Глава 4
Звонок в один конец
Мимо остановки проскрипел оранжевый автобус и в рассветном тумане расплылся по асфальту мыльный и желтый свет его фар. Мокрые листья, медные, но от влаги как трубы ржавелые, принеслись ветром, как и утренняя лихорадка, была приносима занимающимся на горизонте миновавшим заревом. Собирались тучи, крученные и сизые как выхлопные газы. Они всегда пахли копотью и дождем. Ямы никогда не просыхали, а люди никогда не мыли машины и свои лица от сажи. Они экономили на воде и мыле, поэтому стали перемывать не собственные лица, а косточки друг друга и это казалось им занятием плодотворным, а в плодотворности им виделась добродетель. Так пришел конец и эре автомоек, и мытых лиц, а вместо них наступила эра, в которой цветы стали лучше пуль, только потому что их теперь тоже выплавляли из стали. Гудки тянулись как хорошо разжеванная жвачка, но трубку никто не брал. Когда гудок замолкал, слышался шум со школы, шорохи автомобилей и трели звонков велосипедов. Трубку не брали. Я пошла вниз по лестнице, пропуская людей, что были расторопнее меня. Краска перил облупились, а бетонные ступени, как и ботинки, облупила грязь. Прижав телефон плечом к уху, я порылась в карманах, хватая серебряную упаковку жвачки, поглубже заталкивая совсем новые наушники, до этого более-менее аккуратно свернутые. Я остановилась неподалеку от закрученных сарис ворот, наблюдая за оживленной по утру парковкой и разноцветными на ней автомобилями, шнырявшими в сизом тумане. У ворот, стоя на высокой, раскладной стремянке, махал кистью техработник в сером и изляпаном серебряными пятнами комбинезоне, раскрашивая прутья разжиженной ртутью из ведра, свисающего с широкого, карманчатого пояса. Которую неделю утро первой школы пахнет, сказать лучше – благоухает, химическим отравлением токсичными парами краски. Процент отравлений, благодаря иммунитету, теперь уже выработаному у каждого учащегося, сравнялся с нулевыми показателями. Хотя, конечно, позвали бы меня когда-нибудь в ученический совет (не позвали бы даже замминистром по отмыванию дверей в туалетных кабинках), я бы продвинула давно появивишуюся у меня идейку, пускай и радикального характера, но, зато, крайне результативного. Заключалась она в том, чтобы провести по прутьям ворот ток с напряжением в двести двадцать вольт и, желательно, не менее того. Грубо говоря, припугнуть мнимых призывателей к ответственности горсткой угольков их содейственников, ставших участниками моего эксперимента по борьбе с вандализмом и пестренькой статье в газете. И, к тому же, виноваты будут сами, как говорится, никто совать пальцы в вольер их не заставлял. На вандализм мне, как на общественную проблему, по-барабану, может быть, за каким-то исключением, но пока что весь вандализм, с которым я сталкивалась это была мелкая пакость свобода-и-переменолюбивых подростков. К этим пакостям прибегала и я сама. Просто очень уж мне не нравилось, что этот отважный голос народа, как не пришей кобыле хвост, воняет краской и брешет, а выставляет себя вершителем справедливости и не смолкая чешет языком, думая, что если будет много говорить, то сменит молочные зубы, которые повыпадают у него скорее от внешних воздействий, но и это он обязательно встретят с раздутой от гордости и, может быть, недалекого ума, грудью. А по хлебу все мазались расплавленной пластмассой и с ножа тянулись хорошо подогретым сыром полые гудки. Странно, думала я, это было довольно странно. Как звонок в другой конец Вселенной, до куда по-немногу, по вакууму тянется скорым локомотивом моя радиоволна. А еще, раз уж так, то я надеяюсь, что другой край Вселенной также снабжен сотовыми вышками, потому как, если честно, не хотелось бы, чтобы сигнал распался в космической пустоте и не добрался даже до переадресованного абонента. Я обхватила себя свободной рукой и представила, что очень деловито жду ответ. Смотрела я вперед – на коричнево-красный фасад с меловыми пилястрами и на огромный глаз витражного окна. Мне снова захотелось однажды побывать в кабинете, в который ведут эти разноцветные стеклышки. Только для всех таких как я – желающих, туда не было входа, кабинет директора для нас был один – дневной. Но у нее имелось два кабинета – дневной для приемов, на первом этаже главного здания, чтобы было удобно курсировать по школе в течении учебного дня и вечерний, путь к которому закрыт, запрещен и кем-то охраняем так же, как любая древнеегипеткая гробница с размахом отдхающего в ином мире фараона. Такая директорская тайна никого не удивляла и не смущала. Ну, мы от безделья, конечно, много на эту тему сочиняли пододеяльных баек и зачем-то часто брали друг друга на слабо, хотя в итоге за все время никто из нас не отважился рискнуть. А потом мы узнали, что у нас бы и так ничего не вышло, ибо, даже выходящая на лестницу до кабинета дверь, была закрыта на ключ. Может кто-то когда-то и пытался его взломать, но при мне ни взломов, ни даже его попыток, к несчастью, не случалось. Как не крути, но до конца вечерний кабинет так и останется для меня школьной загадкой, ответ на которую, быть может, кто-нибудь другой в итоге сумеет получить. В общем, эта тягомотина с гудками мне надоела. Ясно было, трубку снимать никто не собирается, ни на Земле, ни на затворках Вселенной, стою только как полная дура. Я собиралась сбросить вызов и надутой по-деловому зашагать вниз по лестнице и уже почти отвела руку, вот только... – Ало? Рука остановилась и я снова прислонила телефон к уху, озадачено хмурясь от того, что интонация ответившего голоса была мне знакомой, но не Машиной. – Ало, Маша? Рано было делать выводы. Динамики отождествляют схожие голоса и мне, различающей даже искаженную интонацию определенного человека, тоже могло послышаться. Вот только чем больше твердо отрицаю, тем меньше этим убеждениям верю. И живот от кислого предчувствия понемногу скручивало, как свернувшуюся на стене многоножку. Оно, предчувствие, говорило, что, походу, что-то все-таки не так. – Да, Люся? – спросило не громкое эхо, мешаясь с мягким стуком бодрых шагов. – Нет, это я, привет. Что, снова номером ошиблась? Я открыла и закрыла рот. Сердце заскулило, как оторванный от матери щенок, стоило голосу прерваться. Пальцы сжимали телефон и прилипли, либо колея от холода, либо вжигаясь от занимавшейся паники. И тогда мне подумалось вдруг, что, должно быть, мне давно это всего лишь мерещится. – Если я договорюсь, то мы сегодня тебя сможем подкинуть, поэтому набери, как закончишь. Но язык намертво пристал небу, а в горле раздулся набитый воплем шар, ниточкой обвязанный мной вокруг полуколец трахеи. – Ало? Ты меня слышишь? – и она подождала моего ответа. – Ало? Слышу и совершенно не знаю отчего. – Слышу, привет, – проглотив шар, пролепетала я. – Что случилось? Ты в норме? – Ага, нормально. Она шершаво посмеялась и прибавила шаг. Стук подошвы становилось слышно более точно и отчетливо. – Ну-ну, так и скажи, что ключ в скважене отломала. Я проследила за трещинкой в асфальте, она впадала в яму у ворот около стремянки, на которой, на специально приваренном крючке висело портативное радио. Волну ловило плохо, с помехами, и половина слов растворялась в шум. – Не, ключ тоже в полном порядке, – сказала я, озираясь по сторонам. – Ладно, – согласилось эхо. – Где ты сейчас? В спортзале? – Уже нет. Я пощипала себя за бок, сквозь толстую парку и пожевала губы. Переменила позу, заведя ногу за ногу. – Тогда приди ко мне, – сказала она, понемногу меняя шаг на бег трусцой. – Я даже не знаю где ты. Это правда, я действительно этого не знала. – Недалеко, иду по коридору, – в голосе не слышалось отдышки. – Подойди сюда, пожалуйста. – Я не могу подойти, – ответила я на настойчивую просьбу. – Подойди, – слушать меня она не стала. – Я буду тебя ждать. – Нет. Скачущие строчки песни туманно прошипели, выбросили пару чопорных слогов и проглотили остальные. – Что? – Я не могу к тебе прийти. Она промолчала, остался только топот кед. – Пожалуйста, приди. – Я же... – Люся,– жалобно протянуло эхо. – Почему ты оставляешь меня? От привычного разговора я обмякла, в момент он совсем перестал казаться мне неестественным, а голос перестал казаться фальшивым, и только теперь я отчего-то вдруг вспомнила, что мертвые не говорят по телефону. – Ответь мне, Люся, приди ко мне. Нет, отвечать я больше не хотела. Мне с самого начала стоило сбросить трубку. – Пожалуйста, не оставляй меня. Мне нехорошо, прошу тебя, помоги, приди ко мне, я рядом, в коридоре. Пожалуйста, Люся. Пожалуйста! Пожалуйста!! Прошу, приди, ты слышишь меня? Ало, Люся? Ты слышишь? Приди ко мне. Пожалуйста, приди ко мне. Люся, ты меня слышишь? Приди, Люся, приди, прошу, я в коридоре. Ало? Пожалуйста, не оставляй меня, Люся, слышишь? Не оставляй меня. Мне нехорошо. Пожалуйста, приди, я в коридоре. Я в коридоре. Пожалуйста, ты слышишь меня? Пожалуйста! Приди, помоги мне. Ало? Ало, Люся, ты слышишь меня? Почему ты оставляешь меня? Пожалуйста. Приди ко мне, Люся. Приди ко мне. Удары подошвы о плиты троекратно усилились. Глухие стуки отражались от стен. Как на ксилофоне играл на зубьях молнии замок, а по динамику стучала длинная, качающаяся сережка. Шелестела узкая и крайне тесная, стеганная куртка. И вот, когда с последним холодным ударом резиновой подошвы кед, стуки и шелесты набрали в рот воздуха, из динамика прыснул раздирающий на нитки волокна связок, истошный крик, обреченный и надломленный. Такой крик, какой запросто дробит в муку хрустальные кости, безобразно разматывает клубок мозга, ударяя наотмашь в голову, льет кровь из ушей, лопая перепонки иглами и размазывает по ладоням скрежещущее тоской сердце. Этот крик звал и просил, как спичка легко ломался. Отлично знал, что никто его уже не услышит и никто уже не придёт, и оттого ему делалось совсем худо. Как обоженная, я отбросила от себя телефон, прижимая к груди шипящую горячей болью ладонь. Я медленными шагами попятилась к лестнице, чудом минуя не видящих меня людей. Что это? Плод моей фантазии, основанной на своевременном психозе, расцвевшем аккурат после дня моего потрясения или неспокойный призрак Нонны, бушующий посреди утра? Хотя не мудрено, что сами призраки всего лишь мой раннее прогрессируемый от несладкой рутины и вечной угрозы психоз. – Ало, Люся? Ало-о? – затем последовала пауза. Наверное, Маша решила проверить, не сбросила ли я. – Да что такое. Ало? Я убрала все еще зажатый у меня в руке телефон от уха, с растерянностью глядя на экран и с досадой понимала, что положение у меня незавидное. – Ало, да, привет, ты дома? – выпалила я, затем покусывая губы. Маша, не знаю сколько провисевшая без ответа, говорить стала не сразу. Наверняка ее смутил мой торопливый тон и неудивительно. Свою нервозность я, видимо, даже не пыталась скрыть, но потом решила, что в следующий раз верну голосу скучающий и отчасти ровный тон. Хотя бы для Маши. – Да... Пока дома, – наверняка хмурится. – У тебя все в порядке? – Ага, нормально. Ну, я пыталась. – Так себе верится, – призналась Маша. Тут я, запустившая тяжелый процесс восстановки мыслей, вспомнила, зачем вообще ей позвонила. – Можешь сказать маме, что я сегодня задержусь? Не уверена, что она возьмет трубку. – Хорошо, скажу. – Ага, спасибо. – Но ты знаешь, в четыре по-любому должна быть дома. – Знаю, буду. – Ладно, давай. Кстати, выбери что-нибудь на вечер. Или, если хочешь, просто телик посмотрим. – Ага, до вечера, – скорее бы он наступил. – Не забудь маму предупредить. Маша скинула быстрее меня и я, спрятав телефон в карман, пошла вниз по каменной лестнице, минуя серебристые, воняющие краской ворота. Мне нравилась Машина тактичность. Она никогда не была дотошной, никогда не умоляла отвечать на расспросы, поэтому всегда получала ответы. Очень жаль, что такие люди как Маша достаточно дефицитные.***
Я опаздывала и происходило это не впервые. Может быть иногда я и делала это намерено, имея, конечно, какие-то совсем туманные намерения, но чаще всего это была случайность. Вернее будет сказать, что я попросту никуда не спешила, не имея в этом хоть малейшей надобности. Бывало мне приходилось себя поторопить, но иначе я бы заворачивала в противоположную от школы сторону, маняющую сильнее, чем серые ворота. Останавливала меня мысль, что придётся где-то торчать все время до конца уроков, ведь если вернусь домой, мама, вечность тратящая на работу, как-то об этом узнает. Ну как, «как-то», вообще-то это прекрасно мне известно. Я знала, что есть особенно занимательный тип людей, что собственную вечность тратят на то, чтобы тщательно следить за жизнью других. По обыкновению, живут они около окна и бдительно высматривают рано возвращающихся детей домой. И как назло живут слишком высоко, чтобы незаметно забросить им в квартиру шланг и пустить по нему сероводород. Пару раз стукнув по двери, я налегла на ручку. Первым делом снова попыталась высмотреть свободные парты и их не оказалось. Уроки нам теперь часто совмещали с наименьшей по количеству учащихся параллелью. От расформировки их спасало то, что они значились как класс со спортивным уклоном и даже в лучшие времена их численность ни разу не переходила через рубеж в двадцать учеников. Они в принципе редко учились отдельно от нашего класса или от еще одного (такого же обычного как наш) параллельного. Зато спортивный класс частенько снимали на соревнования, поэтому по итогу учились они вдвое меньше нашего. – Извините, – кинула я на ходу. Я шла к задним партам первого ряда, где отыскала себе место около Германа – моего одноклассника и, наверное, школьного друга. В последнее время, на совместных с параллелью уроках, нам приходится сидеть вместе. И, в общем, нас обоих это устраивает. Говорим мы не часто, разве что если пойдем вместе в столовую или на особо скучных переменах, но благодаря Герману поговорить всегда есть о чем. За пределы школы наше общение не выходит и мы почти никогда не пересекаемся на улице. В классе у него, как и у меня, нет близких друзей, зато у него есть куча друзей в художественном клубе. Иногда он даже давал мне почитать ими нарисованные комиксы. Может особой новизной жанра они не славились, но, тем не менее, на время увлекало. Ссор и стычек между мной и Германом тоже никогда не случалось, хотя я бы не сказала, что наше мнение во всем сходилось. На самом деле, наоборот, но теперь мы умеем молча приходить к компромиссу. Не зная уровня бараньей упрямости друг друга мы раньше с пеной у рта доказывали правоту своей позиции, а потом стали попросту закрывать изначально гиблые темы. Короче говоря, такое соседство нам обоим нравилось. Наверное, с Германом у меня была самая легкая дружба. Когда я уселась за парту, попутно вытаскивая из сумки тряпичный пенал и тетрадь со скотчем приклеенной к листам обложкой, Герман коротко кивнул мне и снова уперся взглядом в пустой, вырванный лист. – Я думала, что опоздала, – сказала я, вполуха слушая, как учительница ищет в выдвижных шкафчиках журнал. – Так и есть, – ответил Герман. – Ты зашла почти сразу после того, как ушла Полина Николаевна. Но, видимо, столкнуться с ней мне не пришлось. Это хорошо, не думаю, что директор поощряет опоздания. – Ясно, – я вздохнула. – И что случилось? Герман покрутил в руке ручку, глядя на нее скучающим взглядом. – Случился комендантский час, – заявил он, отложив ручку в сторону. – Уроки сократили, распустили почти все кружки и секции, да и большинство клубов наверняка закроется. Все как всегда, короче. Все, да не все. Помниться, что о комендантском часе я уже однажды говорила. Он неизменно остается столпом борьбы с проблемой, но, как наше основное сопротивление, слишком походит на дуршлаг. Впрочем, год за годом в нем появлялось много таких «но» и их всех создавали те, кто в общем-то эти дыры должен был залепить, а не иначе – сделать. И казалось бы, не нужно обладать большим умом, чтобы понять, что вводить строгий, контролируемый комендантский час следует, если не с линейки первого сентября, то не позже октября. По статистике четырех предыдущих лет, большее количество похищений приходится на разгар зимы – декабрь и первую половину января. Но первые пропажи, чаще всего, случаются уже в ноябре. А, например, в этом году, все пятеро пропали осенью, первые двое – в октябре, остальные распределились по ноябрю. Только, что не в прошлые четыре года, что не в этот, добросовестный комендантский час ни разу не вводили до появления первых жертв. Вернее, предупреждения и настоятельные рекомендации, конечно же, были, были расклеены листовки на каждом столбе, а нас не раз собирали в актовом зале, где с нами говорили следователи по делу, заставляя оставаться бдительными, быть рассудительнее и сохранять спокойствие (ну и давать почвенные показания, не юлить и не выдумывать). Два месяца нас «убедительно просили», а учитывая, что первый месяц полиция отчаянно убеждала людей в независимости новых жертв от многолетней серии, даже такой завлеченности делом от них, можно сказать, что никто не ожидал. Неофициально, но после первых жертв люди ввели собственный комендантский час. Вернее, они уже так делали, сообщества по поиску и защите стали организовываться с прошлого года. Предводителями зачастую становились родители или родственники пропавших за минувшие года детей, приглашая в свои круги неравнодушных. Ежедневно они собирали поисковые группы, выделяя для каждой свою территорию обыска, вечером и ночью школу окружали самодельные патрули, они развозили учеников по домам после вечерних тренировок и кружков, а с часов девяти вылавливали нарушителей выдуманного комендантского часа и, конечно, ничего не могли им предъявить. И тем не менее, такие сообщества заставляли нас чувствовать себя защищенными под крылышком заступившихся за нас людей. Не сказать, что мы не были им благодарны, как раз-таки были и мы действительно верили им и на них надеялись, а так или иначе, понимали, что они, как и полиция, всего лишь мухобойка для синего кита – разве что по спине погладить и потыкать в брюхо. – Подождали бы до весны, какая уже разница, – фыркнула я. Герман немного подумал над моими словами или просто от скуки всматрелся в окно, а потом ответил: – Разница должна быть. Вообще-то Герман прав, разница будет. Возможно, в этом году (учебном) никто больше не исчезнет. Если предполагать, что за проблемой стоит кто-то конкретный (скорее всего так и есть) и она не образовалась сама собой, то этот человек или эти люди контролируют лимит пропаж. Судя по выводу, к которому пришли мы с Жорой, все пропавшие с каждым годом пополняли образующийся кластер. А раз так, то они, вероятно, по школе рассредоточены, а не скоплены в одном месте. Я веду к тому, что если бы кто-то не следил за количеством жертв за год, то оно бы удвоилось, а то и утроилось. Не мало учеников остается по вечерам в затопленной призраками школе, но не каждый становится жертвой. К тому же, все пропажи это искуссно подстроенные обстоятельства, над «похищением» каждого ученика кто-то прежде хорошенько подумал. Мне выпало несчастье узнать об этом на себе. И, к слову, это очень плохо. – Ты бы умылась сходила, – вдруг сказал Герман. – А то глаза на мокром месте. Я хмуро посмотрела на него, но он не обернулся, а продолжил выводить своим остроконечным почерком число. – Не выдумывай, – я предала голосу больше строгости. – Все у меня в порядке. Герман вздохнул и аккуратно положил ручку на стол. – Ну, как скажешь. С невозмутимым, еще более напущенным, чем ранее, видом я немного обернула голову в сторону, невольно задирая к верху нос. Поверх макушек, сквозь окно виднелись клины кипарисовых верхушек и вдали очертание большого спортивного корпуса. Парк по утрам, как и всегда, был абсолютно пуст. Одни лишь кипарисы, высаженные недлинным коридором и выставленные между ними в два ряда чугунные скамейки с лакированными дубовыми брусочками. Небольшой парк заканчивается высокой, задетой коррозией решеткой, огораживающей школьный стадион. Оттуда, со стадиона, до открытого на проветривание окна, доносились короткие взвизги свистка и требовательные команды. Голос командующего заставил меня сжать челюсть до желваков – я хорошо его знала. Мне было до сих пор противно слышать его гнусавую интонацию и намерено растянутые гласные, будто этот человек всегда пытался показать то, насколько всем не по уму его понять и услышать. Это был голос, исполненный подлостью и трусостью, но уверенностью в собственной правоте. Меня снова бросило в что-то наподобие отчаяния, а потом обратно в защитное безразличие, вроде, никто и ничто меня не тронет, если я буду делать вид, что мне абсолютно все равно. Хотя, снедаемая совестью, я каждый раз ощущала тупую вину и зачем-то злилась на беспомощность, бороться с которой мне, видимо, было не по зубам – уж слишком они от этого крошились. Я все еще думаю, что на допросе мне было необходимо придумать что-то для того, чтобы выставить действия и поведение тренера в тот вечер подозрительными, но ни в чем конкретном обвинить я его не могла и не могу. Ведь ничего конкретного он и не делал, он в принципе ушел раньше Нонны и всего через минут пятнадцать его машина уже была около его дома, как и он сам. Вот, что не давало покоя мне больше всего: тот факт, что если я не схожу медленно с ума, то никто существенный к пропажам дела не имеет и доказать чью-то вину практически невозможно. А это значило одно – я ничего не могла сделать для Нонны. Допрос длился бессмысленными показаниями и это надолго заставило меня кусать себе локти, обвиняя в слабости.***
В тот же день, когда стало известно о пропаже Нонны, меня выдернули с парка на допрос, пока я в тени кипарисов вертела в руках самодельную визитку, не дающую мне покоя. Конечно, я понимала, что рано или поздно со мной захотят поговорить и мне придётся о чем-то рассказывать следователю, но только, хоть убейте, а совершенно не знала о чем. Да, вероятно, что именно я видела Нонну в последний раз; тренер сказал, что Нонну уже ждут родители, а меня попросил закрыть спортзал, на этом мы расстались; покинула ли она территорию школы или в принципе вышла ли из корпусного здания? Я не знаю, думаю, что нет; уж не считаешь ли, что к похищению причастен ваш тренер? Именно так, товарищ следователь, я действительно так считаю. В общем, да, я вполне могла рассказать всю правду и высказать подозрение по отношению к действиям тренера и недоверию его словам. И что бы это мне дало? Тренер в два счета опровергнет мои слова, он, скорее всего, уже готов это сделать, ведь вряд ли сомневается в том, что я встану в боевую стойку. Я действительно вспыльчива и импульсивные решение, принимаемые мной безрассудно и мгновенно, зачастую можно обернуть против меня. А это и был тот самый случай, когда меня губила моя недалекая отвага. Зря я так громко заявила о себе, появившись у него на глазах, теперь меня вряд ли оставят в покое. А, закрыв глаза, я, может быть, смогла бы обеспечить себе некоторую защиту, если бы согласилась с правилами и спокойно выпустилась весной. Тогда бы, возможно, проблема больше бы меня и не коснулась. А с другой стороны, разве могла я промолчать? Ведь, окажись на моем месте Нонна, она бы не стала дрожащей рукой подымать белый флаг и даже не взглянула бы на грозящую опасность. Она сделала бы все, чтобы предать правду огласке и при этом выйти сухой из воды. Значит, я тоже должна попытаться. Как обычно допрос проводили в главном здании, где следователю выделялся целый кабинет. В школе допросы стали проводить два года назад, когда каждая пропажа привязывлась непосредственно к ее ученикам. Считалось, что знакомая учащимся обстановка должна расслаблять допрашиваемых и делать их повествование менее спутанным и робким. Я же склоняюсь к тому, что так стало попросту удобнее и проще. Под рукой у следователя находится каждый ученик и педагог, а для них, в свою очередь – по близости портативная комната допроса на расстоянии шаговой доступности. В основном, это помогало не прерывать учебный процесс, сливая проблему и школьные будни в один поток, вплетая в жгут, переброшенный через горло. До указанного кабинета я дошла на скоро перебирая ногами, чтобы полностью вдавить в землю глушащее мысли сомнение. На порогах тоже долго не спотыкалась, сейчас мне было не до выдерживания драматичной паузы. Я думала над тем, как обернуть допрос в свою пользу. И под «в мою пользу», я подразумеваю наихудший финал для тренера. Мне все равно, что он посредник, даже если его шантажируют – мне начхать. Значит, через него можно выйти на создателей проблемы, придумав почву для более результативного шантажа. Только я не могла просто ткнуть пальцем в небо, обвинив тренера в исчезновении Нонны. Вернее, обвинять то я его могла сколько влезет, но без доказательств это шум из ничего, следователь даже бровей не нахмурит. Короче, мои шансы стремятся к нулю, тренер как от мух отмахнется от моих высказанных подозрений. Действовать нужно по ходу, если подвернется момент – вставлять палки в колеса так, чтобы телега хотя бы накренилась. Скорее всего, в то время, когда я сидела на серых плитах у двери кабинета, начался второй по счету урок. Мимо меня никто не проходил, этаж был пуст. Я подпирала стену с прямоугольниками стендов, положив локти на колени, а голову на плечо. Несколько минут назад я постучалась в дверь, находящуюся сейчас по правую от меня сторону, но не успела ее открыть, как меня осадили, попросив подождать еще пять минут. Они, наверное, уже прошли, но я не следила за временем. Главное здание школы мне совсем не нравилось. И особенной неприязнью я дышу к его узким коридорам. Они были выложены серыми в серебряную крапинку плитами, на их стенах ровно лежала белая краска, а большие окна, с широкими чистыми подоконниками, растягивались почти от пола до потолка. Бесконечные стенды отпечатанных мелким шрифтом информационных листов липли к стенам, напоминая разрезанную на кадры магнитную ленту. Из панелей окон холодного коридора на меня смотрели зубья копьев ворот, зигзагом уходящая вверх лестница, дорога со скромной остановкой и скрытые туманом дома. Жаль, что эти окна не выходят во внутренний двор, мне было бы куда приятнее смотреть на кипорисовый парк, нежели на ворота и лестницу с дорогой. Скоро я стала скучать и отчаянно ждать того момента, когда дверь откроется и меня наконец позовут. – Карлаенко Людмила? – спросил кто-то сбоку. Я открыла глаза и поспешила подняться на ноги, хватая с пола сумку. – Да, я, – мне пришлось прочистить горло, чтобы привлечь внимание школьного психолога, озирающегося по сторонам. Психолог широко улыбнулся, жестом приглашая меня внутрь. – Проходи, э... – Люся, – подсказала ему я. – Люся, – улыбка стала шире. – Отлично. Проходи, пожалуйста, нам пришлось немного задержаться. Этому мужчине явно не шло быть школьным психологом. Встретив его на улице, я бы решила, что он эстрадный певец или актер большого кино, настолько видным он был человеком. Мужчина придержал мне дверь и, проходя мимо него, я невольно заметила, что едва ли не вдвое его меньше. А если говорить конкретнее, то поставь нас рядом и я прекрасно смогу поместиться у него под мышкой. Но выделялся психолог не только своим титаническим ростом, но еще опрятностью и красотой. Он был в возрасте, но не стар, благодаря своим грубым чертам, лицо казалось высеченным из камня, с высокими, режущими скулами и мощным подбородком. И самое главное – улыбка. С лица мужчины она почти не сходила, но все время оставалась до того широкой, что при сильном желании, любой бы смог сосчитать количество зубов во рту. Улыбка, несомненно, располагала, психолог из-за всех сил старался сделать ее как можно более доброжелательной, но в ней всегда была почти незримая чёрствая нотка наигранности и, возможно, даже надменности. – Присаживайся, Люся, – психолог обратил мое внимание на парту среднего ряда, к которой спереди доставили два стула, оставив сзади всего один. – Надолго мы тебя не задержим. Всего несколько вопросов и несколько честных ответов. Не переживай, Виктор Яковлевич сейчас уйдет, ему осталось только подписать протокол. Можешь пока взять себе стаканчик воды, вон там у стенки стоит кулер. Сердце перекувыркнулось и забилось с безумной частотой. Сидя на придвинутом к парте стуле, поверх надетых на нос квадратных очков, на меня посмотрели внимательные глаза тренера, не выражающие ничего более узнавания. От пяток до макушки, по телу прошелся слабый зуд, как от расчесанного укуса. Я приоткрыла рот, но оказалось, что говорить мне было нечего. Стиснула на ремешке пальцы, но сделать ничего не смогла. А потом отвернула голову к психологу. – Простите? – В конце класса есть кулер, сходи, налей себе воды, – с легкой улыбкой повторил он. Я кивнула и завернула в проход между двумя рядами парт. Мне показалось теперь, что я сюда пришла напрасно. Что бы ни рассказал тренер, мои слова его слов уже не перевесят. Окатило и без того не слабым осознанием собственной незначимости, но вместе с ним и притаившейся на такой случай мыслью о самом незамысловатом решении. Я и так знала, что на моем протоколе следователь будет, в лучшем случае, расписывать ручку, а значит, доказывать я ему ничего не буду. Мне в принципе не нужен никакой следователь. Месть это ведь блюдо разных температур. Она либо сводит зубы кострюлей жидкого азота, либо тарелкой магмы расплавляет в жвачку полость рта. Я безнадёжно желала выбрать второй вариант, хотя оставалась к пришедшей идее холодной. Почти до краев набрав воды в поддатливый пластиковый стаканчик, я осторожно отпила из него так, чтобы донести стакан до парты и не оставить после себя мокрых следов. Виктор Яковлевич ушел, я услышала, как закрылась за ним дверь, но провожать его взглядом не стала. – Здравствуйте, – сказала я прятавшему протокол в папку следователю. Не смотря на то, что я была наслышана о печально известном следователе, видеть его лично мне пока не приходилось. Так вышло, что первое на что я обратила свое внимание, так это то, что следователь на голову с лишним ниже психолога. Их стулья находились друг к другу довольно близко и разница их роста замечалась невооружённым взглядом. На лице следователя не проявлялось ни намёка на энтузиазм и в то же время явно не казалось мне скучающим. Из-под фуражки виднелись жидкие, серые волосы, а под носом – жесткие как веник усы. На следователе была надета повседневная форма: чистая рубашка, туго затянутый галстук, тяжелый китель с серебряными пугавицам и чуть расширявшими его плечи погонами. – Да-да, здравствуй, – следователь достал новую партию чистых листов. – Значит, Людмила Карлаенко? Причина, по которой я вызвал вас, вам, должно быть, известна? – Да. Я расправила плечи и положила поудобнее сумку. – Хорошо, – мужчина положил перед собой руки, совместив между собой пальцы. – Я – Михаил Григорьевич Барановский, следователь по делу о пятилетней серии пропаж учеников школы номер «один». Рядом со мной – Станислав Анатольевич, ваш школьный психолог. В вашем случае его присутствие необязательно, но оно рекомендовано Полиной Николаевной, поэтому Станислав Анатольевич находится на каждом допросе. Но, может быть, вы лично имеете что-то против его нахождения на вашем допросе? – Нет, – ответила я. Пускай что-то и напрягало меня в его натянутой улыбке и во внимательных зелёных глазах, но это недоверие было предвзятым. Хотя психолог явно наблюдал за всем почти прищуро. Он напомнил мне взгляд, которым выискивают и сразу прощупывают выгоду. – Тогда, может, вы бы хотели, чтобы на допросе присутствал ваш родитель? – Я уже предлагал Людмиле позвонить родителям, – заговорил Станислав Анатольевич. – У них не получится появиться у нас. – Да, спасибо, – я посмотрела в его сторону. – Мне не нужно присутствие моих родителей. Михаил Григорьевич кивнул. – Вы можете дать согласие на видеозапись, – следователь указал на стоящий у окна штатив с компактной камерой. – Конкретно вам это сэкономит время. Видеозапись приобщается к вашему протоколу и эти материалы мы используем позже в суде. Вам же принимать участие в судебном процессе не придётся, так же, как и давать повторные показания. Настаивать я не стану, решайте сами, – он задумался, наверное, вспоминая, что еще хотел сказать, – А, и еще. Конфиденциальность я вам гарантирую, если это вас тревожит. На меня исподлобья уставились два глаза, нетерпеливо выжидающих моего ответа. Я замялась, торопливо взвешивая в голове каждое «за» и каждое «против». Во-первых, вырывание слов из контекста. Я не могла сказать, насколько далеко раскинуты сети проблемы и тех, кто за ней стоит, но ничто не заставляло сомневаться в том, что полицию они не обходят стороной. Поэтому верить словам следователя однозначно не стоит, по крайней мере, без более вещественных им доказательств. И тем более мне. Я сейчас свечусь красным цветом и акробатирую на протянутой между крутыми скалами нитке над пропастью, откуда не видать земли – стоит обрезать любой ее конец и я потрогаю на ощупь бездну. Если есть вариант легко избавиться от меня, они, не мешкаясь, сделают это, потому что я мешаюсь, как песок в глазах. Сделать аккуратную склейку не архисложно и тогда все мной сказанное ту нитку и прорубит. А если не дам согласие? Ничто ведь не изменится, я еще с вчерашнего вечера прерватилась в доску для дартса и своего положения уже не поменяю. Если есть малейший шанс того, что полиция действует самостоятельно (ох уж вряд ли), то можно попросту понадеяться на помощь, понадеяться на них так же, как утопающий отчаянно верит, что соломинка станет бревном. – Я даю согласие, – вздохнула я и сложила руки друг на друга. Камеру включил Станислав Анатольевич, он, видимо, присутствал больше как личный ассистент следователя, а не как психолог. Или как своеобразная декорация, пользы от него я пока еще не увидела. Сомневаюсь, что кому-то становится легче от его акульего оскала и от прищурых глаз. Интересно, Полина Николаевна, рекомендующея наличие на допросах психолога, хоть раз общалась с ним сама? – Если вы затрудняетесь в ответе на вопрос или по личным причинам не можете дать на него ответ, то вы вправе его пропустить, – Михаил Григорьевич поправил стопку белых листов. – Но хочу вам заметить, что уход от ответа, неточное повествование или ложь значительно замедляет следствие. Каждое ваше показание, правду вы сказали или нет, должно быть нами проверено. Каждая такая проверка занимает то время, которое мы могли бы потратить на более важные и движущие расследование показания. – Я понимаю. – Отлично, – следователь перевел свой внимающий взгляд на меня. Показалось, что смотрел он слегка исподлобья. – Нонна Белова – ваша близкая подруга? – Да. – Вы учитесь в одном классе и обе состоите в группе поддержки баскетбольного клуба, – следователь, наверное, констатировал. – Вчера после тренировки вы вместе ушли со школы? – Нет, – я осторожно наблюдала за ручкой или даже скорее за словами, выводимыми ей в протоколе, – Мы расстались в спортивном корпусе. – Вы не ездите домой вместе? – Нет, мы живем в разных районах. – Почему вы расстались в спортивном корпусе? – Тренер попросил меня закрыть спортивный зал, а сам куда-то торопился, – я попыталась укрыть скепсис, но наверняка с треском провалилась. – Он так сказал. – Тренер это Виктор Яковлевич, учитель физкультуры? – Да. – Нонна не осталась с вами? – Вообще-то за ней должны были приехать родители, – припоминала я. – Тренер говорил, что созванивался с ними. В смысле, не только с ее родителями, со всеми. Я должна была ехать домой на такси, а Нонну должны были забрать... Если честно, я не очень понимаю, что в итоге произошло, но если родители Нонны приехали за ней и не дождались, наверное, я бы столкнулась с ними. – Ее родители вам не звонили? – Мне – нет, может быть маме, – упоминать причины, почему родители Нонны не звонили (вернее, не могли дозвониться) мне, я не стала. – Может быть? – Она ничего мне не говорила. – Разве родители Нонны не должны были в первую очередь набрать вас? Ну да, сказать придётся. – Они это и сделали, наверное, – я опустила взгляд вниз, замявшись, а потом снова в упор посмотрела на следователя, хотя этот взгляд так м остался виноватым. – Но дозвониться они до меня не могут. – Их номера у вас в черном списке? – следователь немного нахмурился. – Это не так уж удивительно, – вдруг встрял психолог, улыбаясь мне для того, чтобы, наверное, расслабить. – Скорее всего, инициатива была не ваша, вы сделали это по просьбе Нонны. Эта уверенность утверждения меня подбешивала. Да, психолог все правильно понял, но слишком много строил из себя искусного копателя в чужих головах, когда у самого что-то было явно немножко набекрень. Бесилась я в первую очередь из-за Нонны и из-за ситуации, о которой придётся говорить. Я когда-то дала слово, что никому об этом не расскажу, а у настоящих друзей нет привычки давать пустые обещания. – Это была наша общая инициатива, – объяснила я следователю, отвлекая от неприменно истинных доводов психолога. – Мы не подумали о том, что этот поступок окажется неправильным. Мы считали, что проблема обходит нас стороной. – Но должна ведь быть причина, почему вы заблокировали номера ее родителей, – справедливо заметил Михаил Григорьевич. – Из-за контроля. – Родители Нонны ее контролировали? – следователь почесал подбородок. – То есть, вы имеете ввиду, излишний контроль? – Да. Следователь молча кивнул, вырисовывая строчку за строчкой. – О пропаже Нонны вы узнали сегодня, я правильно понимаю? – он поднял голову от протокола. – Да. – Вам не казалось странным то, что Нонна не выходит в сеть? Вы ведь скорее всего пользуетесь мессенджерами. – Для Нонны нормально долго не появляться в сети, – пояснила я. – Нет, это не было для меня подозрительным. – Хорошо, давайте немного проясним, – Михаил Григорьевич откинулся на спинку стула. – Во сколько закончилась ваша тренировка вчера вечером? – Около семи часов. – В осеннее время, особенно ближе к зиме, в семь часов в школе никого не должно быть, за исключением персонала. Это рекомендация, но ее проигнорировали. – И да, и нет, – ответила я. – Нам почти не задерживают тренировки, но в конце этой недели соревнования, поэтому мы занимались больше обычного. – Вы с Нонной уходили последними? – Да. – Тренер остановил вас в коридоре. Вас он попросил закрыть спортивный зал, а Нонне сказал, что за ней подъехали родители и вы на этом попрощались. – Да. – Это был последний раз, когда вы видели Нонну? – Да. – Вы помните, сколько времени прошло с окончания тренировки? – Минут пятнадцать, может больше. – Хорошо, – следователь посмотрел невидящим взглядом в окно. – Вы закрыли спортзал и уехали домой на такси, по пути к машине вы никого не встретили? – Нет, никого. – До сегодняшнего утра вы не знали о пропаже подруги, вечером все было для вас так же, как и всегда – ни единой мысли о происшествии. – Да, у меня не было мысли о произошедшем. Простите, если.. – я немного всплеснула руками и потупила взгляд – отчего-то мне стало очень стыдно, будто меня уличили в какой-то глупой провинности. – Может быть это звучит так, будто меня совсем не волновало вернулась ли Нонна домой, но я звонила ей, просто привыкла, что она человек «вне зоны доступа». Понимаете, для меня это привычно, меня не встревожило, потому что я... – Люся, прошу, мы и не пытались тебя в чем-то обвинить, – психолог снова растянул на лице улыбку, словно бы невидимые пальцы оттянули обе его щеки. – Да, конечно, простите, – я откнулась на спинку стула. То, что меня бесцеремонно прервали не показалось мне великодушным жестом, который должен был меня успокоить. Следователь наблюдал за мной как шпион осматривает местность сквозь бинокль – не упуская из вида мои перемены поз и перемены общего настроя, сменившийся с пассивного и равнодущного, на активный и бурный. Мне теперь казалось, что в этой комнате психологом был один человек, и он сидел напротив меня. – Во всяком случае, уличить вас мы должны только во лжи, – добавил Михаил Григорьевич, перестав щуриться. – Что вы можете сказать нам в вашем командном тренере? Сердце подскачило, только-только вернувшись в умеренный ритм пульсации. Я ничего для себя так и не решила, я осталась в исходной точке раздумий, той, где обычно задают вопросы, но не находятся с ответом. Конечно, это и привело меня в кротковременный ступор, впрочем, не то, чтобы он случался за все время допроса впервые. Следователю не трудно понять, что свои ответы я обдумываю, но делаю это довольно открыто. Возможно, в силу некоторой тугодумости, возможно – специально. – Мне нечего о нем говорить, – сухо ответила я, маскируя беспечностью паузу смятения. – Может быть он какой-нибудь благодетель, жертвующий пол зарплаты в благотворительные фонды, кормящий бездомных кошек, разделяющий мусор и на досуге рисующий антикоррупционные плакаты, но я не вижу в нем ни единой благородной черты. Это Нонна жалела его, но я к этому человеку равнодушна. – У вас возникали с ним конфликтные ситуации или вы не показывали своего настоящего к нему отношения? – спросил психолог, деловито проворачивая в пальцах толстую и тяжелую ручку. – Незначительные, – припоминала я. – Мы терпели друг друга и на выдержке строились наши взаимоотношения. Может и не всегда они были незначительными, но заканчивались, в основном, ничем. Чаще всего меня просто выгоняли с тренировки, что было для меня не так уж и потерей. – Хорошо, спасибо, и последнее... – следователь ударил по слолу ручкой. – Как вы думаете, не могла ли Нонна осознанно не появиться в этот вечер дома? Ну да, все та же пластинка. Интересно, могла ли я осчастливить следователя, ответив утвердительно? – Нет, – я вздохнула. – Не могу утверждать, что она в принципе покинула территорию нижнего спортивного блока. – Но ведь вы и не последняя, кто видел Нонну, – вдруг осадил меня следователь. – Я опрашивал охранника, он видел как Нонна уходила в сторону парковки. – Но... Я оборвала себя, в то время, как две пары глаз вопросительно уставились на меня, как синхронно выгнулись брови у следователя и психолога. – Но? – Нет, простите, мне нечего сказать, – где-то с треском разрушилась моя решимость. Я никогда не уставала так, как сегодня. Воздух в классе был спертым и несвежим, голова, переполненная неясным дымом, гудела. – Вы уверены? – сомнения следователь скрыть не старался, но, в общем, с чего бы ему это делать – я сама дала к ним повод. – Хочу напомнить, что информация остается анонимной, вы... – Я уверена, – не осторожничая перебила я его. – Мне хотелось бы, чтобы я была тем, кто видел Нонну в последний раз, но теперь оказалось, что это не так и добавить мне больше нечего. Следователь никак не отреагировал на мои слова. Приподнял протокол, пробежался по нему глазами. Психолог коротко улыбнулся, когда я посмотрела на него, а потом взглянул на часы с размером в кулак у себя на запястье. Я не совсем понимала этой тенденции, носить массивные часы. Это не практично и неудобно, почти всегда смотрится аляповато и вычурно, как на непропорциональных героях мультфильмов. Каждый стремился показать ими свою статусность, а по итогу все выглядят как один и неважно чем позолочен корпус. – Я могу идти? – спросила я после минутного молчания. Тогда следователь протянул мне лист с протоколом, а после сложил руки на груди, до сих пор с видом крайнего сомнения, в его взгляд вернулась прежняя прищурость, изучающая каждый сантиметр моего лица. – Прочтите, – потребовал он. – Если будут неточности, мы все скорректируем. В протоколе весь наш диалог обрисовал ситуацию вчерашнего вечера от моего лица – не убавить, не прибавить. Проверив почти каждое слово на двусмысленность, я убедилась, что протокол нейтрален, а мои показания не навредят ни мне, ни тренеру. Я не стала думать над тем, плохо это или хорошо, сейчас мне стало глубоко плевать и я положила перед собой на стол протокол, попросив ручку, чтобы его подписать. – Спасибо, Люся, это все, – сказал психолог.