Ещё увидимся

Ладно. Ладно, надо всё-таки признать, что он совсем сошёл с ума, если уже второй день не может выкинуть из головы этого художника с его странными картинами. Этой ночью вообще во сне видел залы Дома даэны — самой большой библиотеки Тейвата древности, аль-Хайтам в детстве ходил туда на экскурсию с бабушкой. Но видеть её в расцвете, заполненную книгами и посетителями во сне, который казался скорее полузабытым воспоминанием — странно. Невозможно, сказал бы он, но потом задумался: картины Кавеха, кажется, сплошь пестрили старинными сюжетами времён архонтов. Он мало обратил на них внимание тогда, но в целом где-то сцену с внушительной библиотекой и мог краем глаза заметить. Так что ничего необычного и невероятного, никаких чужих воспоминаний, заполняющих флешбэками голову, мозг так и должен функционировать — запоминать картинки и лица, хранить их где-то глубоко внутри, чтобы выдавать во снах как будто невиданными ранее образами. Это правильно. Но вот что неправильно, так это то, что аль-Хайтам снова обнаруживает себя под дверьми музея после работы. Обычно свободное время он предпочитает проводить дома. За какой-нибудь новенькой статьёй в научном журнале, за документалкой по телевизору или на худой конец в спортзале в поздние часы, когда там уже почти нет посетителей. Искусство никогда не было сферой его интересов или знаний, он мог разве что отличить основные стили регионов или времени (то есть, дешретские пирамидские фрески от инадзумских пейзажей горы Ёго), или рассказать о связи древних наскальных рисунков и зарождения первой предметной и пиктографической письменности. Но вот он снова тут, и в этот раз даже не для того, чтобы найти одну определённую картину и устроить разнос художнику, а чтобы посмотреть на остальные. Понять, что именно никак не даёт успокоиться его подсознанию. До нужного зала в этот раз аль-Хайтам доходит намного быстрее, не останавливаясь в других; под его картиной молодая пара — наверняка тоже художники — обсуждают проработку светотени и как мастерски переданы пробивающиеся через листву солнечные лучи, аль-Хайтам поворачивается к ним спиной. Ни на одной из картин не изображён Дом даэны — это первое, что бросается ему в глаза. Второе: ни на одной из картин больше не изображены люди. Только здания и немного природы: священное древо, на котором раскинулся исторический центр города Сумеру, порт-ормосский маяк, дворец, ютящийся на обрыве, более простые дома и улицы, пустынные пирамиды и озеро с крошечным островком в центре и одиноким иссохшим деревом. Та архитектура, которую аль-Хайтам знал в современности, видел своими глазами — но в намного более живом состоянии, чем сейчас. Маяк — визитную карточку Порт-Ормоса — периодически реставрировали, пирамиды износились со временем, растеряли форму, а улицы и мосты, опоясывающие священное древо, не раз реконструировали. То, что рисовал Кавех — архитектура в своём первоначальном виде, не изломанная временем и не обтёсанная ветрами, древняя, целостная. Словно переданная глазами свидетеля давно ушедшей эпохи. Аль-Хайтам замирает напротив изображения академии — центральный вход, врезанный прямо в кору могучего древа, закатное солнце играет бликами по витражному куполу. И делает глубокий вдох. Вечернее тусклое солнце заглядывает в окно, взгляд падает вниз, на улицу, туда, где маленькая размытая фигура выбегает из центральных дверей, пересекает двор. Не останавливается, не оборачивается, не бросает назад ни единого взгляда; её рукав скользит по лицу, утирая… слёзы? В учебной комнате академии темно. Душно. Пахнет залежавшимися фолиантами и чернилами. Тянет болью и отвращением. Рука сжимается в кулак, бьёт по подоконнику один раз, другой, третий — к тошнотворным запахам примешивается металл крови. Горло душит спазмом, сердце — ползучими лианами, давит, сжимает до тех пор, пока оно не лопнет, взорвётся от переизбытка чувств. Боль и обида туманят рассудок. Воспоминания ранящих слов топят голову. "Поэтому ты и умрёшь в одиночестве!" Несколько шагов под эхо звучащего в голове голоса от окна до стола, летят на пол сброшенные в ярости книги, листы бумаги, материалы и перья. "На своём пьедестале самомнения, ты, бесчувственный эгоист!" Отбрасывается в сторону стул, грохот режет по ушам. "И с тобой не будет даже меня, потому что всё, что ты можешь — это указывать на ошибки, попрекать и унижать! Ты никогда не поймёшь…" Рассечённый кулак бьёт по лакированному дереву стола. Гнев душит, захлёстывает, хочется выскочить следом в вечерний город, ответить на все эти слова, сорваться. "Я ненавижу тебя. И больше всего жалею, что тогда подружился с тобой". Ноги не выдерживают. Подкашиваются, заставляя тихо сползти на пол, прижаться головой к столешнице; мутит. От запаха крови, от ненависти, от отвращения, от одиночества. — Я прав, — хриплый надрывный шёпот разрывает гудящую тишину комнаты. — Я знаю, что прав, но тогда почему он… Мир размывается. Аль-Хайтам отшатывается от картины, сердце разрывает тоской и отчаяньем. Что он сделал? Что он натворил такого, чтобы вызвать столь яростный гнев, чтобы ранить самого себя так сильно, чтобы заслужить быть брошенным и испытать такую боль… Нет. Он ничего не делал — это не его воспоминания. За всю жизнь он не встречал человека, способного подойти настолько близко, чтобы ссора с ним ранила так глубоко и вылилась всплеском крушащей всё истерики. Но тогда почему они ощущаются как собственные? Поселяются в сердце привычной тянущей болью, сожалением. Аль-Хайтам не умеет сожалеть. Всё-таки надо сходить к психиатру. Со стороны входа доносятся голоса, молодая пара художников уже успела уйти, в зале только он один, примёрзший к месту как очередной экспонат скульптора. Аль-Хайтам оборачивается на голос — и встречается взглядом с алыми глазами, разрывающими его на части. Это снова был он. И в прошлый раз, в саду Разан, и в этот — размытая убегающая фигура; причина его умиротворения и спокойствия, причина его боли и отчаяния, его сжавшаяся до размера одного человека вселенная. Кавех улыбается рассветным солнцем и звучит нежнейшей песней. — А я говорил, что мы ещё увидимся. На нём насыщенно-красная рубашка, оттянутая воротом назад, вместе с завязанными в пучок волосами открывающая вид на острые шейные позвонки, в тон к глазам и подкрашенным губам. Губы эти почему-то привлекают внимание аль-Хайтама особенно сильно, но не в эстетическом или эротическом плане (хотя они, безусловно, очень манящие) — алеют зияющей открытой раной и пускают холод по позвоночнику. Что-то неприятное. Мерзкое. Болезненное. А рядом, судя по строгой одежде и бейджику на груди, женщина из персонала выставки, переводит взгляд с аль-Хайтама на картину на противоположной стене, и глаза и рот у неё округляются в понятливом "О". Он хочет спросить: чем таким ты рисуешь свои картины, что у меня из-за них галлюцинации? Он хочет сказать: прости, что ранил тебя. Но аль-Хайтам не имеет привычку извиняться, его действия всегда обдуманы и обусловлены логически, чтобы не испытывать потом сожалений и чувства вины; и тем более извиняться за то, чего он не совершал? Бред. Поэтому вместо слов извинений или приветствия он просто отворачивается обратно к картине. Никаких других ложных воспоминаний она больше не посылает. Кавех отпускает женщину, обещая продолжить разговор немного позже, и уходя она чуть шею не выворачивает, чтобы подсмотреть за ними подольше. Кажется, кого-то теперь ожидают несколько дней слухов. Не то чтобы аль-Хайтама это волновало — он этих людей не знает и на его жизнь слухи никак не повлияют, но Кавеху может добавить неудобств. — Не думал, что ты сам ещё придёшь, — говорит он, останавливаясь рядом на почтительном расстоянии. Аль-Хайтам и сам не думал, спонтанные поступки — это не про него, но вот он после работы оказался снова здесь, а не в тишине своего дома. С ещё бо́льшим количеством вопросов, чем раньше. — Возможно, — отвечает он, скосив взгляд, — меня заинтересовали твои работы. Или то, что за ними скрывается. Или то, что они вызывают. Или — ты. Эмоции на лице Кавеха объединяются в сборную смесь удивления, растерянности и шока, пока наконец не вспыхивают удовольствием как зажжённый фитиль. — О. Провести тебе экскурсию? Обещаю не додумывать, что автор имел в виду этими резкими хаотичными мазками. Аль-Хайтам хмыкает — ладно, разобраться в его творчестве побольше не повредит, может, объяснит такое странное влияние на его сознание — и в приглашающем жесте указывает на картины ладонью. Кавех, по-видимому, только этого и ждал — улыбается, в предвкушении переваливается с ноги на ногу; ему так мало уделяли внимания или… это внимание аль-Хайтама особенно ценно? — Я обожал рисовать с самого детства, — начинает он как по учебнику с биографии творца, — ходил в художку, участвовал в конкурсах. Но живописью профессионально не занимаюсь, работаю дизайнером на фрилансе, и это, — окидывает он размашистым жестом зал, — попытка наконец влиться в художественный мир. — Почему так поздно? — аль-Хайтам правда старается не звучать заинтересованно, но с треском проваливается. — Судя по тому, что я видел — твои работы привлекают и критиков, и не особо искушённых зрителей. Кавех морщится — наверняка уже не раз слышал упрёки "в твоём возрасте поздно начинать". — Привлекают. Я просто… основная моя тема — архитектура. Иногда даже больше похоже на чертежи и наброски, поэтому я долго боялся, что такое никого не заинтересует. Но это, — он подходит к единственной полностью посвящённой природе картине — поверхность озера под лучами заходящего солнца, замершие в полёте птицы, стылое умиротворение, — была первая работа, которую мне захотелось выставить. Показать людям не на холодном экране ноутбуков, а вживую на холсте, наблюдать за их реакцией. — Поэтому торчишь здесь каждый день. Не просто так ведь уже второй раз аль-Хайтам натыкается на него прямо в зале. — Это ты тут торчишь второй день, а я работаю, — фыркает Кавех, отмахиваясь от него как от надоедливой мухи, сосредотачивает всё своё внимание на пейзаже. Зачитывает выведенную древними витиеватыми буквами подпись внизу: — Оазис вечности. Что ты чувствуешь, глядя на него? На несколько мгновений аль-Хайтам теряется: если он всмотрится в картину, а та пошлёт очередное видение, способное выбить его на несколько минут из реального мира — это будет неудобно и неприятно для них обоих; но всё же решается поднять взгляд. Сердце ноет. Старая зарубцевавшаяся рана, прошедшая стадию принятия, оседающая горечью на языке. В водах озера, в россыпи фиолетовых цветов на лугу, в лучах солнца ему мерещится утрата. Пронзительным цепким взглядом Кавех следит за его реакцией, не навязывает своё авторское видение, просто… ждёт. — Скорбь. Изумлённый вздох, почти всхлип — аль-Хайтам бросает на него настороженный взгляд. Он сказал что-то не так? Ранил хрупкие чувства творца неверным ответом? — Почему скорбь? — спрашивает Кавех дрожащими губами, прячет руки за спину. — Все видят в нём светлые чувства, спокойствие, умиротворение. Идеальное место для пикника, в конце концов. Аль-Хайтам пожимает плечом. — Потому что он выглядит недостижимым раем, который покинули все божества. Я не прав? Кавех переводит взгляд с него обратно на картину, закусив губу. Словно сам пытается рассмотреть в ней то, что увидел аль-Хайтам, или раздумывает, как помягче сказать, что он недалёкий идиот, не видящий элементарного. — В искусстве не может быть правильного или неправильного, всё зависит от восприятия, но как автор я могу сказать, что её смысл — это боль потери. Застывший в вечности момент радости, в который больше нельзя вернуться. — Он обнадёживающе улыбается, но на дне карминовой радужки, в прищуре глаз прячется такая же давняя боль. — Видимо, ты понимаешь искусство лучше, чем мне казалось. Или почему-то понимаю тебя, думается аль-Хайтаму. Он открывает рот, чтобы ответить, но Кавех обрывает его взмахом руки, переходя к следующей картине. — Ладно, неважно. Это — порт-ормосский маяк, — говорит он, останавливаясь напротив небольшого изображения: блестящее от лучей солнца спокойное море, зелень, белый камень и изумрудная крыша маяка. — Его на протяжении истории не раз реставрировали, солёный морской ветер не очень способствует сохранности, и каждый архитектор переделывал дизайн практически с нуля, заменял отделку и кровлю, чтобы соответствовать стилю эпохи. Глаза Кавеха горят энтузиазмом и запалом так ярко, что аль-Хайтам сам ловит себя на мысли, как интересно его слушать. Ему бы подошло преподавать в академии на факультете искусств, там ни один студент бы лекцию не пропустил. — Этот мне кажется наиболее привлекательным. Позднеархонтский период, покатые крыши, округлые формы. Сумерцы тогда не особо ценили эстетический вид, но архитектор старался сохранить баланс между новаторской красотой и консервативной практичностью. Взгляд аль-Хайтама скользит изучающе по картине. Современный маяк выглядел совершенно не похожим на этот, только по заднему плану отдалённо угадывались очертания Порт-Ормоса. — С позднеархонтского периода сохранилось мало изображений, фонтейнские камеры ещё были предметом роскоши, тем более в Сумеру. Откуда уверенность, что это точное изображение? Кавех смотрит на него почти как на идиота. Или ребёнка. Ни то, ни другое аль-Хайтаму не нравится. — Зато сохранились рисунки и заметки. Современники — мореплаватели, торговцы, учёные — часто упоминали маяк в своих журналах, — отвечает он поучительно. — В акаше можно много чего найти, если постараться. База на этих данных, плюс немного фантазии и собственного видения — и вот. То есть изображение не точное. Но даже так умудряется всколыхнуть что-то знакомое в душе, и Аль-Хайтам отводит взгляд раньше, чем в подсознании успевают зашевелиться чужие эмоции и яркие образы. Его заминки Кавех не замечает, переходит к следующей картине с восхищающим воодушевлением: — А это Алькасар-сарай, моя гордость. То есть, не сам дворец, конечно же, а его изображение, — он нервно посмеивается, почёсывая ладонь. — О нём сохранилось мало информации, потому что это была частная собственность высоко в горах, но сейчас он считается одним из архитектурных чудес Сумеру. Его пальцы скользят по ажурной раме, по контурам дворца с нежностью и трепетом. — Построен на обрыве, очень сложный рельеф, прилегающий ко дворцу сад содержал редкие и сложные в уходе растения, три этажа — в те времена жилые дома редко когда строили такими высокими. Им восхищались, он подтолкнул сумерскую культуру к новому витку — в сторону эстетики. — Кавех горько улыбается. — Но никто не знал, как тяжело он дался архитектору. — Это тоже было в журналах? Он спохватывается, нервно бегает взглядом по аль-хайтамову безэмоциональному лицу. — Что-то в журналах, что-то в хрониках академии, — неловкая улыбка, дрожащие пальцы. Словно стыдится своего увлечения и страсти. — В любом случае, он помог сумерцам вспомнить, что такое красота. И меня это очень вдохновляет: как этот архитектор смог вложить всего себя во дворец, чья слава пережила его, так и я хочу оставить после себя что-то настолько же прекрасное. Что-то, чем мог бы восхищаться каждый. Аль-Хайтам складывает руки на груди. Не всматривается в картину — вычурный дворец его совершенно не привлекает, оставляет только какое-то неприятно-горькое ощущение — но цепляется за последние слова: — Ни один человек не создаст вещь, которую оценит каждый, — говорит он. — Красота — очень субъективное понятие. Кавех закатывает глаза. — Красота вполне себе объективна. Возьми дом-коробку из бетона с одним окном на уровне земли — и никто не посчитает его хоть как-то красивым и привлекательным для жилья. — Возможно, — аль-Хайтам разворачивается к нему всем корпусом; что-то внутри предвкушающе скребётся, — она не будет соответствовать твоим или моим предпочтениям, но если привести в эту коробку человека, последние несколько лет жившего на улице, прячущегося от дождя под мостом, и ему это безобразие покажется райским садом. — Ему это безобразие, — передразнивает Кавех, — покажется удобным для жизни и защищающим от дождя, но никакой эстетической оценки он не даст. Поставь перед ним бетонную коробку и дворец, и он всё равно скажет, что дворец красивее. — Но если вычурной пышности он предпочитает минимализм, то чрезмерная помпезность дворца его только оттолкнёт, и из двух зол он выберет меньшее. Красота — в глазах смотрящего, Кавех. Он закипает — видно по поджатым губам и сжимающимся в кулаки рукам; словно сама мысль о том, что с его идеями и представлениями могут не согласиться, выводит из себя. И аль-Хайтаму почему-то хочется выводить его дальше. Хотя, вопреки тому, что думают о нём в академии, намеренно бесить и провоцировать людей он никогда не старался — лишняя головная боль и проблемы — и от конфликтов умел уходить ещё до того, как они начнутся. Но Кавех… забавный. Забавно дуется, тоже складывает руки на груди, почти копируя его жест, и морщит нос: — Хорошо, и что же красота в твоих глазах, о мудрейший? — Ты, — не раздумывая отвечает аль-Хайтам, не без удовольствия замечая, как Кавех замер перепуганным зайцем. — По моему субъективному мнению, ты красив, но согласится ли с ним вон тот охранник? Они зачем-то синхронно оборачиваются на подпирающего стену на входе в зал крупного лысеющего охранника, по виду из тех, кто на вопрос о красоте другого мужчины буркнут тебе в лицо "я не педик" и сплюнут под ноги. Когда Кавех поворачивается обратно — бледная кожа его щёк едва заметно подёргивается краской. — Я… я и не говорил о человеческой красоте! — восклицает он, всплеснув руками. — И тем более не о своей! Не умеет принимать комплименты. Мило. — Значит, этот дворец объективно красивым быть может, а ты нет? — Да! — Кавех взмахивает рукой в сторону картины. — Потому что он красив и идеален во всех плоскостях, углах и формах, а я — нет. — Но я считаю тебя красивым и не считаю красивым этот дом. Чьи понятия о красоте более объективны? — не то чтобы он имел привычку говорить каждому привлекающему его внешне человеку о его красоте (да и аль-Хайтаму в принципе тяжело угодить), но есть какое-то садистское удовольствие в том, чтобы смущать Кавеха. Но тот только задыхается возмущением — скорее всего от того, что его горячо любимый предмет архитектуры назвали некрасивым. — Ничьи, потому что наши суждения всегда будут субъективны, но есть объективные истины, универсальные критерии. Из его пучка выбивается прядь пшеничных волос, падая на глаза — Кавех гневно сдувает её вместе с чёлкой, окончательно превратив в хаос причёску, и даже этого не замечает. Его глаза блестят раздражением — ужасно привлекательный вид. — И кто же их устанавливает? — уточняет аль-Хайтам, вдёргивая бровь. Он не любит пустые споры, но яростные эмоции на лице Кавеха так забавны, что желание поддеть его превалирует над всем остальным. — Природа! Нет творца искуснее неё, формы, виды и образы, которые можно найти в природе, за пределами городских стен — вот идеал, на который нужно опираться. — С точки зрения природы, — отвечает он, — идеальной фигурой является шестиугольник — форма сот, наиболее рационально использующая пространство. Почему в таком случае мы не строим дома-ульи? Глаза Кавеха округляются от ужаса. — Потому что это идеальная фигура для пчёл, а не людей! — Именно. Пчёлы считают её субъективно прекрасной для себя, но это не делает её прекрасной для нас. — Ты!.. — Кавех щурится как готовый к нападению кот, и с мрачным предвкушением аль-Хайтам ожидает увидеть, как он окончательно взорвётся. — Ладно, всё, замолчи, я понял, что разговаривать с тобой бесполезно. Но он лишь отворачивается, вздёрнув нос. Аль-Хайтам не сдерживает смешок, ловит на себе скошенный как будто незаинтересованный взгляд. Выводить Кавеха на эмоции в самом деле забавно. Он смущается от внезапного комплимента, упорно отстаивает своё виденье и точку зрения, с упоением и восторгом говорит о любимом деле, вспыхивает как спичка, когда злится; он пылает — жизнью, эмоциями и чувствами так, как не может аль-Хайтам, рождённый с атрофированной экспрессивностью. Он отводит взгляд, сглатывая вставший в горле ком. Не в его привычках восхищаться людьми и тянуться к кому-то чувствами, но с Кавехом все его внутренние программы и процессы сбоят. — То, что ты создаёшь, — говорит в итоге он, отбросив ехидство, — должно нравиться в первую очередь тебе. Может — людям, чей авторитет уважаешь, а мнением дорожишь, близким. Попытки угнаться за тем, чтобы попасть во вкусы всех, только заставят тебя страдать. Дежа-вю. Вот, что он ощущал от картин и сейчас от собственных слов — как будто когда-то давно он уже такое говорил, увещевал кого-то, пытался научить думать в первую очередь о себе, а не о каждом. Но на самом деле этого не было, только мозг запутывает сознание. — Я знаю, но… — показная злость улетучивается, раскрывая прячущуюся за ней уязвимость, Кавех поднимает на него взгляд потемневших глаз. — Разве плохо стремиться к совершенству? — Да, если по пути ты выгоришь и потеряешь причину своих стремлений. Кавех не отвечает, отводит взгляд и заканчивает свою мини-экскурсию без прежнего запала, краткими фактами об исторических местах и процессе создания полотен; слона в комнате в виде портрета они старательно пытаются игнорировать. И когда заканчивается последняя картина — живая украшенная цветами к празднику улица Сокровищ — и повисает неловкая тишина, аль-Хайтам решается спросить: — Почему именно позднеархонтский период? Этот исторический промежуток никогда не был особенно любим художниками и творцами: культурный застой, политическая стабильность и отсутствие развития; совсем ничего интересного по сравнению с ранним — войнами архонтов и перекраиванием рельефа — и послеархонтским — скачок самостоятельного развития человечества. — Это… — Кавех мнётся, прокручивая браслет на руке. — Это сложно объяснить… Ты веришь в реинкарнацию? Аль-Хайтам недоумённо хмурит брови. Вот оно что. Реинкарнация. Конечно, даже у идеального человека должен быть какой-то свой заскок в голове — таро, гадание на кофейной гуще или вера в перерождение. — А должен? Кавех поджимает губы, отводит взгляд. — Я иногда ощущаю, что жил там. В те времена, на закате господства архонтов, видел вживую эти дома, знал людей. Аль-Хайтам не меняется в лице — атрофированные лицевые мышцы, наивысший уровень самоконтроля — но в душе всё переворачивается. Он тоже последние два дня ощущает, что жил там, но это же… ещё более ненормально, чем ему казалось. — Меня тоже? Кавех поднимает на него взгляд — хрупкая надежда напополам с отчаяньем в винных глазах. — Да, — признаёт он после долгой паузы. — И, кажется, мы и тогда были знакомы. — Ни научных, ни исторических доказательств существования реинкарнации как явления нет, — говорит аль-Хайтам, а думает твои картины всё-таки вызывают галлюцинации. Иначе как объяснить то, что с ними происходит? Нет, крупицы магии и пропитыващих землю семи элементов мироздания, конечно, всё ещё сохранились и так или иначе влияли на мир — дело могло быть в этом. В высших силах. Тем более, что с Кавехом было легко, словно с человеком, которого он знает полжизни, а не два дня, и к кому тянуло как мотылька на огонь. Позже аль-Хайтам обязательно изучит всё, что найдёт в библиотеке академии о реинкарнации. — Не всё в жизни можно объяснить научно, — вздыхает Кавех, оборачиваясь на единственный в зале портрет. Аль-Хайтаму хочется поспорить — даже алхимия и магия подчинялись своим собственным научным законам; но, проследив за его взглядом, цепляется за образ цветущего сада Разан, за себя. И ощущение неправильности и незавершённости снова щекочет ему затылок, сколько ни смотри — всё не может понять почему… — С картиной что-то не так, — говорит он, даже не обращаясь к Кавеху, но тот вспыхивает, уязвлённый. — Что значит не так?! — переводит взгляд с аль-Хайтама на картину и обратно. — Всё с ней так! Как будто ты сильно разбираешься! Аль-Хайтам морщится; с контролем своей громкости у Кавеха всё-таки проблемы. В голове наконец щёлкает, собираются элементами пазла в одну картинку все детали — не без помощи позавчерашнего видения, конечно. — На ней чего-то не хватает. Человека. — О, — глаза Кавеха загораются восторгом, вмиг растеряв остатки гнева. — Как ты узнал? — Правая рука, — озвучивает он свои наблюдения, — за пределами картины и в неестественном положении. Никто не будет её так отставлять, и если уж она списана с меня, то я — правша, предпочитаю держать книгу правой рукой. И здесь след тени, что указывает на присутствие второго человека за кадром. — Я ожидал другого, но… Ты очень наблюдательный. Кавех довольно жмурится, наверняка никто раньше не замечал этих деталей, оттого так и радуется вниманию. И ожидал, что скажет "у меня тоже видения, и я знаю, что был там не один"? Не раньше, чем разберётся во всём происходящем с его головой. — Один мой друг, — аль-Хайтам даже почти не спотыкается на этом слове, — называет это доёбистый. Кавех фырчит. Как пустынный лисёнок, — проскакивает внезапная мысль. — Не могу не согласиться. Ты прав, это диптих, вторая часть не выставлялась, она у меня… в студии, — говорит он осторожно, прощупывая почву. — Хочешь посмотреть? — После ужина в ресторане? — хмыкает аль-Хайтам, но беззлобно, без издёвки, скорее приглашающе. Неожиданно даже для самого себя. Кавех улыбается; хочется отвести взгляд — его сияние почти слепит глаза. — Да, — говорит он, — после ужина в ресторане. Аль-Хайтам всегда честен с окружающими и в первую очередь с собой, поэтому легко признаёт: к Кавеху его влечёт. Возможно, всё это внезапное любопытство и интерес к картинам и были из-за того, что аль-Хайтаму просто снова хотелось увидеть его; возможно, видения — это тоже что-то подсознательное. В любом случае, даже после не особо долгого разговора он понимает: выйти за пределы общения на выставке он совершенно не против. За пределы простого общения тоже. У аль-Хайтама, естественно, бывали близости — как раз таких быстрых отношений без обязательств он и искал обычно, просто снять напряжение и не думать ни о чём серьёзном (в серьёзном ни аль-Хайтам бы не выдержал возле себя кого-то долго, ни его бы не вытерпели), но ещё никто не интересовал его настолько. Не вызывал желания трахнуть в ближайшей подсобке, пропахшей красками и лаком, выбивая каждый оттенок эмоций на этом прекрасном лице; или выслушать каждую его идею и творческую мысль, а потом часами обсуждать все детали. В общем, аль-Хайтам знал, чего хочет, как бы странно самому ни было, и да, хотел бы расширить границы их внезапных взаимоотношений. Это будет уже третья встреча, как ни как. — Господин Кавех! — они оба резко оборачиваются на голос — та самая сотрудница, с которой он недавно разговаривал, жестом подзывает к себе. — Тогда… в воскресенье после закрытия? — спрашивает Кавех с лёгкой несмелой улыбкой, аль-Хайтам кивает. — Ещё увидимся. О. Определённо.