Это кто?
Сообщение отмечается просмотренным в ту же секунду, словно собеседник на той стороне сидел и ждал ответа с открытым чатом все те десять минут, пока аль-Хайтам был в душе и не мог ответить. Хуй в пальто Скинь карту, мне не нужны твои подачки Я в состоянии сам заплатить за вечер Кавех. Нервы и поток коротких сообщений подряд вместо того, чтобы ответить одним сплошным текстом — самый ненавистный аль-Хайтамом стиль переписки, когда сидишь и как идиот ждёшь, пока можно будет вставить слово. Он падает на диван, накинув на плечи полотенце.Это Тигнари дал тебе номер?
Да, но он не знает карту, а Сайно отказывается говорить Слушай Если не скинешь — я выведаю адрес и приеду засуну тебе деньги в рот Надо отдать Сайно должное. Просить его запретить что-то делать Тигнари, конечно, было бессмысленно (попробуй ограничить свободу пустынного лиса — перегрызёт тебе горло быстрее, чем успеешь заметить), но хоть сам ответственно отнёсся к просьбе не делиться его личными данными. И устроил всё как нельзя лучше.Давай.
Аль-Хайтам ухмыляется и прикрепляет к сообщению геолокацию — ответа не следует целых семь минут, хотя Кавех сразу отмечает прочитанным. И в любую секунду аль-Хайтам ожидает услышать звонок в дверь — с него станется за это время пробежать на силе своей злости полгорода. Ты пытаешься меня заманить к себе и убить? От одной мысли скрючивает внутренности: возможность причинить ему вред, особенно физический, ощущается до того неприятной, что хочется высказать всё, что он думает о таких нелепых предположениях. Но аль-Хайтам отвечает только короткое холодное:Именно.
Я же серьёзно приедуУдачного пути. Квартира 37.
Что ж. Получилось даже легче, чем он рассчитывал. Остаётся только надеяться, что Кавех сказал не просто на эмоциях и из упрямства, а в самом деле собирается приехать, тогда, возможно, получится уговорить его остаться, чтобы… А Бездна его знает чтобы что, аль-Хайтам впервые целенаправленно приводит домой человека и даже не может для себя сформулировать причину. Чтобы поговорить. Но о чём? Чтобы окончательно убедиться. Но в чём? А может, это подсознательное нежелание причинять Кавеху боль и страх самому быть оттолкнутым кричат сделать что угодно, но не позволить продолжаться обидам между ними. В прошлом, той далёкой полуреальной жизни, аль-Хайтам слишком много заставлял его обижаться и ранил бездушными словами и безразличием. В этой он не будет повторять те же ошибки. Взглянув на часы — только начало восьмого — аль-Хайтам устраивается в гостиной с книгой в руках. Сборник притч-легенд джиннов о древних пустынных царях и героях; бесполезные, если смотреть поверхностно, но представляющие научную ценность для лингвиста (хотя он перечитал все эти легенды ещё в университете, но надо занять чем-то лёгким мозг на время). К тому моменту, как по квартире разносится трель звонка — его волосы даже не успевают до конца просохнуть. Аль-Хайтам бросает взгляд на экран домофона и открывает дверь. Стоящий на пороге со скрещенными под грудью руками Кавех выглядит самым непримечательным образом за все их встречи: спортивные штаны, однотонный свитшот, ни грамма косметики и украшений (без краски его ресницы кажутся почти бесцветными), растрёпанные волосы и синяки под глазами; как сидел дома или в студии за работой — так и примчался. Но даже таким домашним и обычным аль-Хайтаму он кажется совершенством. — Я не понимаю, — заявляет Кавех вместо приветствия. — Ты получаешь какое-то садистское удовольствие от того, что я хожу у тебя в должниках? Зачем было сговариваться с Сайно и платить, если я сразу сказал, что чек на мне? Аль-Хайтам зеркалит его движение с перекрещенными руками и опирается плечом о дверной косяк. Хороший вопрос, но не отвечать же на него потому что здесь у тебя, очевидно, тоже проблемы с деньгами, и я не хочу, чтобы ты тратился впустую, а потом неделю голодал, и мне нужен был повод, чтобы встретиться с тобой. — Тигнари выглядел не особо довольным твоей попыткой покрасоваться, — вместо этого равнодушно отвечает он. Кавех недоверчиво хмурится — пролегает между бровей первая ранняя морщинка. — И давно ты делаешь что-то, чтобы порадовать других? — Иногда случается. Когда мне это выгодно. — Выгодно, — эхом повторяет он. — Ты хочешь проценты или что? Или тебе достаточно понаслаждаться моей злостью и видом того, как я за тобой бегаю? — Интересные выводы, жаль, что ошибочные. Несколько мгновений они играют в гляделки: спокойный лазурный взгляд против пылающего гневными эмоциями алого; Кавех не выдерживает первым. — Плевать, — рычит он, потянувшись в карман и протягивая вытащенные из него деньги. — Забирай. Без споров и недовольства аль-Хайтам перехватывает несколько смятых купюр, даже не проверив, всё ли правильно, и кидает их на полку у двери, сдвигаясь с прохода. — Зайдёшь? Кавех смотрит растерянно и с недоверием — наверняка, последнее, что он ожидал от аль-Хайтама, это приглашение в гости. Но всё же спустя несколько секунду раздумий, махнув на всё рукой, делает шаг через порог. Его, должно быть, манит точно так же, как и аль-Хайтама к нему: как карикатурную мышь из мультика на запах сыра, как собаку на звон корма в миске; животным бессознательным инстинктом, рефлексами без капли контроля, притяжением космического масштаба. — Если ты всё же планируешь меня убить, — говорит он, захлопывая за собой дверь, — то знай: я сказал Тигнари, что иду к тебе. Странные слова для того, кто собственноручно отрезает себе путь к отступлению. Но и напряжённым или встревоженным Кавех не выглядит: он может фырчать и ехидничать, а сам тоже прекрасно знает, что вреда ему здесь никогда не причинят. Аль-Хайтам кивает головой в сторону гостиной, без слов предлагая располагаться. — Если бы я планировал тебя убить, то сделал бы это в твоей студии, сомневаюсь, что там есть камеры на улицах и местный контингент обратит внимание на крики. Район, в котором обитал аль-Хайтам, можно назвать одним из самых благополучных и интеллигентных: расположенный близко к главному корпусу академии, но при этом достаточно дорогой, чтобы здесь не селились студенты, он скорее мог называться районом учёных. А то место, где располагалась студия Кавеха… Ну, аль-Хайтам бы никогда туда не сунулся без крайней необходимости. Кавех бегло осматривает гостиную, соединённую с кухней: почти стерильная чистота, дорогая техника и мебель, два дивана перед широким телевизором, коридор, ведущий к трём комнатам и ванной (аль-Хайтам едва не задирает горделиво нос, считав в его взгляде плохо скрываемое восхищение); и закатывает глаза. — Ну прости, не всем повезло отхватить квартиру в самом центре, — фыркает он и добавляет уже тише, скользя кончиками пальцев по спинке кожаного дивана: — За какие заслуги ты вообще опять получаешь такие хоромы… Опять. Да, он помнил смутно, но, кажется, в прошлой жизни его дом — тот, в котором они жили вдвоём — тоже был далеко не самым скромным. Аль-Хайтам, как и Кавех всего несколько недель (а кажется, будто месяцы) назад, заглядывает в холодильник, выуживая оттуда две купленные вчера вечером банки пива. — Это наследство, — отвечает он. — Бабушкина квартира. Кавех на мгновение замирает, виновато опускает взгляд. — Прости, я… Прерывая поток никому не нужных извинений, аль-Хайтам пихает ему в руки банку, оставляя свою на столике, и возвращается к островку кухни. — Я думал ты не пьёшь такое… — Кавех недоумённо крутит в руках пиво — вишнёвое, такое же, что хранилось в его мини-холодильнике в студии; а потом кидает взгляд на вторую банку — обычное светлое, и правильный вывод удивительно быстро формируется в его голове: — Серьёзно меня заманил? Аль-Хайтам, отвернувшись от него, ухмыляется: — Возможно. И старается не реагировать на злобное пыхтение за спиной, хотя так хочется обернуться, обхватить ладонями его надутые щёки и вытащить из него более яркую реакцию: гнев, может быть, или громкие причитания. Но сзади раздаётся только пшик открытой жестянки, и аль-Хайтам заставляет себя не поддаваться. К дивану он возвращается с закусками: сырные палочки, солёные крекеры и на всякий случай фрукты. К обычному пиву он предпочитает что-то солёное, но чем закусывают эту сваренную в бездне ошибку технологического прогресса — не имеет ни малейшего понятия. Кавех, устроившийся на краешке дивана, подбирает со стола сборник легенд, пролистывает страницы, не особо вчитываясь в содержимое. — Искал ответы на свои вопросы в легендах? А как же авторитетные учёные? — спрашивает с ухмылкой он, но взгляд напряжённо цепляется за строчки притчи о царе Дешрете. — Нет, — аль-Хайтам опускается на соседний, стоящий боком, диван — оставляет между ними уважительное расстояние. — Ответы на мои вопросы можешь дать только ты. Кавех в удивлении вскидывает брови и откладывает книгу. — Так значит, ты мне веришь? — Себе, — исправляет он. — Я верю в то, что показывает мой мозг, потому что не нашёл подтверждений какому бы то ни было отравлению. Да ты не то чтобы пытался, ехидничает подсознание, но аль-Хайтам только отмахивается. Неважно, он чувствует, что это его настоящие воспоминания, а вот как и почему они появились — это уже другой вопрос. Кавех хмыкает в свою банку и тянется за яблоком. Всё-таки фрукты. — Как давно у тебя эти видения? Несколько мгновений Кавех смотрит ему в глаза, с громким хрустом пережевывая яблоко; видимо, всё ещё недоверчивый к тому, что они могут так спокойно это обсуждать. — Больше года. Сначала были просто расплывчатые сны, а потом началось, — он делает неопределённый жест рукой, — это. До встречи с тобой они были редко, я тоже сначала помнил только поверхностно образы. Сейчас — почти каждый день. Значит, они стали триггерами друг для друга. Запустили цепочку взаимного помешательства. — И как ты пришёл к выводу, — аль-Хайтам пытается подбирать слова — обычно лёгкая работа для лингвиста, но почему-то сейчас дающаяся с трудом, — что это была прошлая жизнь? Кавех пожимает плечами. — Я видел места, в которых никогда не бывал, какими они были столетия назад. Видел людей, с которыми встретился позже, вроде Тигнари, в старинной одежде. Я не умел читать древнюю письменность, пока не пришли сны, и не мог бы понять ту речь — ты же должен знать, как отличается современный сумерский. Аль-Хайтам кивает; он сразу заметил, что говор персонажей в его видениях древний: понятный, если слушать вдумчиво и анализировать, но отличный от современного. — И как я уже говорил, — продолжает Кавех, смочив горло, — я доверяю своим чувствам и ощущениям. Аль-Хайтам молчаливо прожигает взглядом пиалу с крекерами. — Но, естественно, к выводу с реинкарнацией я пришёл не сразу. После мыслей, что надо перестать питаться одним кофе и всё-таки сходить к психотерапевту. Его нервный смех эхом отдаётся от полупустых стен и, не найдя поддержки, замирает. Желание обратиться к доктору было не только у него, аль-Хайтам сам не раз ставил под сомнение своё психическое здоровье. А может, им обоим и правда сходить?.. Качнув головой, он делает глоток пива, краем глаза наблюдая за Кавехом — весь как на иголках, явно неуютно. Но у него ещё слишком много вопросов, чтобы просто так отпустить тему. — Насколько сильно твоя жизнь отличается от той? Кавех долго смотрит на него в ответ, словно до сих пор выискивая следы насмешки, решая, достаточно ли безопасно откровенничать и не нарваться на осуждение; и наконец вздыхает: — Немного. Не знаю, сколько ты уже видел, но там мой отец погиб в пустыне, а мать в попытках отвлечься от горя уехала в Фонтейн. Здесь… — он опускает взгляд, сжав руку на банке до хруста тонкого металла. — Она тоже умерла. Потому что я попросил её не уезжать, завалила себя работой настолько, что подорвала здоровье. Наверное, поэтому мы с тобой и не встретились раньше — я отказался от поступления в академию, не мог больше выносить архитектуру. Перешёл на дизайн, учился в менее известном вузе, но жизнь мало чем отличается от прошлой, перфекционизм, идеалы, споры с заказчиками, долги. Если бы… если бы мы только смогли встретиться раньше… Кавех не говорит, но в список сходств можно добавить ещё один пункт: вина, только теперь за гибель обоих своих родителей, за то, что собственными рукам изменил свой и аль-хайтамов жизненные пути. Жизнь может и отличаться, но сам он — такой же, каким был в памяти аль-Хайтам: утопленный в чувстве вины одинокий творец. — Если бы мы встретились раньше, — отвечает он, — то могли бы снова причинить друг другу такую же боль. Это к лучшему. А я, думает аль-Хайтам, не хочу больше никогда тебя ранить. Он слишком ярко теперь помнит их академский разрыв, слёзы и целые годы тянущую боль в груди — ранить самого себя не хочется тоже. — Но тогда мы хоть какое-то время были бы не одни, — шепчет неуверенно Кавех. Карусель виденных образов в голове, эхо отчаянных признаний знаешь, мама уехала в Фонтейн — у бабушки сегодня годовщина; невысказанное побудь со мной, не уходи хотя бы ты нежностью на кончиках пальцев, поддержкой, в которой даже не знал, что нуждался, развеянным одиночеством, смехом ввысь академских стен. На искренность, думает аль-Хайтам, смаргивая наваждение чувств, нужно отвечать искренностью: — Моя бабушка умерла позже, чем там, — говорит он. — Развитая медицина и более качественная и увеличенная продолжительность жизни позволили ей прожить дольше — всё время моего обучения она ещё была жива. Может быть, в академии, не чувствуя гложущей пустоты и медленно иссыхающего сердца, он даже не обратил бы на Кавеха внимание — сам бы отказал в общении, разведя их дороги в разные стороны. — А, — взгляд Кавеха тускнеет, — значит, я всё равно не был тебе тогда нужен. Мысль, обращённая в резкие слова, болезненно колет куда-то под рёбрами; аль-Хайтам подтягивается на диване с упрямым: — Необязательно. Мне мог не помешать хоть один друг. Прошлое на то и прошлое, что мы не можем его изменить и предугадать, к каким бы последствиям привели другие наши выборы, — говорит глубокомысленно он раньше, чем Кавех бы успел зацепиться за признание в одиночестве. — Глупо зацикливаться на соответствии прошлой жизни, возможно, для настоящих нас было правильнее встретиться сейчас. И это точно не твоя вина. Кавех слабо улыбается, сдвигаясь чуть свободнее к спинке дивана, не совсем убеждённый, но чуть более расслабленный. Несколько мгновений тишины и пару крекеров спустя аль-Хайтам хмыкает: — Так ты не учился в академии. Глаза Кавеха в удивлении распахиваются, и краска (то ли стыда, то ли опьянения) заливает лицо. Проговорился в своих словах, что встретиться в библиотеке академии они не могли — доступ к ней есть только у студентов и учёных. — Прости, что соврал, — виновато опускает взгляд он. — Мне показалось, что знакомство в академии будет более правдоподобной причиной, почему я так хорошо тебя знаю, чем флешбэки прошлой жизни. — Не очень помогло. — Да я заметил, — Кавех улыбается, вливая в себя последние капли из банки пива, и аль-Хайтам без слов встаёт принести добавки. За выпивкой он всё больше расслабляется: забирается на диван с ногами, откидываясь на спинку, всё больше откровенничает, сравнивает свои видения с тем, что уже знает аль-Хайтам, жалуется на жизнь (долги у него здесь намного меньше, чем в прошлом, но всё равно портят жизнь), пытается вытянуть хоть немного информации о жизни аль-Хайтама и тычет фотографии своей кошки. Такое же пьяное поведение он наблюдал в своём подсознании уже не раз, так что ни капли не удивлён — Кавеха всегда уносило с двух бокалов. И не удивляется он, даже когда Кавех, закинув руку на спинку дивана и устроив на неё голову, смотрит на него из-под полуопущенных ресниц; будь этот взгляд трезвым и осознанным — показался бы аль-Хайтаму до Бездны соблазнительным и посылающим жар в нижние части тела. — Я хочу, — говорит он, облизнув губы, — всегда общаться так, а не злиться и ссориться. Мне так больно с тобой ссориться, скажи, что мы больше не будем. Его осоловевший взгляд следит за тем, как аль-Хайтам с тяжким вздохом поднимается со своего места и забирает из его рук полупустую банку пива — всего третью. — Не будем, — обещает он, и когда разворачивается, убрав банку и взяв с соседнего дивана покрывало, Кавех уже дремлет — с блаженной улыбкой на влажных губах. Аль-Хайтам осторожно укладывает его в нормальное лежачее положение, укрывает, заботливо подоткнув покрывало с боков. Так странно, раньше одна только мысль о том, чтобы оставить у себя в доме постороннего, приводила его в отвращение, а теперь в каждом жесте нежность и забота вместо желания выгнать. Теперь он тоже думает, что меньше всего хочет злиться и ссориться — они уже проходили через это в прошлой жизни, зачем повторять всё в этой. Пальцы аль-Хайтама сжимаются на покрывале, с губ срывается хриплый выдох. В кабинете приглушённо темно, только две настольные лампы разгоняют ночной мрак, мёдом по бледной истощённой коже; синяки под глазами в этом свете темнее бесконечной глубины Бездны. — Ложись спать. Взгляд как у испуганного зверька резко скользит вверх: от набросков на рабочем столе на зашедшую фигуру; слишком большие оленьи глаза на слишком осунувшемся лице. Плеск вины на дне зрачков, сожаление в опущенных плечах. — Прости, я опять тебе мешаю… — Не мешаешь, но если ты свалишься от переутомления — доставишь мне лишних проблем, — за грубыми словами мягкость искренней заботы. Взгляд виновато опускается вниз, пальцы ногтями скребут по перу, страх не успеть всё закончить борется в равной битве с нежеланием доставлять больше хлопот. — Хорошо, — слабое на выдохе, — мне осталось совсем немного. — Полчаса. Если не пойдёшь спать — сам поволоку в постель. Неловкая улыбка, слабый кивок. Пальцы слегка дрожат, на столе несколько пустых чашек из-под кофе — тяжёлый заказ, требовательный клиент, слишком много для одного перфекциониста-архитектора, ломающегося под грузом накативших проблем. На языке привкус горечи, в сердце — тяжесть от невозможности никак помочь. Несколько шагов до гостиной, чтобы подобрать верхнюю накидку, возвращение почти бесшумное, незаметное для уставшего мозга. На напряжённые плечи опускается ткань — они вздрагивают от неожиданности, но холодные пальцы вовремя перехватывают, чтобы не сползла. — Спасибо, — улыбка — ярче, теплее, как разгоревшаяся лампа, искреннее. Нос зарывается в ворот, втягивает воздух — запах уюта и тепла. Спокойствия. Чужие пальцы — всегда горящие теплом — опускаются поверх, поддерживающе сжимают. Только так и умеют. Только это и могут. Аль-Хайтам натягивает покрывало повыше на плечи, чуть ли не укутывая Кавеха в него с носом, убирает упавшую на лицо прядь золотых волос, пропускает сквозь пальцы их гладкость. Всегда приходилось укутывать его, мерзляка, доводящего себя до истощения работой, чтобы не замёрз. Сейчас он тоже засыпает за своими холстами или дизайнами, и некому затащить его отдохнуть? Отзываясь на прикосновение, Кавех тянется к руке — теплу — потирается о неё щекой и всхрапывает с приоткрытыми ртом. Так по-глупому очаровательный, что аль-Хайтам не может удержаться от улыбки и думает. Думает, что хотел бы видеть его в своём доме, в своей постели, в своих руках каждый день. Сумасшедший. Или отчаявшийся от одиночества — раньше оно никогда не было тягость, но если одиночество значит "без Кавеха", то начинает казаться непосильным бременем. Несколько секунд, всего пару мгновений он как одержимый любуется расслабленно спящим на его диване мужчиной, а затем нехотя отрывается и уходит в библиотеку. Здесь, окружённый привычным умиротворением книг, аль-Хайтам расслабленно вздыхает — даже ему пиво успело подточить рассудок. Раньше это была бабушкина спальня. Через пару лет после её смерти, когда позволили финансы — зарплата аспиранта и её собственные прижизненные накопления — он сделал ремонт во всей квартире. За прошлое аль-Хайтам цепляться не умел, ни вещи, ни обстановка комнаты не значили больше ничего без их владельца, оставлять всё таким же как было — значит травить себе душу болезненными воспоминаниями. Ему и так было больно достаточно долго после её смерти, больше — не нужно. Аль-Хайтам опускается в кресло; из мебели в комнате, помимо нескольких книжных шкафов — дубовый письменный стол, заваленный уже ненужными документами и книгами (надо бы и здесь прибраться), и то самое кресло. Включает настольную лампу — достаточно, чтобы чётко освещать страницы и не перенапрягать зрение. Было бы ему легче, думает аль-Хайтам, если бы тогда Кавех в самом деле был рядом? Если бы не пришлось устраивать похороны в одиночку, принимать соболезнования от всего педагогического состава академии, самостоятельно срывать со стен обои, задыхаясь пылью и слезами. Может быть… Может быть, Кавех тогда правда был ему нужен. К тому моменту, когда аль-Хайтам (уснувший прямо за столом и теперь мучающийся болью в шее) просыпается по будильнику на работу, Кавех ещё спит, вжавшись лицом в спинку дивана и поджав под себя ноги. Аль-Хайтам раздосадовано цыкает языком, проходя на кухню: надо было принести ему тёплое одеяло, а не это несчастное покрывало, не хватало ещё, чтобы он перемёрз и заболел. Что Кавех любит на завтрак? Воспоминания не подсказывают ничего стоящего, кофе, ещё кофе, литры кофе — но к нему же должна была идти какая-то нормальная еда? Что-то сладкое или рисовое, или… омлет? В готовке аль-Хайтам не особенно силён и сам предпочитает завтракать уже в столовой академии, но уж пожарить яйца он сможет. Маловероятно, что Кавех захочет завтракать оставшимися после пива солёными крекерами. Под звон посуды и шипение сковороды тело на диване начинает беспокойно ворочаться, пока наконец из-за спинки стоящего задом к кухонным тумбам дивана не вырастает растрёпанная пшеничная макушка. Она мотается из стороны в сторону, силясь поплывшим мозгом понять, где находится, и наконец оборачивается. Аль-Хайтам перехватывает взгляд растерянных алых глаз и сильнее нужного сжимает пальцы на рукоятке ножа: спросонья очаровательный, как нахохлившийся птенчик. — О, — Кавех пытается пригладить руками волосы, когда, видимо, наконец осознаёт, где оказался. — Доброе утро? Аль-Хайтам кивает. — Ванная прямо в конце коридора. Кавех неловко выпутывается из покрывала, аккуратно свернув его после себя стопочкой, и молчаливо скрывается в коридоре. Оставалось надеяться, что он поймёт, что запечатанная новая зубная щётка на полочке лежит ему. Когда он, уже немного посвежевший и не такой помятый, возвращается обратно, аль-Хайтам ставит на служащую обеденным столом стойку две тарелки: простой омлет с зеленью и овощами, похмелье не должно быть настолько сильным, чтобы такая лёгкая еда не полезла в горло. Кавех мнётся на входе в комнату, и приходится многозначительным хмурым взглядом и кивком головы указать ему на стол. Сквозящая между ними неловкость, словно у впервые переспавших друг с другом подростков, которые не знают, как теперь смотреть друг другу в глаза, напряжением зависает в воздухе. Вот только они давно уже не подростки и даже не переспали. В кофе Кавех оказывается заинтересован больше, чем в овощах (что заставляет аль-Хайтама задуматься, ест ли он вообще здоровую пищу), прячет взгляд в кружке и в тяжёлом молчании тычет вилкой омлет. Странная ситуация. Скажи кто аль-Хайтаму месяц назад, что он будет готовить человеку и чувствовать нотки обиды за то, что тот почти не ест, он бы отправил этого человека в психушку. Но вот он сидит и ненавязчиво наблюдает за Кавехом, в этот момент бросающим взгляд на настенные часы и почти подпрыгивающим на месте: — Бездна! — шипит он, с резанувшим по ушам громким стуком отставляя кружку, и глаза почти обвиняющее впиваются в аль-Хайтама. — Почему ты меня раньше не разбудил? Почему я вообще у тебя уснул?! Прости, что доставил неудобства. Впопыхах он соскакивает с высокого стула и кидается сначала за телефоном, оставленным на диване, а затем к кроссовкам на пороге. Растерянным взглядом аль-Хайтам следит за его передвижениями, такая резкая смена настроения выбивает его из равновесия. — Ты не доставил… Обрывая его слова, Кавех снова шипит, пытаясь втиснуть пятку в кроссовок (хотя обувная ложка лежит на расстоянии вытянутой руки, ровно там же, где вечером лежали его деньги, теперь стараниями аль-Хайтама незаметно возвращённые в карман владельца) и наконец распрямляется, переводя дух. — Я опаздываю на встречу с потенциальным заказчиком. Очень важную встречу. Так что прости, — он тычется в дверь, не сумев с первого раза справиться с замком, и, уже оказавшись за порогом, заглядывает обратно с ухмылкой на губах: — В следующий раз, когда захочешь поговорить, просто напиши, а не заманивай меня манипуляциями к себе. Ещё увидимся. Дверь хлопает. Аль-Хайтам обречённо вздыхает.