали. – Между прочим, – девушка отвлеклась от экрана, – некрасиво ходить в школу с её сумкой. – Почему? – хмурясь, другая осмотрела свою сумку. – Это скорбь. Я подошла ближе, когда отсеялись все до единого камни, раскатились по кабинетам и корпусам. На чёрно-белом, отпечатанном объявлении искали ученицу девятого «А» класса, Белову Нонну Романовну, рядом с текстом была размещена её фотография, хорошая фотография, не испорченная белыми неточностями печати. «Фотку хорошую повесили, как ты и хотела» Я прекратила печатать, подумала и набрала. «Наушники можешь себе оставить» «Конечно» Девушка со стопкой объявлений в руках, с несносным взглядом проходила мимо. Я окликнула её: – Подожди, – подойдя к ней ближе, я вытянула вперёд руку. – Могу я? Пожалуйста. – А тебе разве не нужно на урок? – вздернув брови, спросила она. – Нет, – я опустила руку. – Не нужно. Девушка невозмутимо осмотрела меня, но коротко пожав плечами, отдала мне бумаги, скотч и ножницы. – Мы клеем на скотч, чтобы потом легче отдирать было, – пояснила она. – На доски объявлений во всех корпусах. Ну и в руки можешь дать, если встретишь кого-нибудь. Положив ножницы и скотч в сумку, я кивнула. – Ладно. Прижимая к себе листы объявлений, я шла к выходу. Вахтёрша не успела отхлебнуть. – Карлаенко? – уточняла она. Её взгляд упал на объявления в моих руках и она прикрыла рот рукой. – Ты... Я прошла мимо. Рыжие листья, моченные в болотистых топях, приставали к ботинкам. Соломенными прутьями их возили носом по раздробленному асфальту на воткнутые в земли кусочки, загребая в полный листьев совок. Но они вырывались, хватаясь за потоки слабого ветра, несущего бронзу к порогу нового совка. Никого не было около корпуса искусств. Один абстрактный памятник Мысли без дат через дефис, я и объявления в моих руках. Я взяла одно, другие оставила на лавочке, прижав их сверху камнем и землёй, осыпавшейся с камня. Отрезав от скотча загнутый край, я прижала объявление к доске и оттянула липкую ленту скотча по самому бортику бумаги, так по периметру. Четыре линии по периметру, тупые ножницы не резали даже скотч, он проминался под лезвиями. Я убрала камень, подобрав на руки листы. Тихий ветер скреб листвой, как волочил за собой цепь кандалов. На редкость, выдалось лучистое утро, жёлтое солнце струилось под ноги жёлтыми лучами. В классах читались уроки, из открытых окон выпадали медленные монологи с правильно подобранными словами. В сути не такими уж важными, как если бы сказать проще. У трудового корпуса девушка хлопотала у выставки. Скамеек не было, я взяла объявления под подмышку. Управляясь одной рукой, я чувствовала, как сползает вниз зажатая стопка. Отпущенное объявление упало вместе со скотчем на землю. Я сгребла остальные. – Давай помогу, – предложила подошедшая с выставки девушка. Я протянула ей стопку. Присела, одной рукой соскабливая с земли листок объявления, другой обтирая лицо. На полосу скотча приклеились комками земля, я осторожно отодрала скотч с объявления. – Спасибо. Девушка повернула горку объявлений к себе лицом. – Нонна Белова? – спросила она. – Рыжая чирлидерша, участница ученического совета? Я пожала плечами, отрезая моток скотча. – Да. Ветер трепал уголки бумаг. – Про неё должны сделать Воспоминания, – девушка опустила руки с листьями вниз. – Надо попросить плакат, никто не должен оставаться здесь, – она приподняла объявления, – Воспоминания должны быть у каждого. Я придерживала ладонью объявление, большим пальцем зажимая начало новой прозрачной полосы. – Никто не должен быть ни здесь, ни в Воспоминаниях, – сказала я, приглаживая линию скотча. – Кто их делает? – Друзья, – ответила она. – Они делают плакаты и пишут некрологи в газеты. Но особо значимые для школы лица, особенно члены совета, всегда получают свои Воспоминания от школы. – Писать некрологи уместно? Я проклеивала последнюю сторону. – Если веришь, что человек найдётся – нет, – девушка посмотрела на меня. – Ты хочешь спросить, уместно ли хоронить возможно живого человека? Но ты сама знаешь, что никого не находили. Объявление висело ровно. Я подошла к собеседнице с выставки, чтобы забрать стопку бумаг. – Напиши о ней, – девушка протянула объявления, забирая себе самое верхнее. – Это все, что мы можем сделать. А, вот ещё, – она выудила из фартука сложенный втрое листок бумаги, – Попросили раздать. – Что это? – я забрала у неё бумажку, положив в карман. – Визитка какого-то клуба. Она вернулась к выставке. «Визитка клуба?» Моток скотча исхудал, но не слишком. Меньше стало и объявлений, я раздала несколько листов ученикам на лавочках около корпусов. На стадионе шёл урок. В полукруге, растянувшись друг от друга на пару метров, разминался класс. Поодаль стоял тренер, руки его были заложены за спину. С научного корпуса по прямой, я зашла через вход для гостей к трибунам, сжав объявления и губы. Топча крошки резины, я вышла из-за трибун, огибая свалку ворот с порванными сетками. Впрочем, это не значило, что брак-воротами не пользуются. Целые ворота выставляли на период осенних и весенних игр, но и они стояли не больше двух недель. Уши резанул долгий свист. Пахло резиной и свежим воздухом, поле не до конца просохло после длительных дождей. Класс до горла застегнул кофты и, разминаясь, ежился от холода. Я утерла большим пальцем нос. На меня смотрели без интереса, кто-то что-то кому-то шепнул и получил в ответ кивок, остальные давно уже смотрели в пол, метнув в мою сторону быстрый взгляд. Тренер покрутил головой и обернулся, понимая по взглядам, что позади него кто-то есть. – Что такое, Карлаенко? – спросил он, перед этим кинув остальным, чтобы продолжали потягушки дальше. – Пришла объяснить мне, почему так трудно было закрыть двери, отдать ключи на вахту и не затопить коридор? Или надо было упомянуть, что так нельзя делать? Извини, Карлаенко, специально для тебя вывешу в зале напоминание как нужно правильно закрывать двери на ключ. Я не ответила, оставляя без внимания и его слова, и его самого, я прошла мимо, вытягивая из стопки объявления. – Утром стало известно о пропаже ученицы девятого «А» класса, Нонны Беловой, члена школьного ученического совета и участнице группы поддержки школьной команды по баскетболу. Нонна Белова не вернулась домой после вечерней тренировки так же, как не вернулись домой десятки детей до неё. Дело Нонны Беловой относится к циклу пропаж. На сегодняшний день число жертв нового цикла – пять учеников. Пожалуйста, покидайте территорию школы и окрестностей до пяти часов вечера, соблюдайте комендантский час до его введения, просите родителей забрать вас или будьте с ними на связи, не рискуйте на слабо, на деньги, на признание, не геройствуйте и не пытайтесь самостоятельно найти пропавших, – я выдала объявление последнему ученику. – Лицо любого из нас отпечатается на розыскном объявлении, любое имя и любая фамилия. У списков нет предела, дням Весенний Зорь все равно сколько, не бывает исключений и границ. Мы – потенциальные жертвы, что бы мы не делали. Но жертва не будет жертвой пока сопротивляется. И мы будем. Самый последний листок объявления я предложила прочесть тренеру. Его лицо красило недоумение, но бордовыми пятнами проступала щемящая злоба. Он вытянулся и съел губы, брови нахмурились, а в глазах мутнел подобно окнам слепой гнев, такой, при котором желаешь бить наотмашь. – Как скоро вы попытаетесь убрать меня снова? – вполголоса спросила я тренера. – Вы никогда не прочитаете здесь моей фамилии и ничьей больше. Хватит, слишком долго на одних позициях. Тренер не взглянул на лист, который взял из моих рук, зато губы сжал донельзя. – Что за чушь ты несёшь, Карлаенко? – сплюнул он. – Я не убирал ни тебя, ни Белову, ни кого-либо ещё. Не хотел увидеть её сегодня в списке пропавших и тем более, не похитил бы её сам. Дурость, не пытайся молоть языком всё, что вздумается, наговаривая на других, Карлаенко, никто не виноват в том, что у тебя мозги набекрень. Уходи, поговорим на тренировке. – Я не вернусь, не будет никаких тренировок и разговоров тоже не будет, – ответила я, хватаясь за ручку сумки. – Нонна, кстати, любила ваши тренировки, она любила игры, любила коллектив и вас она любила, а вы всегда не были достойны даже её вздоха. Да вы вообще ничего не достойны. И я ушла, всё той же дорогой через трибуны. Сам. Это тренер хорошо подметил. Он сам не похищал ни Нонну, ни других детей. Но он умелый пластилиновый солдатик в руках кого-то поважнее. Снова проходя трудовой блок, я приметила, что девушки больше не было у выставки. Ну да. Визитка. Девушка дала мне чью-то визитку. Из заднего кармана джинс я вытянула сложенный листок, развернув который я прочла:Клуб электромеханики
«Локвинов и команда»
Трудовой корпус (к.6), второй этаж.
кабинет №35.
Всякое случается. Техника ломается.
P.s. Лампочки меняем при наличии замены у заказчика.