Ещё увидимся

Аль-Хайтам качает в руке бокал охлаждённого белого вина — ароматный фруктовый букет легко щекочет рецепторы. Место Кавех выбрал и впрямь презентабельное: далеко расположенные друг от друга столики, приличные посетители (никаких гудящих под ухом подростков), тихая музыка, приглушённые тона в освещении и отделке помещения. Так спокойно, что почти можно услышать чужие мысли. Кавех то и дело крутит по сторонам головой, цыкая себе под нос о том, как нелепо смотрятся эти позолоченные канделябры или совершенно не подходящие к интерьеру цветы на столах, за такие деньги могли бы дизайнера и получше нанять (его, например). Учитывая далеко не самые доступные цены в меню, аль-Хайтам на мгновение задумался, не заказать ли ему какого-нибудь омара, ну так, Кавеху назло, но быстро откинул шальную мысль из головы и ограничился банальной пастой с креветками. Ещё интересно, каким образом ему удалось забронировать столик — в таких местах всё было расписано на месяцы вперёд. Кавех говорит — много и быстро, затыкаясь только для того, чтобы проглотить какой-то до бездны популярный фонтейнский сырный суп (от его пюреобразной консистенции аль-Хайтама мутит); словно они друзья, не видевшиеся несколько лет и спешащие за короткий вечер выговорить все новости. За исключением того, что аль-Хайтам преимущественно молчит, накручивает на вилку макароны и слушает. Внимательно. В Кавехе хочется разобраться, разложить по полочкам его личность и вычислить причину заинтересованности (что-нибудь помимо мифической реинкарнации, доказательств существования которой он за эти дни так и не нашёл). Так аль-Хайтам узнаёт, что у Кавеха есть рыжая зеленоглазая кошка Мехрак, сегодня утром перевернувшая лоток, из-за чего он чуть не опоздал на выставку; съёмная однушка в не самом благополучном районе, но последнее время он всё чаще пропадает в студии, а не дома; и конфликты с товарищами-художниками, один из которых на протяжении всего времени выставки вставлял ему палки в колёса. Тот самый, у которого из работ одни вазы, не зря он аль-Хайтаму сразу не понравился. — Мало того, что как будто случайно несколько раз принимал меня за сотрудника и командовал ему подать-принести, — говорит Кавех, поправляя причёску — высокий хвост с косичками от висков. Каким-то образом с каждой новой встречей он оказывается только красивее. — Так ещё и сорвал мне одну сделку, уговорив не покупать мою картину. Хоть какая-то совесть у человека должна быть? Аль-Хайтам в благодарность кивает подливающему ему в бокал вино официанту. Ужин съеден, тарелки убраны, Кавех лениво тыкает ложкой в свой подтаявший парфе — это уже второй десерт, видимо, больше не лезет, но совесть не позволяет бросить недоеденным. — Ты мог бы ответить ему тем же, — говорит аль-Хайтам, не отрывая взгляда от ловких пальцев, крутящих ложку. — Переманить его покупателей, заговаривать зубы ты явно умеешь. Кавех только презрительно морщится. — Я не собираюсь портить человеку жизнь и работу. Он намного дольше меня в живописи, конечно, ему стало неприятно и обидно, он просто хочет признания, а не мечтает меня подставить. Аль-Хайтам вздыхает. Какое наивное восприятие человеческих мотивов: менее талантливые, но упорные люди всегда будут вставлять палки в колёса тем, кто превосходит их, потому что иначе им никак не добиться своего места. А учитывая, как Кавех ворвался в мир живописи и тут же привлёк всеобщее внимание (у него выкупили почти все картины, руководство музея за проценты устроит продажу-передачу и скоро его счёт пополнится внушительной суммой), там каждый второй хотел бы скинуть его с обрыва. Но увещевать и пытаться доказать ошибочность такого наивного взгляда аль-Хайтам не пытается, только спрашивает: — Ты во всех стараешься найти что-то хорошее? — Да, — Кавех просто пожимает плечами, пряча улыбку в кромке бокала. — Даже в тебе. Получается с трудом, но я стараюсь. — О? — аль-Хайтам откидывается на спинку стула с лёгкой усмешкой на губах. — И что же хорошего ты успел рассмотреть? Кавех вторит его движению, ловя съезжающий с плеч кардиган. В этот раз рубашка на нём, к счастью, снова белая, расстёгнутая на две верхние пуговицы, оголяя острые ключицы, но этот самый кардиган — багровый; ему очень идёт красный, но почему-то в подсознании аль-Хайтама всё ещё что-то утробно рычит на этот цвет. — Например, тебе неинтересно творчество, но ты внимательно меня слушаешь. Не любишь публичные шумные места, но согласился пойти со мной в ресторан. Это приятно. — У меня могут быть очень эгоистичные мотивы. Взгляд сияющих карминовых глаз с ехидством прошивает его настолько, словно Кавех прекрасно знает, какие там у аль-Хайтама эгоистичные мотивы припрятались рядом с пачкой презервативов во внутреннем кармане. — А я рискну довериться своему суждению. — Наивно, — аль-Хайтам допивает вино, отставляя бокал. — С таким отношением к людям тебя до конца жизни будут обманывать и кидать на деньги. — Не все стремятся обмануть и кинуть, — надувается Кавех. — Мир был бы очень неприятным местом, если бы его населяли одни циники и эгоисты как ты, а такие как я выравнивают баланс доверием и пониманием. — И дают всем собой пользоваться. — Ты планируешь мной воспользоваться? — Нет. Но кто угодно другой… — Вот и славно, — прерывает его Кавех, хлопая по звоночку вызова официанта. Тут же подплывает милая девушка, до этого проводившая их за столик. — Принесите, пожалуйста, счёт. — Конечно, одну минуту, — выверенная улыбка, лёгкий кивок-поклон. Кавех оборачивается, поднимает шоппер с какими-то документами и контрактами после выставки и замирает. Испуганно. С бегающим растерянным взглядом. — Нет… — Он оглядывается — на соседние стулья, на пол, на каждый столик в зале, и лицо его становится белее мела. — Я же не мог… Напрягшись, аль-Хайтам приподнимается на месте. — Что-то не так? Кавех вскидывается. — Нет! То есть… — поднимает на аль-Хайтама загнанный взгляд, такой напуганный, словно только что совершил самое ужасное преступление. — Я, кажется, забыл на выставке сумку. С деньгами и телефоном. С кем угодно другим аль-Хайтам бы просто встал из-за стола и ушёл — как похоже на ту самую попытку кинуть его на деньги и заставить самого платить за дорогой ужин, но Кавех слишком растерянный и слишком добродушный для того, чтобы обманывать людей. Хоть они и знакомы меньше недели (Кавех, конечно, утверждает, что дольше, но пока он это не вспомнит — значит, не было), а видятся третий раз, по какой-то причине аль-Хайтаму кажется, что он знает его вдоль и поперёк. И абсолютно уверен, что он не причинит никому зла намеренно. — Подожди здесь, — Кавех вскакивает из-за стола, пихая ему в руки свой кардиган и документы. — Я оставлю вещи, чтобы ты не думал, что я сбежал, и вернусь на выставку. — Кавех, — аль-Хайтам, едва не выпуская всё из рук, перехватывает его за запястье. — Музей уже закрыт, и за какие деньги ты собираешься туда добраться? Он примерзает к месту, и собственной кожей аль-Хайтам ощущает под пальцами его дрожь. — Можешь, пожалуйста, вызвать такси? — спрашивает жалобно Кавех. — Как-нибудь договорюсь с охранником, мне нужно забрать вещи, аль-Хайтам. — Хорошо, сядь. Кавех падает обратно на стул, прижимая к себе кардиган в каком-то защитном жесте, и выглядит так отчаянно и потерянно, что аль-Хайтаму на мгновение и правда хочется вызвать ему такси. Отправить в ночь к зданию выставки без денег и вещей, без уверенности, что его пустят и ничего в дороге не случится; но вовремя берёт себя в руки. Даже этих пары встреч хватило, чтобы понять: Кавеха легче переиграть, чем переспорить, поэтому он достаёт телефон и делает вид, что долго копается в приложении, вызывая машину. За это время возвращается официантка со счётом — аль-Хайтам перехватывает его быстрее, чем успеет дотянуться Кавех, и заглядывает внутрь: не дёшево, особенно из-за вина и двух съеденных Кавехом десертов, но вполне ему по карману. — У вас наличные или карта? — Карта, — отвечает он, перебив неловкие попытки Кавеха попросить немного подождать, и тут же прикладывает телефон к протянутому терминалу. Тот пикает, принимая платёж. Кавех давится возмущением. — Аль-Хайтам! Я же сказал, что заплачу! Он делает вид, что не замечает возмущений, поднимается из-за стола, переглядываясь с девушкой — она понимающе улыбается; в её глазах они наверняка образцовая влюблённая пара, в которой каждый галантно пытается взять счёт на себя. — Надеемся, вам понравилась наша кухня, будем рады видеть вас снова, — щебечет она, провожая их к выходу. Кавех, не желающий устраивать разборки на публике, солнечно ей улыбается и благодарит. Но стоит только оказаться на улице — прохладный вечер ранней весны, зажжённые фонари, спешащие по своим домам люди — упирает руки в бока. — Я пригласил тебя и я должен был заплатить, мог просто подождать. Аль-Хайтам пожимает плечами, в этот раз по-настоящему вбивая в приложении их адрес. — А если бы тебя не пустили и ты без денег не смог вернуться? Сколько мне пришлось бы сидеть тебя ждать? — Кавех пристыженно опускает взгляд, против логики тут уже не попрёшь, вариант действительно бросить человека в ресторане и не вернуться ему особенно неприятен. — Введи адрес своей студии, завтра заберёшь вещи. Недоумённый взгляд Кавеха падает на протянутый телефон. — Ты всё ещё хочешь поехать? — Ты обещал показать картину. Возможно, слова звучат как дешёвый предлог, чтобы залезть ему в штаны, но аль-Хайтаму в первую очередь действительно хочется увидеть картину, подтвердить: там изображён сам Кавех, в такой же зелёной форме и перекинутой через плечо косичкой, их галлюцинации синхронизированные, и если это правда… Можно всего на мгновение представить, что предположение о реинкарнации имеет место быть. Кавех возвращает ему телефон с адресом и ёжится, запахивая плотнее кардиган, то ли от холода, то ли от неловкости. За три минуты, пока подъезжает ближайшая машина, он успевает пройтись вдоль центральной улицы, заглянуть во все витрины, погладить бродячего кота, помочь молодой маме затащить детскую коляску на бордюр; аль-Хайтам только следит за этим комком неусидчивости, заткнув уши наушниками — слишком много резких звуков в вечернем городе. Звёзд, как и во всём пестрящем огнями и вывесками Сумеру-сити, совсем не видно, ни капли романтики для них двоих, одна лишь горечь и неловкость. Аль-Хайтам по-джентльменски открывает перед Кавехом заднюю дверь подъехавшего такси, едва уловив тихо буркнутое спасибо, и забирается следом. Наконец затихают посторонние шумы, таксист — на удивление молчаливый — здоровается кивком, включает приглушённую музыку. Кавех отворачивается к окну и молчит почти всю поездку (аль-Хайтам успел уже заметить, что поддерживать тишину для него совсем не характерно), между ними расстояние для ещё одного человека, хочется что-то сказать, возможно — утешить? Но он не знает как. Не умеет. — Я безнадёжный, да? — наконец подаёт Кавех голос, не поворачивая головы. — Не могу даже сводить человека в ресторан. — Со всеми бывают неприятности, — говорит непринуждённо аль-Хайтам и по горькому смешку понимает: совершенно неправильный ответ. — Вся моя жизнь — сплошная неприятность. Что на это отвечать — аль-Хайтам тоже не знает, философские разговоры на заднем сидении такси никогда не входили в список его сильных сторон (вообще-то такого опыта у него и не было). — Я забронировал этот столик, как только моё участие в выставке подтвердили, — продолжает Кавех, как будто и не ожидает никакого ответа. — Собирался или отметить успех или заесть горе. А всё так хорошо начиналось… Я верну тебе деньги. В студии какие-то сбережения есть, может, хоть частично, но верну. Это объясняет, как он отхватил место. И не очень — почему так убивается по деньгам. — Как хочешь, — коротко отвечает аль-Хайтам. — Но можешь не возвращать, считай это поздравлением с успешной выставкой. Кавех улыбается, опираясь виском о стекло машины. Надтреснуто-сломленный. — Спасибо. Место, в которое он их приводит, поплутав дворами от дороги, назвать студией язык не поворачивается: полуподвальное помещение в старенькой пятиэтажке с окнами под потолком, тяжёлой железной дверью и затхлым сырым воздухом. Пахнет маслом и красками, древесной стружкой и гипсом, дышать сразу становится тяжело. — Располагайся, — Кавех указывает рукой вглубь комнаты, пока сам, скинув обувь, бросается к мини-холодильнику. Вся студия — одна комната с — судя по приоткрытой двери — небольшим санузлом, ни кухни, ни спальни, поэтому их роль играют старый потёртый диван и холодильник с микроволновкой на тумбе под окном. Всё остальное место забито двумя мольбертами, холстами — чистыми и исписанными, целыми рядами картин, набросков, скетчбуков, развешанных по стенам вырванных бумажных листов с эскизами и целыми чертежами зданий. Аль-Хайтам в пару шагов обходит комнату, рассмотрев в ней всё, что только можно; сразу видно руку Кавеха — хаос и никакого подобия порядка. — Ты, ммм, будешь вишнёвое пиво? — оборачивается тот, и по презрительно сморщенному носу улавливает: — Не будешь, понял. Прости, больше угостить нечем. Кавех шлёпает босыми ногами до дивана, скидывает на него кардиган, закатывает рукава рубашки и, мазнув взглядом по холодной статуей застывшему аль-Хайтаму, поворачивается к холстам. — Это немного неловко… — шепчет он, после недолгих поисков выуживая нужную картину. — Не думай чего-то лишнего, мне просто правда… Мне снилась эта сцена. Кавех ставит её на пустой мольберт и отходит, давая аль-Хайтаму полностью рассмотреть изображение. Это то, чего он ожидал — и боялся. С другой стороны толстого ствола дерева адхигамы сидит Кавех. Более молодой, в той же зелёной учёной форме, его берет, как и предписывают правила, надет на голову, через левое плечо перекинута тонкая косичка сияющих в солнечном свете золотых волос. Он откидывает голову назад, подставляясь пробивающимся сквозь листву лучам, смешливо жмурит карминовые глаза, и в одной его руке — древесный лист, бережно сжимаемый за черенок; а другая, левая — переплетена пальцами с чужой рукой. Если поставить рядом вторую половину диптиха, эта ладонь плавно перетечёт в запястье аль-Хайтама. Как он и думал. И каким образом он, человек, который ни разу не видел эту картину раньше, сумел в своём видении-галлюцинации так живо и в деталях всё представить? Как они оба могли видеть одно и то же? — Ты веришь в реинкарнацию? — задаёт Кавех снова тот же вопрос, когда надолго затягивается тяжёлая тишина; его дыхание — слишком близко за плечом, слишком интимно, обдаёт кожу жаром. — Ты веришь, что в прошлой жизни это были мы? Аль-Хайтам не отводит взгляда от изображения, его гипнотизирует зелень сада, блеск прищуренных алых глаз, расслабленность и спокойствие. — Пока что никаких доказательств существования этого феномена в письменных источниках я не обнаружил. За эти дни из-за работы не было времени углубиться в вопрос, аль-Хайтам взял пару книг в библиотеке, но просмотрел их поверхностно. Философы много рассуждали на тему прошлых жизней, но ни один из известных ему учёных этих теорий не подтвердил. А аль-Хайтам предпочитал верить фактам. — Но что ты чувствуешь? Может, тоже что-то видел или ощущал? Я не кажусь тебе знакомым? Потому что тебя я… словно знал всю жизнь. Аль-Хайтам оборачивается — чтобы почти нос к носу столкнуться с Кавехом. Непозволительно близко ворвавшимся в его личные границы; красивым, как сошедший с Селестии небожитель; манящим томным прищуром глаз и трепетом густых ресниц. Это ненормально. То, как аль-Хайтама тянет к нему, как тонут последние связные мысли в алых радужках, как взгляд скользит ниже, замирает на мягких губах. Кавех вовсе перестаёт дышать, ждёт — разрешения или действий. Пальцы аль-Хайтама тянутся как будто сами по себе без его ведома, заправляют за ухо прядь пшеничных волос, скользят по скуле, щеке, вздёргивают подбородок. Между ними всего пара сантиметров разницы в росте, очень удобно, чтобы не скрючиваться или не потянуть шею. — Тебе не надо домой кормить кота? — шепчет аль-Хайтам, ткнувшись носом ему в висок, жарким выдохом в ухо. Кавех передёргивается, делает шумный вдох. — У неё автоматическая кормушка. Что ж, он дал ему предлог и шанс отказаться — Кавех им не воспользовался. Тонкие пальцы вцепляются в лацканы пиджака, тянут на себя; несколько шагов спиной назад, не разрывая контакта, разворот — аль-Хайтама толкают на жалобно скрипнувший под его весом диван. Несколько мгновений Кавех молчаливо смотрит на него, словно считывая реакцию, выискивая в глазах сомнение или нежелание — но желание в аль-Хайтаме бьётся особенно сильно. А затем наконец забирается ему на колени лицом к лицу, вцепляется пальцами в плечи и целует. Сразу — глубоко и откровенно, мокро, скользнув языком мимо губ, тут же стягивая с его плеч пиджак; никакой скованности первых прикосновений, никакой осторожности на пробу. Поцелуй горчит вином и обжигает резкостью. Руки аль-Хайтама выпускают заправленную в брюки чужую рубашку, ныряют под неё, пальцами по горячей возбуждённой коже, плоскому животу, ведут выше — по рёбрам, груди, несильно сжимают. Задушенный выдох в рот, протянутое со стоном: — Хайтам… Перед глазами плывёт. Гравитационный коллапс, вспышка сверхновой под веками — мир вокруг сжимается до невообразимо крошечной точки, чтобы взорваться чужими красками. Заходящее солнце сквозь витражные окна падает зеленью цветного стекла по полу, по изумрудной обивке дивана; сок персика зайтун по алым припухшим губам, капля — вниз по подбородку, молочной коже шеи, в ярёмную ямку меж выступающих ключиц. Острые белые зубы прокусывают кожуру перезревшего фрукта, сок ручьём до локтя, собственный же игривый язык слизывает капли, обсасывает пальцы, проходится до запястья — откровенно-возбуждающе, провоцируя. Проверяя, удержится ли. Задорный блеск в алых глазах, искринки зарождающегося пламени. Они всегда горят ослепляюще ярко. — Ты отвлекаешь меня от работы, — лазурный взгляд скользит по разгорячённому от летней жары телу на противоположном диване, упивается видом, пожирает каждый кусочек. — Я знаю, — меж губ мелькает влажный язык, слизывая собравшийся на них сок. Развязно, причмокнув. Удержаться от такой провокации — выше человеческих сил. Ненужные, совершенно мешающие рабочие документы падают на журнальный стол, несколько шагов, чтобы обогнуть его и дойти до дивана. Короткий игривый писк, когда крепкое тело опрокидывает и вжимает всей силой в обивку. Язык скользит по шее, слизывает сладость сока и соленость кожи, чтобы сразу смениться зубами — игривый укус, без ощутимой боли, слабым покалыванием. Щекотно. Смех журчанием ручья, перезвоном колокольчиков, шорохом в перевёрнутых песочных часах. — Добился чего хотел? — выдохом в шею, нос скользит выше, отводит массивную золотую серёжку, чтобы добраться до мочки уха. Ответом лишь звон косточки персика по тарелке на столе; липкие пальцы зарываются в короткие серебристые волосы на затылке, оттягивают, раззадоривают. Согнутые в коленях ноги обхватывают за талию, вжимая в себя меж разведённых бёдер. Чужая рука оглаживает под коленом, скользит выше, останавливается удовольствием между бёдер. Алый искрящийся взгляд скрывается за зажмуренными в удовольствии веками, растрёпанные золотые локоны разлетаются по дивану, стон — сладостнее, чем перезрелый персик зайтун, вместе с брошенным на выдохе: — Хайтам… — Хайтам? Разбитое стекло собирается обратно в замедленной съёмке, после взрыва в голове гул, контузия лёгкой степени. Аль-Хайтам пытается вновь научиться дышать, хватает ртом воздух как вытащенный на берег утопающий, промаргивает осколочные картинки чужой — другой? прошлой? воображаемой? — жизни. Слишком ярко, слишком реалистично, настолько, что он чувствует на языке сладость персика зайтун. (Парфе. Последнее парфе было с персиком) — Эй, что случилось? — Кавех смотрит на него с нескрываемым искренним переживанием в алом взгляде; его глаза не лучатся возбуждённым блеском, но чернеют тревогой. — У тебя паничка, что ли? Принести воды? — Нет, — он выпутывается из-под чужой рубашки, с лёгким нажимом кладёт руку на бедро, без слов прося слезть с его колен, и Кавех понимающе поднимается. — Всё нормально. — Не очень похоже на нормально. Ты чуть не откусил мне язык. Кавех мнётся рядом, заправляя рубашку — безвозвратно упущенный момент страсти, потерянная интимная возможность. — Я увидел… — Аль-Хайтам спотыкается о свои же слова. Что он увидел? Оборванные фрагменты ощущений и красок, чьи-то слова, интимное-близкие доверительные отношения, образы кого-то бесконечно влюблённого и счастливого. Чувства — всепоглощающую любовь и обожание. Не его, не настоящее. Аль-Хайтам не был способен любить так пылко. — Увидел? — эхом отзывается Кавех, опускаясь рядом на диван; их бёдра соприкасаются. — О. В смысле, из прошлой жизни? Что ты видел? Нас? Раздражает, как легко и уверенно он говорит о прошлой жизни. Ненаучный необоснованный факт, нельзя полагаться на вещь, существование которой не доказано, даже если у них обоих непонятные видения и сны. А может… Аль-Хайтам осматривается: здесь, в студии, особенно силён запах красок, если в них действительно подмешаны какие-то вещества… Ему хочется сказать, что Кавех бы так никогда не поступил — но он знает Кавеха меньше недели, и вся эта история с давним знакомством и видениями может быть обычной ложью, направленной на то, чтобы ослабить его бдительность. Аль-Хайтам поднимается с дивана, словно обжёгшись прикосновением бёдер, поправляет на плечах пиджак. — Нет. Неважно. Мне надо идти. Растерянный взгляд, поджатые губы, потянувшиеся к его запястью холодные пальцы. — Хайтам… — Аль-Хайтам, — исправляет он, вырывая свою руку. — Не помню, чтобы разрешал тебе сокращать моё имя. Алые глаза Кавеха тускнеют, аль-Хайтам пытается засунуть чувство вины куда-нибудь поглубже в глотку, чтобы не вырвалось с извиняющимися словами. Там — в видении, галлюцинации, воспоминании о прошлой жизни — он был таким живым, счастливым, лучащимся радостью, податливым как мягкая глина под пальцами, отзывчивым и… влюблённым? Это прошлый аль-Хайтам делал его таким? Он встряхивает головой, отбрасывая глупые мысли; всё это слишком похоже на бред сумасшедшего или намеренные попытки поймать его в свои сети. — Прости… — выдыхает Кавех, опуская голову. — Подожди, я хоть найду вернуть тебе деньги… — Не нужно. Торопливые шаги до выхода, роящиеся в голове мысли и остаточные осколки видения туманят зрение — аль-Хайтам спотыкается о стопку прижатых к стене картин, накрытых плотной сероватой тканью. От удара они костяшками домино заваливаются одна за одной на пол, рассыпаются лицевой стороной, являя изображённые на них лица и образы. Кавех охает, подскакивая с дивана. На аль-Хайтама смотрит он сам. С десяток раз. Разные сюжеты, возрасты, фоны — стены академии, уют дома, загородные пейзажи, пустыня, но на всех лазурные глаза со светлым переходом ближе к зрачкам, серебряные волосы и спокойное выражение лица. Аль-Хайтам замирает, разглядывая их, и отрывается только когда вскочивший Кавех снова накидывает поверх ткань. Так значит, он не просто с приветом, он поведенный на нём. Как сталкеры, обклеивающие все стены своих спален фотографиями любимых жертв. — Это не… — пытается оправдаться Кавех, но аль-Хайтам лишь холодно обрывает: — Не то, что я думаю? Он поджимает губы, пытается ногой собрать картины в более-менее ровную кучу, отодвинув с прохода. Поднимает взгляд — резкий, озлобленный, отчаянная попытка защититься. — Я не одержимый, — рычит Кавех, — а правда просто вижу тебя во снах и видениях, зарисовываю. Все мои картины — это видения, и в них очень много тебя, я не могу это контролировать! Если у тебя тоже случается что-то похожее, ты должен меня понять! — Нет, — бросает аль-Хайтам, отводя взгляд. — Я не понимаю. Он не хочет понимать. Всё это — дикость, чужие чувства и эмоции, которых он никогда не ощущал, отношения, которых не переживал. Прошлая жизнь, галлюцинации, контроль сознания или Бездна знает что ещё — плевать, пока оно пытается контролировать его чувства и эмоции, управлять желаниями — он не позволит. Прохладный вечерний воздух скользит по разгорячённому лицу, выбивает все мысли, чуть не сбивает с ног. Только единожды аль-Хайтам оборачивается назад, на незахлопнувшуюся дверь, и встречается взглядом с Кавехом. — Ещё… увидимся? — спрашивает он на пороге, пряча поникшее лицо за наполовину прикрытой дверью. Аль-Хайтам отворачивается, неопределённо пожав плечами, и за его спиной защёлкивается замок. Они не взяли друг у друга номера телефонов, адреса, соцсети или какие-либо контакты, единственный способ им ещё увидеться — это если аль-Хайтам сам придёт в эту студию. Но он не придёт.