daydreams and dancing leaves

Кирра, признаться, никогда не считала свои веснушки чем-то особенным. Не было в них ни уродства, ни какого-то великолепия — несмотря даже на то, что на плечах, на груди, на рёбрах они складываются в целые замысловатые узоры. Подумаешь тоже — веснушки. У каждого третьего человека они, пусть и не в таких количествах, как у неё. Ну и что? Есть и есть, этакая природная особенность. Жить не мешает, кушать не просит, а зимой так и вообще бледнеет и прячется, словно пережидая непогоду в подобии спячки. Ни жарко ни холодно ей всегда от них было, в общем-то говоря. Было — до Иселин, которая, похоже, в них сумела разглядеть что-то неземное и прекрасное. Целое произведение искусства, судя по её к ним отношению. Впрочем, тут у них счёт ничейный — Кирра ведь тоже в радианитовых пятнах и шрамах разглядела. Возможно, сама Кирра и не видела в своих веснушках ничего выдающегося, но каждый раз, когда Иселин с такой редкой, и оттого — особенной, от которой в глазах немножко плывёт и щиплет, нежностью выцеловывает её всю, не пропуская ни одной пшенично-золотистой, пусть даже самой крохотной, точки, у неё подкашиваются колени, а в груди что-то отчаянно полыхает и бьется о грудную клетку. — Красивая, — вот и сейчас Иселин произносит ласково, в очередной раз прикасаясь губами к особенно большому скоплению янтарных звёздочек, поселившемся между лопатками, чуть ниже седьмого позвонка. Одно-единственное, по-утреннему хрипловато произнесённое слово, а на весы положить — пожалуй, перевесит целую тысячу притворно-лестных чужих. — Ты их точно когда-нибудь сцелуешь насовсем, — Кирра тихо смеётся в ответ, оборачиваясь через плечо, чтобы взглянуть ещё раз на уже ставшую родной светлую макушку. — И всё, исчезнут. Что делать тогда будешь? — Не исчезнут, — родная светлая макушка, судя по серьёзному голосу, снова не поняла шутку. Кирра губы кусает, чтобы не засмеяться: да если бы за каждый такой раз ей платили… — Мои родинки ведь до сих пор на месте, — а нет, кажется, поняла. Хмыкает чересчур довольно и ведёт носом выше по шее, к волосам, пахнущим одуряющей терпкой свежестью травяного шампуня; и ни одного намёка на пробежку парой часов ранее. — Та-ак, — чувствуя неладное, Кирра накрывает ладонями крепко обнимающие её талию руки, — ты снова за своё? А собиралась мне только с волосами помочь, — цепляется за кисти и спихивает их с живота. И не то чтобы она против этого, нет-нет, она только за! Просто времени у них, как обычно, в обрез. — Пару минут. Я почти закончила, — руки Иселин послушно возвращаются к переплетению прядей, словно ничего и не было; словно она довольна не сотворённой маленькой шалостью, а исключительно тому, что механическая рука с каждым днём слушается её всё лучше и лучше. Мелкую моторику лучше всего развивают починка сенсоров, резьба по дереву и заплетание густых медно-рыжих волос в тяжёлую косу. — Kysset av solen, — добавляет всё-таки напоследок, выдохнув скорее себе под нос, чем вслух. поцелованная солнцем. — Давай-давай, у нас брифинг через час. Вайпер голову любому открутит за минутное опоздание, змея такая, — Кирра поторапливает, смеясь, и за шуткой прячет всё-таки сбившееся дыхание. Пожалуй, норвежский она и вправду так скоро выучит. В распахнутое настежь окно понемногу, по лучику, по капле предгрозовой духоты, просачивается раннее летнее утро.