«Их нежит небо, Или травит ад?»
«Божественная комедия»
Данте Алигьери
***
Пачка самых дешевых сигарет, бутылка полуприличного рома и еще одна пачка самых дешевых сигарет. Кассирша угрюмо смотрит на трясущуюся руку Мириам. Костяшки содраны до неприятного ярко-красного цвета, опухли по краям и наливаются фиолетовым, там, где рука особо усердно касалась стены. С разбитых костяшек на стойку капает кровь. Мириам слишком все-равно, чтобы сделать хоть что-то с любым из этих фактов.
Кап
Разговор с Вэлми прошел, как и ожидалось. Его можно понять, его можно простить, мужчина всегда был ужасен во всем, что касалось чувств других людей, но… «Черт, просто паршиво. Просто плохо…» — если кто и знает, как ей душу разворошить, так это…***
Вэл достает из карманов потрепанной кожанки пачку сигарет, выуживает одну длинными тонкими пальцами, после чего с выражением отвращенной жалости смотрит на Мириам и достает вторую, впихивая девушке в ладонь: — Кури. — Вэл… Ты знаешь, Хель против, я больше не… — Мириам растерянно смотрит на сигарету в своей руке, переводит взгляд на Вэлми, возящегося с зажигалкой. — Ой, мне не заливай, — Вэл выдыхает дым с облегчением на небритом лице. Кивает в сторону полицейского участка, — ну, Огонь, поиграла в хорошую девочку? Понравилось? — спрашивает с юмором в сиплом голосе, скаля кривые зубы. — Кури-кури, что стоишь? Или ты еще и зажигалку с собой не носишь теперь, а? — каркающе смеется, будто от шутки.…
— Я знаю всю сводку событий поминутно, до того самого мгновения, где ты позволяешь каким-то ублюдкам-доходягам скрутить себя, будто я не научил тебя лучше, — закатывает глаза, снова делая затяжку. — Ой, идиотина ты, Мириам, я уж боялся придется побыть бравым рыцарем на белом коне, вытаскивать нашу рыжую принцесску из башни с решётчатыми окнами, а вон оно как, мозгов у тебя хватило только на то, чтобы сбежать. Но, видимо, было не достаточно, чтобы не попадаться изначально. Я бы похлопал, но я нихрена не впечатлен.***
Кап
Зажигалка неприятно оттягивала карман темно-синих брюк, хотя это, конечно, лишь смутный призрак ее эмоций в тот миг. Но это нормально, Инк просто посмеялся над ней в своем обычном амплуа отвратительного человека. Этого уж точно недостаточно, чтобы она чувствовала себя так, будто товарный состав проехался по ней четыре раза.***
— Вот что я скажу, Огонь Самайна: выбрось это. Ты хотела поиграть в нормальность? Тебе понравилось? Весело было, ммм? Наверное очень, но смотри-ка, динь-динь-динь, телеграмма: «ты проиграла!», — разводит руками, показывая сырую, грязную подворотню за побеленным зданием полицейского участка, пропитанную влажным зловоньем гнили и плесени. — Пойдем, пойдем, Огонь, — лицо Вэлми смягчается, — ребята тебя любят, а у меня в рядах всегда найдется место для хорошего бойца… — Мужчина протягивает руку в перчатке, отбросив сигарету в сторону. Символический жест, почти дружеское приглашение, но внутренности Мириам сводит холодом, она чувствует собственное сердце, застывшее в груди.***
Кап
Как будто Мириам имела что-то против деятельности Вэла. Боги, да она выросла в стенах его чертовых притонов для веселых и находчивых! Не так важно приглашение, как-то, что оно за собой влечет. Настенные часы отбивают шесть вечера. Она где-то потеряла около четырех часов. Какая, в общем-то разница, как. «Огонь Самайна — цепная бешеная псина на поводке Инквизитора. Благодетель хренов, я не торгую свободой!» — она должна была сказать, посмотрев Инку в глаза, но у нее просто не хватило смелости.***
Глаза и огонь — чертово клеймо бывшего слуги Титанов, бывшего напарника Ириса. Сейчас, когда Титанов больше нет, это знак Инка, знак, который носит он и весь его ближний круг. А то, что Огонь Самайна ждет ближний круг — очевидно. Четыре года назад она бы не раздумывая приняла это предложение. Четыре года назад - это был ужасный, болезненный, неправильный и единственный путь для ребенка, отчаявшегося и ненавидящего мир настолько, что ненависть сжигала ее изнутри. Не сейчас. «Ни за что», — сознание обжигает яростью. — Огонь Самайна, — мужчина повышает голос, когда Мириам не отвечает сразу, — у тебя не так много выбора, и мы знаем это. Если ты останешься сама по себе…***
Кап
«И все. Единственное подтверждение, которое было мне нужно», — зависает, смотря на текущую кровь, — «И все». «Я считаю тебя чудовищем, Мириам. Тебя нужно держать в клетке подальше от обычных людей, Мириам. Ты не можешь контролировать себя, Мириам», — вот. Вот, что он имел ввиду. «И разве не очаровательно? Очаровательно же?!» — раздавлено, сухо смеется в сознании. Улыбка не касается ее губ.***
— Огонь Самайна… — рука Вэла дергается, но он все еще оставляет ее протянутой вперед, ладонью вверх, — ты опасна. — припечатывает Вэл. Будто то, что он считает Мириам чудовищем, делает его предложение куда привлекательнее. — Слушай, я знаю тебя сколько? С трех лет? И каждый чертов раз, когда твой идеальный карточный домик рушился, ты зацикливалась, и это никогда не было чем-то хорошим. Слушай, это просто приведет тебя к безумию. Давай, Мириам, детские игры закончились. Пора принять взрослое, правильное решение…***
Кап
Вот она и приняла правильное и взрослое решение…***
— Останавливайся! Что, черт возьми, ты думаешь, что делаешь?! — Вэлми хрипло окликает ее со странным выражением отчаяния и принятия, одновременно написанных на небритом лице и звучащими в надорванном тоне. «Вдох — один… два… три… четыре…» «Выдох — один… два… три… четыре…» «…вдох…» — размеренно нежно звучало в голове голосом Хель, хотя даже так Мириам чувствует ее разочарование. — Не смею больше пугать тебя своим присутствием, Инк.***
Кап
И это больно, когда твои ребра саднят после встречи с решеткой. Больно, когда пару раз попали кулаком по лицу. Больно, когда отбили почки. Больно, когда костяшки сбиты в мясо, но нет, просто нет слова для того, чтобы описать это чувство. Больно и болит, и печет в груди, под сердцем, скребется в животе и в глотке, как проглоченные слова, как обида и ярость, как предательство. Даже если на самом деле это не оно. Даже если на самом деле Вэлми прав. «Боже блять, если ты есть, ты такой гребаный мудак. Но тебя, конечно, нет. И в этой комнате нас двое, я и она…» — поднимает взгляд на свое отражение в стеклянной панели холодильника. Продавщица кладет сверху на сигареты упаковку со стерильным бинтом. Мириам ничего не собирается говорить по этому поводу. — Что-то еще? — видимо, ей так же платят недостаточно, чтобы переживать из-за вида Мириам. «Жалко», — лаконично описывает сознание ее собственное отражение. Мириам принимает — пока что это лучше, чем все остальные варианты. — Нет. — Сто двадцать три ковенских. И сходи в аптеку, — добавляет девушка очень заботливо для кого-то ее профессии. Мириам молча тянет сто пятьдесят, почти не перепачкав их в крови. Пожимает плечами, запихнув в сумку все свои покупки. И не принимает сдачу. — Я серьезно, это выглядит сломанным, — кассирша морщится, доставая тряпку из-за стола, чтобы вытереть кровь. Мириам качает головой: — Нет. Просто ссадины. Переломов нет, — выдыхает полушепотом, все еще получается хрипло и болезненно. Кажется, она сорвала голос, крича на стену, чтобы выплеснуть эмоции, уйдя от Инка. Очаровательно. — Иди домой и хотя бы обработай это, — кассирша все еще не выглядит особо заинтересованной происходящим, только осуждающе трясет белокурой головой. — Обязательно, — Мириам ставит точку, выскальзывая за дверь. Россыпь колокольчиков радостно звенит, провожая, прежде чем магазин захлопнется, оставив ее посреди улицы средней оживленности. Вопреки обещанию она идет в сторону, противоположную дому или какому-либо из домов, которые у нее когда-либо были. В угоду то ли прихоти, то ли навязчивому желанию. Куда ей идти? Нет больше вариантов, чем тот, где ее присутствию всегда безразличны, и она никогда не повлияет на «жильцов». Потому что Вэл высказал свой вердикт. Гордость не позволит ей приблизиться к дому старого солдата. И хотя она скорее умрет, чем добровольно станет под его началом, конечно, рано или поздно ей придётся объявиться, может, даже покаяться. Она не настолько глупа, чтобы верить, что вот так все и закончится. Пары слов, хоть и самых отвратительных, недостаточно, если не было когда-то достаточно синяков, треснутого ребра, сломанной ноги. Вэл — жестокая скотина, ты либо принимаешь это и принимаешь его помощь, либо подыхаешь в канале портового Тиано. У беспризорных крыс всегда было две альтернативы: бордель и банда. Для борделя она не вышла ни рожей, ни гордыней — слишком много гонору и абсолютной ярости для когда-то тощей семилетки. Она была очень злым ребенком. Саргисы… она все еще запрещает себе об этом думать, потому что ни Хель, ни Эрида не заслужили такого отношения и этого скотского поступка. И сложенной записки с парой кривых слов, вкинутой в почтовый ящик, потому что она не может, просто не может посмотреть Хель в глаза и увидеть в них разочарование… И еще больше она не может все равно почувствовать ее поддержку, потому что это будет последней каплей, потому что это слишком, и Мириам никогда-никогда-никогда не заслужит такой доброты. «Глупая, безусловная любовь на то и безусловная, что нет никаких условий…» — воспоминание теплое, как грубые руки Хель, покрытые мозолями, как долгие объятия Эри, полные счастливых слез. Даже февральским вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом, она чувствует тепло, и дело не в горячей крови, текущей по дрожащим пальцам. Вина неприятно кольнула сердце, а глаза защипало с новой силой, но, глубоко вздохнув, Мириам вернула маску отрешенности на лицо.***
В этом городе нет и не будет покоя живым. Но мертвые везде одинаковые. Освещенное половинкой луны кладбище отчужденно лежало меж складских построек и жилых домов. Этаким оазисом полного забвения в мирской суете. Ходят легенды, что этому могильнику больше тысячи лет, мол когда-то давно, еще во времена языческих богов, древние ведьмы нашли здесь свою последнюю пристань. «Бредни», — думает Мириам, но бережно хранит все версии этой сказки у себя в голове. Перелезть через забор — целое приключение, когда руки болят и немеют, но все-таки она не зря была одной из лучших учениц Инквизитора. Нет такой поверхности, которая могла бы ее остановить, тем более, когда дело касается витиеватого забора, который она перелазила и сама, и со своей Старой подругой бесчисленное количество раз. Немного разминается, отходя к дороге. В прыжке с разбега одной рукой она цепляется за торчащие штыри и, оттолкнувшись ногой от горизонтальной перекладины, приземляется на сухую траву с влажным, негромким стуком, приминая ту тяжелыми ботинками. Достав из кармана ручной фонарик, Мириам бредет среди могил, безликих в темноте, в сторону исторической части кладбища. Как они любили это место. Еще будучи совсем малышками, им нравилось сбегать в тень кладбищенских ясеней и, найдя защиту средь старых плит, сидеть часами у самого древнего безымянного надгробья, давно поросшего нитями мха. Сейчас Мириам выросла, о прошлом напоминает лишь еще не вполне взрослое лицо. Старая подруга так и осталась там, ребенком, никогда не больше двенадцати лет. Как и ее могила — застыла во времени. Такая же заросшая и забытая. И отчего-то гостеприимно приветливая, насколько каменная плита вообще может быть такой. — Ну, здравствуй, Старая подруга, давно мы с тобой не встречались, а? — все в тоне Мириам посыпано едкой самоиронией. Она понимает абсурд ситуации, но продолжает говорить с булыжником так, будто он способен ответить. В Тиано беспризорников не хоронят. Нет родственников — нет могил, тела сжигают, прах развеивают. Тела бросают в братские могилы, пока не закончатся места для имен на каменной плите — что угодно, кроме памяти и покоя, которые заслужили все люди… Или хотя бы дети, но, видимо, так считает только она. Поэтому, когда-то давно, когда Нааси еще была. Слабая, как тонкая ветка ивы, из-за болезни. Но живая. Вся, полностью, от подвижных рук, до сияющих глаз и робкого стука сердца. Они условились о двух вещах: Одна из них — Нааси "похоронена" здесь, разделила последний дом с женщиной без имени и лица, жившей слишком давно, чтобы быть более, чем мифом, но достаточно доброй, чтобы часами давать им приют в тени своей могилы. И, когда Мириам захочется поговорить, она придет навестить ее здесь, без тела и даже без праха. Уговор выглядел тогда скорее жалкой попыткой склеить карамелью разбитое зеркало при проливном дожде, но сейчас, повзрослев, Мира действительно начинает его ценить. С шуршанием невысокой травы девушка падает на землю, полуложась на сырой камень надгробья. Открывает бутылку рома легким жестом профессионального алкоголика. — Ваше здоровье, — сконфужено усмехается, выливая немного на землю рядом с собой, после чего льет на костяшки пальцев, сморщившись от боли. — П-простите, что в таком виде сегодня… — делает глоток, отставляя бутылку и достав бинт. — Жизнь дерьмо, никого не щадит, — Мириам замолкает на полминуты. — А впрочем, тебе ли не знать?.. — разорвав бумажную упаковку зубами, начинает накручивать на сбитую руку белую марлевую повязку, что почти мгновенно впитывает в себя алый. Работает в тишине, лишь изредка прикладываясь губами к горлышку бутылки. Воздух вокруг морозный. Хотя февраль выдался теплым по меркам Тиано, это все еще февраль, и температура стремительно приближается к нулю по личным ощущениям Мириам. Девушка заканчивает перевязывать левую ладонь, переходя к правой. — Да уж… Дубарь, а я на земле сижу, обнимаюсь с камнем… — невесело хмыкает, — моя жизнь, Старая подруга, и мои хреновые решения. — Хель, кстати, научила, — поясняет никому, демонстрируя перевязанную ладонь в воздух. — Она хорошая, ты бы ее полюбила… Ты и сделала это, не так ли? — вздыхает, стуча пальцами по камню надгробия, будто в попытке привлечь чье-то внимание. — Тогда, если ты помнишь. Я надеюсь, что нет… Тебе было так плохо, но Хель была твоей любимицей в хосписе. Лучшей медсестрой на свете, — облокачивается спиной о каменную плиту, — это убедило меня попробовать, ты же знаешь? — Знаешь, на самом деле они хотели забрать тебя. Не хотела этого говорить, потому что это нечестно, я до сих пор чувствую, что здесь должна быть ты, — Мириам отпинывает серый камушек, перенаправляя эмоции в действия. Снова пьет из горла обжигающую горло жидкость. — Ты всегда так пеклась обо мне, С-старая подруга, почему… Я всегда думаю, почему?.. Я сделала для тебя так много, ты сделала для меня все, что смогла. Но в конце, посмотри, разве не бесполезно по итогу?.. — неопределенно взмахивает рукой, очерчивая пространство у могилы. — Вот она ты. Вот она я. И обе мы… Неудачницы. Прости, это, наверно, слишком горько… — Мириам снова замолкает на неопределенный срок, слушая, как ветер качает скрипучие ветви и как то ли волки, то ли одичалые псы воют вдалеке, надрываясь до хрипа. «От голода воют. Вот ты, Мириам, проведи голодную зиму, не увидев за три месяца и корки хлеба, — также завоешь», — говорила ее Старая подруга, будучи развитой не по годам, когда Мириам только-только привыкала к жизни в приюте, а время близилось к ее первой зиме. «Ну что сказать, права была», — поняла рыжая, когда до конца первого января оставалась пара дней. — Вэл все тот же урод. Сказал, что я опасная, понимаешь? — девушка жалуется, — Сказал, что я ненормальная! — Мои цели глупые. Мои убеждения ничего не стоят, — практически рычит, сжав свободной рукой пожухлую траву. — Огонь Самайна, твое единственное место — на коротком блядском поводке у ног кого-то со здравым смыслом! — смеется хрипло и болезненно, скалится в темноту. — Инквизитор. Я выжгу твою чертову душу, а бренный прах скормлю чертовым свиньям… Этот урод! — выдыхает. — Этот урод! Понимаешь? Хуже Тито… Х-хуже сиятельной Л-лагуны Тианола. Помнишь Лагуну? Знаю, что помнишь… Так вот, она хотя бы, с-сука, предельно честно! Предельно честно, сказала мне, что моя смерть предпочтительнши... продпочтительнш… предпочтительнейший сценарий, боги, блять, — закрывает глаза, выдыхая. — Зачем делать вид, что ты заботишься, чтобы потом сказать кому-то, что он не достоин даже человечности. Даже чертовой человечности, Наас… Старая подруга. — Я-я серьезно, подруга, я знаю как ты против этого, я знаю, ты всегда говорила, что я чертова героиня. Твой рыцарь в сияющих доспехах из д-дурацких сказок, — Мириам всхлипывает, руками закрывая лицо и утыкаясь щекой в ледяной, сырой камень. — П-прости, прости прости, н-не дурацких, о-они невероятны, я-я люблю их, п-просто я на взводе, ладно?.. — переносит ладонь по шершавому камню, до скругленного временем края, — я не могу, Нааси, просто ни черта… Я попыталась, я попыталась, и я ненавижу это всей душой, я не могу. Я больше не могу… — Четыре года великолепной игры! Ты, наверное, мной гордишься, хах… — рваный вздох, — или расстроена. Я знаю, что ты расстроена, ты ведь не этого хотела да? — Но смысл? — Мириам отпускает камень, сползая на холодную землю, молча смотрит на небо, затянутое тучами, долгие минуты наблюдая за их ходом по сизому и чернильному горизонту, — когда ты стоишь на распутье, старая подруга, куда ты повернешь?.. — Я ведь могу продолжить игру. Попросить прощение у Саргисов. «Взяться за ум», — рисует пальцами кавычки в воздухе. — Стать приличным человеком среднего размаха, может, заводской рабочей… Или кассиршей… Сегодня кассирша была очень милой. — Или еще веселее пойти к Вэлми, — морщится, — продать душу дьяволу, набить модную татушку на все плечо, пожать Вэлми руку, чтобы ни… — смиренная улыбка, подсмотренная когда-то у Старой подруги ложится на губы сама собой, — и помахать ручкой своему здравомыслию и свободе, — хмыкает. — С тем же успехом можно было бы просто взять канистру бензина, коробок спичек и пойти сжигать всех, кто мне достаточно не нравится прямо сейчас. Не вижу чертовой разницы, и Вэл идиот, если не понимает этого. — Или что-то еще… — дергает уголком губ, обозначая настоящую улыбку — Конечно, ты знаешь, подруга. Это всегда казалось мне безумием, но… Почему бы и нет? — садится с тихим стоном, допивает содержимое бутылки одним глотком. — Кто-то должен лечить уродов, кто-то должен вести их, а кто-то должен выталкивать этих бесполезных психов с чертового дна… — Истина простая, как пять ковенских, Старая подруга, — поднимается, грузно опираясь на каменную плиту. — Разве Ее Светлость Благородство остановится, чтобы дотащить пьяницу до теплого подъезда, — скалится в отвращении, — разве какая угодно Ее Светлость поверит нищей, грязной девушке, что ее изнасиловал Его Светлость Благородный мудак? — оскал превращается в уверенную строгую улыбку. Такую улыбку обычно зовут «надеждой» или «стремлением». Она полна уверенности в острых, резких краях и веры в будущий путь в глубине зрачков. — Разве она будет искать гниющий труп в горах Тиано, чтобы на своих белых и чистых руках притащить его безутешной матери? Разве она когда-нибудь поймет закон , который действительно имеет ценность? Одиноко стоит фигура на заброшенной, забытой части кладбища. Она невысокая, растрепанная в мокрой от ночной росы и пропитанной кровью форме полицейского отдела экстренного реагирования. Синяя накидка, разорванная по шву, качается на ветру, а золотистые пуговицы отблескивают в свете вышедшей из-за туч луны. Форма никогда не шла рыжей девушке, всегда вызывая ощущение неуместности и неправильности у смотрящего, но сейчас, даже в ней, фигура излучала уверенность. Уверенность в тяжелом дыхании, в подрагивающих от боли руках, в зеленых глазах. Это другая уверенность. Не то, что ты чувствуешь за спиной друга и не то, что ощущаешь в тепле собственного дома. Нелогичная и мистическая. Чувство, которое возникает, когда ты видишь, как голодная беспризорная крыса делится последней коркой хлеба со скулящей псиной. Уверенность в том, что в мире ужасном, жестоком и неправильном все еще есть путь… Нет, не к бездушному свету, к человечности во всем ее нелицеприятном естестве. Девушка подхватывает пустую бутылку, разбивая мимолетный образ. Кивает на прощание каменной плите, похлопав свободной рукой по надгробью. Насвистывая ненавязчивую мелодию, она удаляется в сторону ручья, рассекающего кладбище на старую и новую части. Лихим движением срывает с золоченых пуговиц накидку, скидывая в быстрое течение с деревянного скрипучего моста. Не оглянувшись и единожды, продолжает свой путь.***
"Тиано — город на берегу синего залива, широким перешейком впадающего в океан. Обведённый быстрыми реками, словно жемчужина в дорогом колье, он мерцает и сияет своей многовековой красотой. Сколько поэтов возносили в чарующих строках его парадные улицы, покрытые каменной брусчаткой, своды старых дворцов, что, словно острова истории, недвижимо стоят меж новостроек, величественные горы, виднеющиеся в дали, затянутой мечтательной голубой дымкой. Дневная жизнь тут кипит, словно вода в горном ручье, сбиваемая порогами скал. А ночная… Ночью Тиано дышит полной грудью, окутанный смогом заводных труб, мигающий кабаками, поющий уличными артистами. Живой и прекрасный настолько… насколько и безобразный." Деревянная сцена душного, шумного бара скрипела под балетками поэтессы. Мерная игра пианино, галдеж толпы, звуки бокалов, то и дело сталкивающихся друг о друга. Никому не было дела до льющегося монолога и до девушки, стоящей в жёлтом свете гирлянд. Миниатюрная, облаченная в яркий наряд, она будто не принадлежала этому месту, пропитанному запахами пьянства и нищеты. Сочным амбре жареного жирного мяса, обваленного в специях, дурного табака романтиков с большой дороги, спирта, со смутной отдушкой трав и химической лаборатории, и цветочного аромата духов женщин, торгующих телом, они обволакивали дымное от сигарет пространство и вытекали за границы зала в холодную февральскую ночь. Пианист взял низкие ноты и застучал по клавишам с новой силой, стирая умиротворенную мелодию из памяти зала быстрой, тревожно-веселой игрой: «Тиано — город воров и шлюх. Серые стены заводов, пыльные узкие улочки, сырость и грязь, что вжилась в каждый камень, в каждый кирпич. Нищета, бессильна и злобная, когда хорошая жизнь — это то, что ты поел сегодня, а отличная — это знать, что и завтра ты поешь. Твари, что выползают в тёмные узкие переулки по ночам, хуже помойных крыс, ведь их не возьмет даже яд. Дети, оставленные родителями, сбиваются в шайки. Взрослые, оставшиеся на обочине жизни, продаются злу. Этому городу не нужен герой, ему не помочь. Потому что снизу, смотря на ровные аллеи богатых кварталов, на тихие улицы дворцовых районов, ты понимаешь — этому городу нужен Вергилий, чтобы провести нас сквозь его ад. Или Беатриче, чтобы замолвить за наши заблудившиеся души словечко наверху… " Отгремели последние ноты пианино. Но зал так и остался безразличен, слишком поглощенный своей собственной жизнью, чтобы обратить внимание на выступающих. Пьяный смех звучал вокруг липких столов, барышни в нескромных нарядах звонкими голосами подзывали отчаянных любовников, обещая им сладкие ласки. Звенела посуда. Девушка, кивнув на прощание пианисту, спрыгнула со сцены, направляясь из невыносимо душного зала в ледяную ночь.***
Героям здесь места нет.
Но принципиальным тварям — всегда найдется.
«Ваш выход, детектив.»