Ещё увидимся

Аль-Хайтам потирает виски. Всего вторая пара, а ему уже хочется написать заявление на увольнение, уйти домой и больше никогда сюда не возвращаться — обычно такое состояние начинается лишь к четвёртой. А это ещё были только занятия с профильниками магистрами, если бы сидел с второкурсниками на вводном курсе древних языков, то уже вышел бы в окно. А всё потому, что последнюю неделю ему так и не дают покоя сны и видения. Раньше вспышки флешбэков появлялись только при общении с Кавехом, и его же аль-Хайтам во всём и винил — в отравлении, контроле сознания или ещё чём; но даже без контакта с ним, без мыслей о нём — они приходят. В любой момент: переходя из аудитории в аудиторию, он вспоминает, как тысячелетие назад ходил широкими коридорами старой академии на занятия или работу; в библиотечных залах видит высокие книжные стеллажи Дома даэны; вместо проверяемых письменных работ студентов в руках иногда мерещатся запросы на финансирование, формуляры доступа к архивам или бланки. Кавех в этих видениях появляется нечасто, они больше связаны с окружающим миром, показывают аналогичные события, параллельные его жизни. Словно говорят: ты живёшь точно так же, как жил тогда, принимаешь те же решения, допускаешь одинаковые ошибки. Образы во снах же более расплывчатые, сумбурные, скачут сюжетами и темами, но благодаря им аль-Хайтам знает: он — или то, что пытается казаться им — жил одинокой довольной жизнью, рано потерял родителей, позже — бабушку, ценил своё время и не терпел глупости. Ничем не отличался от себя настоящего, только одежду носил вычурную под стать времени. Он понимал, но не умел принимать людей; всех, за исключением Кавеха. Кавех там был центром его жизни, глазом бури — островком спокойствия в безумно вращающемся мире; тем, чего у аль-Хайтама нет сейчас. Отвратительно мерзкое чувство неполноценности, до сих пор непонятно чем спровоцированное. Аль-Хайтам перечитал всех основных признаваемых философов архонтского периода и современности, социологов и культурологов — и если кто из них и говорил о концепции реинкарнации, то как об абстрактной форме. Значит, дело было не в ней. Значит, что-то другое отравляло его мозг. Аль-Хайтам замечает ползущие по аудитории шепотки — он завис на добрых две минуты, когда последний студент дочитал свою часть упражнения — и резко встаёт из-за стола с раскрытой книгой в руках; опускает её перед парнем на втором ряду. — Читайте и переводите вслух. — Без подготовки?! — удивляется тот; обычно аль-Хайтам давал им время подготовиться прежде, чем вызывать. — Стресс-тест, — он ухмыляется и почти слышит, как бедный парень нервно сглатывает. — Это древняя поэма, найденная на скрижали в окрестностях горы Дамаванд. Предполагается, что её сюжет полностью вымышлен и восходит к смерти Богини цветов, многие культурные деятели той эпохи пытались с помощью своего творчества утешить скорбящего по ней Алого Короля. Лингвистика напрямую связана с литературой, и даже если отдельного курса древних художественных текстов у студентов не было — аль-Хайтам всегда старался вместить побольше знаний и тем в свои лекции и семинары, выделял одну пару в неделю исключительно на чтение. Благодаря раскопкам в пустыне до сих пор находили новые тексты, расширяли историю: так, например, только пару десятков лет назад стало доподлинно известно, что Алый король и Дендро архонт никогда не были врагами, а более того — вместе с Богиней цветов триумвиратом правили прото-Сумеру. Хоть это правление продлилось недолго, но объединение трёх наций — прародителей сумерцев, пустынников и джиннов — имело существенное влияние на их языки и литературу, положило начало формированию дешретского и древнесумерского такими, какими они встречаются в древних текстах — важнейший этап для лингвистики сумерской языковой группы. Парень зачитывает первые два абзаца, к приятному удивлению аль-Хайтама почти не сделав ошибок в произношении, и принимается за перевод: — И вернусь я к тебе, мой царь, песчаной бурей, лепестками цветов, холодной озёрной водой. Через тысячу лет или две мы встретимся вновь под иным солнцем, под, э-э-э, светом? — Сиянием новых богов. — Сиянием новых богов. Не скорби обо мне, но пронеси эту память через все миры и свои… — аль-Хайтам подсказывает сложное слово "воплощение", — воплощения до тех пор, пока мы не сойдёмся снова. "Воплощение" отзывается в голове пульсирующей болью и заставляет в бешенном темпе вращаться мысли. Он слушает дальше, передавая книгу выборочно следующим студентам, на автомате поправляя неправильные слова или произношение, но сам как будто слишком далеко от аудитории. Осознаёт то, что столько времени ускользало: он изучал труды современных учёных или тех, кто жил близко к периоду его предполагаемой прошлой жизни, но никогда не смотрел в более древние времена — народ пустынь верил в загробную жизнь, в бесконечное посмертное существование на полях Иалу, но верования древних сумерцев строились на многообразии миров и путей, на переходе после смерти в иные формы. Вот где нужно искать о реинкарнации — основная масса художественных текстов тех времён использовала в качестве главных героев богов и правителей, а кто, как не они, могли стремиться к бесконечной жизни путём перерождения? Аль-Хайтам бросает взгляд на наручные часы: три минуты до конца пары, взяться за ещё один текст они не успеют. — На дом первая часть "Плывущего свитка песен", он есть в ваших методичках, — говорит он, возвращаясь ко столу. — Определите, чьи образы используются в тексте, и все незнакомые слова в словарь. Вы свободны. Нестройным хором студенты желают ему хорошего дня и тянутся к выходу из аудитории. Коридоры академии гудят как в пчелином улье, во время перерыва всегда душно и тесно, бьёт дневной свет через широкие окна, филологический корпус почти полностью состоит из девушек, звонкими голосами заполняющих помещение. Аль-Хайтам втыкает в уши наушники, чтобы перейти несколько этажей, и вяло кивает на едва слышные приветствия. Под закрытой дверью кафедры он замечает знакомый силуэт: Сайно в строгом, положенном профессией костюме, подпирает стену одним плечом, что-то быстро печатая в телефоне, и когда аль-Хайтам, делая вид, что никого тут не видит, вставляет ключ в замок — поднимает на него взгляд. И ничего хорошего эти прищуренные глаза точно не сулят. — Нари сказал, что ты сбежал от Кавеха посреди секса, — вместо приветствия. — Не встал? Тебе же только за тридцать перевалило, а уже проблемы с эрекцией? Аль-Хайтам скидывает на рабочий стол бумаги вместе с наушниками. Возможно, громче, чем следовало. Последнее, чего он хотел, это обсуждать свою сексуальную жизнь с человеком, который о ней не должен был знать ничего. — Технически, до секса не дошло. И с эрекцией у меня всё в порядке, спасибо за беспокойство о моём здоровье. Откуда Тигнари знает? Сайно опускается на край стола, игнорируя укоризненный взгляд. — Так они же друзья. Да катись оно всё в Бездну. Теперь есть два варианта: либо он посчитал помешанным сталкером вполне адекватного человека (не будет Тигнари водиться с потенциально опасными для общества людьми), либо Кавех так искусен в сокрытии своих мотивов, что сумел обмануть даже всегда подозрительного начальника охраны и чувствительного пустынного лиса. — Ты не упоминал, — отвечает он, деланно-сосредоточенно перекладывает свои бумажки, будто непроверенные тесты студентов намного важнее этого разговора. Сайно закатывает глаза, перекрещивая на груди руки. — А ты думаешь, мы просто так на его выставку пошли? Естественно. Эта парочка так же далека от искусства, как и сам аль-Хайтам, и даже в разгар своего конфетно-букетного периода в музеи (только если не в природоведческие) не ходила, стоило догадаться о чём-то подозрительном заранее. — Это многое объясняет, — и откуда Кавех столько о нём знает, и где мог видеть, и даже почему казался знакомым — мог крутиться периодически возле Тигнари. — И вы знали, что у него вся студия забита картинами со мной? На несколько мгновений лицо Сайно озаряет такая редкая для него, человека привыкшего всё держать под своим контролем, растерянность. — Чего? Нет. Мы вообще узнали, что он тебя рисует, только когда на выставке заметили портрет. Кавех сказал, что видел твоё лицо во снах, и мы подумали, что он, ну, в тебя влюбился. Прекрасно. Они решили поиграть в свах и даже не задумались о том, что могут доставить людям лишних проблем. Если бы аль-Хайтам изначально знал, к кому идёт, всего этого неловкого общения можно было бы избежать. — И по дружбе попытались нас свести, — резюмирует он, вырывая из-под зада Сайно журнал первокурсников. — А почему нет? — пожимает плечами тот. — У тебя отношений с универа не было, скоро там всё отсохнет за ненадобностью. Аль-Хайтам щипает себя за переносицу в надежде унять нарастающую головную боль. Провались в Бездну этот Сайно со своим беспокойством о его личной жизни, после вступления в брак стал ещё несноснее. И не то чтобы отношений совсем не было, он просто предпочитал не афишировать свои короткие встречи с малознакомыми людьми. — Ты так много думаешь о моём члене, что Тигнари пора начинать волноваться. Сайно отмахивается: — Он знает, что я по-дружески, о тебе же беспокоиться больше некому. И это, к сожалению (или к счастью, ещё пару-тройку таких Сайно он бы не вынес), было правдой. Хотя аль-Хайтам сам не особо понимает, с каких пор и почему их отношения перетекли в дружеские: во время учёбы они существовали в режиме холодной войны, когда остались в академии работать — иногда кивали друг другу на приветствие в коридорах, потом переговаривались за чашкой кофе в обед или в курилке, и в какой-то момент аль-Хайтам обнаружил себя одним из немногочисленных гостей на их с Тигнари свадьбе. Человеком, которого зовут на новоселье, в дружеские совместные поездки в отпуск и передают лечебный чай, когда болеешь (чаи Тигнари могут даже мёртвого поставить на ноги за три дня). Поэтому да, беспокоиться о нелюдимом аль-Хайтаме, предпочитающем общество книг обществу людей, было больше некому. — Скажи Тигнари, — говорит он наконец, оставив те слова незамеченными, — чтобы не давал Кавеху никаких моих контактов, если попросит. Маловероятно, что он попросит (хотя рассказать в подробностях об их неудачном "общении" ему ничего не помешало), но лучше перестраховаться. Не хотелось бы обнаружить у себя под дверью не очень ладящего с головой человека поздно вечером. Сайно раздражающе в задумчивости барабанит пальцами по столешнице. — Думаешь, сталкер? — Хуже: психопат. И как бы Сайно ни ждал продолжения и пояснения, аль-Хайтам больше ничего не говорит: сплетничать за спиной о знакомом обоим человеке он не очень горит желанием, тем более все его слова Сайно может передать Тигнари, а тот в свою очередь самому Кавеху, и почему-то мысль о том, что это расстроит его ещё больше, затрагивает что-то в давно уже окаменевшем сердце. Или он просто не хочет заранее необоснованно пугать друзей. Да, определённо второе. — Ладно, — Сайно слезает со стола, — не хочешь развеяться в субботу? Как обычно "У Ламбада". Аль-Хайтам не то чтобы хочет, но развеяться ему точно не повредит — раз в месяц или чуть чаще, когда работа доканывала всем мозги, они втроём устраивали вылазки в бар. Даже ему иногда хотелось провести время в компании, особенно когда вся голова забита совершенно не нужным бредом. Он соглашается, но до конца недели успевает забить её ещё больше: набирает из библиотеки и загружает из акаши труды всех известных ему историков и лингвистов, до многих текстов в оригинале быстро добраться не представлялось возможным, поэтому приходилось идти окольным путём через их исследования. Так аль-Хайтам подтверждает свои теории: древние сумерцы верили в многообразие миров, цикличность жизни и зависимость последующей инкарнации от поступков в настоящей. И только достигнув просвещения, освободившись от мирских желаний и страстей, человек мог вырваться из круговорота жизни и смерти. Но это ничего не меняет: верования не могли гарантировать правдивость, ни один жрец или царь древности не доказал своё перерождение, хоть и многие пытались, осталась лишь литература, в которой сейчас уже не докажешь, что было выдумкой, а что правдой. Да и аль-Хайтам не хотел найти подтверждение словам Кавеха, он хотел их опровергнуть — доказать, что реинкарнации не существует и все видения и сны всего лишь плод влияния на его сознание и интоксикации человеком, очевидно преследующим свои корыстные цели. Именно. Только это он и хотел сделать. А потом в субботу он входит в излюбленный их компанией бар, поворачивает к привычному месту, более-менее отделённому от посторонних — столик с двумя мягкими диванами в углу — и замирает. С затрепыхавшим сердцем от внезапной иррациональной радости вперемешку с волнением. Видимо, все попытки вытряхнуть Кавеха из головы, забыть о яркости его улыбки, живости эмоций и сладости губ не увенчались успехом. Потому что на него с испугом смотрят алые блестящие глаза, и мир снова теряется. Бар исчезает — облупляется краска стен, являя за собой белый камень, приглушается свет до тускло-жёлтого масляных ламп, электронная музыка из колонок сменяется живым энергичным ритмом сетара; гипнотизирующие глаза моргают — и этой доли секунды достаточно, чтобы испуг в них сменился на едва сдерживаемый гнев, радужка потемнела цветом крови. Наваждение спадает, возвращаются звуки и образы настоящего, реального; аль-Хайтам опускает взгляд на Сайно (тот растерянно пожимает плечами, мол, прости, не виноват) затем на сидящего рядом Тигнари — и тот уже обдаёт в ответ таким холодом, что даже бесстрашному профессору хочется сбежать. Никаких сомнений: ответственен за инцидент именно он. — Я пошёл, — коротко говорит аль-Хайтам, наигравшись в гляделки, но даже шагу ступить ему не дают. Кавех подскакивает, ударяясь коленом о столешницу, шипит; взгляд аль-Хайтама скользит с его лица вниз по одежде. Изумрудная блузка с высоким воротником и узкими манжетами, плотно охватывающая талию, чёрные узкие брюки, золотые украшения — по-видимому, очень им любимые — массивные серёжки, колье на шее, тонкая цепочка пояса. Почти парный с самим аль-Хайтамом, одетым в идентичного цвета рубашку и чёрные джинсы — это вообще были его основные предпочитаемые цвета, и Кавех в них смотрится… бесподобно. — Нет, это я, кажется, занял не своё место, — говорит он, и аль-Хайтам спешит вернуть взгляд обратно на лицо. — Не буду вам мешать. — Сядь, — Тигнари угрожающе прижимает к голове большие уши и скалит клыки, только что не рычит — хотя рык у него поистине звериный. Кавех обескуражено опускается обратно на диван. — Никто никуда не уйдёт, пока аль-Хайтам не извинится. Внезапно. Аль-Хайтам складывает на груди руки, встречаясь с упрямым, обычно спокойным взглядом глаз цвета сочной травы — он никогда не позволял себе обманываться их мнимой нежностью, знал, какой стержень скрывается внутри. И сейчас попал под раздачу как недоучки-интерны, которых он муштрует в клинике. — Мне не за что извиняться, — холодно отвечает он, но Тигнари даже не успевает ничего сказать — Кавех сам ехидно фыркает на эти слова. — Ах не за что? Ты назвал меня психопатом! — Ясно, Сайно всё-таки запустил цепочку переданных слов и обид. — И архонты знают, что ещё думаешь. И ты сбежал чуть ли не со спущенными штанами, хотя явно показывал свою заинтересованность! На его громкий голос косятся с соседних столиков; аль-Хайтам делает глубокий вдох и мысленно считает до пяти, прежде чем потянуть Кавеха за руку с дивана. Выносить личные отношения на публику — последнее, чего ему бы хотелось. — Пойдём поговорим. Вздёрнувший подбородок Кавех вырывается из хватки и, махнув аль-Хайтаму распущенными волосами по лицу, уходит вперёд. Тот примерзает к месту. Приличная с виду закрытая блузка оказывается с сюрпризом: обнажает широким вырезом спину чуть ли не до поясницы. Аль-Хайтам сглатывает. Гипнотизирует взглядом две тонкие силиконовые горизонтальные тесёмки, связывающие края выреза и не дающие блузке совсем распахнуться при ходьбе. Хочется нырнуть под них рукой, скользнуть по бархату нежной кожи, посылая мурашки холодным прикосновением; хочется бесконечно смотреть, как выпирают острые лопатки, как узкие брюки плотно обтягивают упругие ягодицы, как… — Вам как обычно? — вырывает его из транса подошедший официант с дежурной улыбкой, и аль-Хайтам почти бездумно кивает. И наконец идёт вслед за Кавехом. Они останавливаются в тихом закутке между комнатой персонала и туалетом, из которых в любой момент может кто-то выйти, но хотя бы музыка звучит тише и намеренно развешивающих уши друзей нет. Кстати о друзьях. — Откуда ты знаешь Тигнари и Сайно? — спрашивает он, как только Кавех разворачивается и обнажённая спина перестаёт мозолить глаза и заставлять слюну собираться под языком. — Разве это важно? — закатывает он глаза, но глядя на жёсткое и холодное выражение лица аль-Хайтама, вздыхает. — Я познакомился с Тигнари полгода назад, когда меня наняли оформить приёмный покой в его клинике, а с Сайно впервые увиделся на выставке. Тигнари пригласил сегодня выпить, поверь, если бы я знал, что ты тоже с ними знаком и сейчас придёшь, то ушёл бы раньше. А ты откуда? Полгода — какой идеальный срок, чтобы втереться в доверие и выведать всё, что ему нужно. Сделать вид, что не знаешь ни о каком аль-Хайтаме, выдумать историю про сны, зная, что они поведутся и по дружеской доброте захотят помочь им наладить связь. Мерзкий, отвратительный план, на который Кавех не казался способным пойти, но… Но. Аль-Хайтам скрещивает руки, не позволяя иррациональным мыслям перехватить управление его рациональным мозгом, отвечает коротко: — Мы с Сайно состояли в студсовете во время учёбы. Если ты пытался подобраться ко мне через них… Кавех вскидывается со вздохом, граничащим между вскриком боли и злостным рыком: — Что?! Ты серьёзно считаешь, что я какой-то одержимый сталкер?! Он упирает руки в бока, на дне карминовых глаз — уязвимость, спрятанная за пламенем ярости; аль-Хайтам не позволяет себе попасться в ловушку этих глаз (пытается. он пытается). — Я не знаю кто ты, — отвечает он и сам режется об остро заточенную сталь своего голоса. — И что ты со мной сделал. — Что я с тобой сделал? — вспыхивает Кавех. — Это ты приходил ко мне на выставку трижды, ты сам вспомнил и согласился на ресторан, ты ехал ко мне с абсолютно определённым желанием трахнуть — и не говори, что просто так таскаешь с собой презервативы. Используй я на тебе алхимию или магию, или ещё архонты знают что, то за две недели их действие уже должно было прекратиться. Если ты что-то ко мне чувствуешь, это не моя вина! Это твоя вина, думает аль-Хайтам, твои бездновы глубокие глаза, твоё прекрасное лицо, твои эмоции, повадки, рассуждения, всё — твоё. Но доля правды — логики — в его словах всё же есть. Очень долго аль-Хайтам думал, что Кавех мог отравить его через картины, но дистанцирование от него не принесло пользы, только всё усугубило, их встреча будто оказалась просто триггером, запустившим необъяснимые процессы в мозгу. — Я не могу ничего к тебе чувствовать, — говорит он, словно защищаясь. Отрицая. Не может, не способен, это всё — не его. Кавех, словно уловив надтреснутость в его голосе, затихает, как враз рассеявшийся ураган — только буйствовал завихрениями ветра, а уже едва вздымает дорожную пыль. Вздыхает. Расслабляются напрягшиеся мышцы, опускаются руки — признак поражения, но победителем себя аль-Хайтам совсем не ощущает. — Это говорит твоя логика? Что наших нескольких встреч недостаточно, чтобы развились чувства? Усталость вместо гнева, понимание вместо уязвимости. Аль-Хайтам не отвечает; нет смысла подтверждать очевидное. — Ты всё-таки тоже видишь их, — констатирует Кавех, словно ему открылась истина процесса мироздания. — Воспоминания. Ты помнишь, что любил меня — я тоже помню, и правда, я бы сделал всё возможное, чтобы больше не видеть тебя каждый раз во снах, но я не могу. И за последние две недели стало только хуже. Рука Кавеха опускается на грудь, вцепляясь пальцами в гладкий сатин блузки; где-то там, за грудной клеткой, его сердце, должно быть, тянет ноющей болью от того, что человек, в вероятном прошлом даривший ему столько любви и нежности, сейчас с презрением и страхом отталкивает. Что-то похожее тоже шевелится и внутри аль-Хайтама, сопротивляясь его попыткам ранить. Боясь ранить. — Нам не надо строить такие же отношения, как и раньше, — продолжает он, — но не отрицай то, как на тебя влияют воспоминания. Воспоминания. Аль-Хайтам и не отрицает их влияние — но так просто признать существование прошлого, далёкого себя, который всё это и пережил… — Что заставляет тебя верить, будто все эти видения настоящие, а не плод болезни или проклятия? Кавех закатывает глаза, поправляя волосы и касаясь заколки-пера, очень похожей на то заправленное за ухо писчее перо, столько раз фигурировавшее в видениях. — Мне не нужны логические доводы и факты, чтобы доказать, что именно я чувствую. Я понимаю, что просить тебя довериться мне — глупо, но доверься хотя бы себе, своему сознанию, тому, что чувствуешь ты. И подумай, какая болезнь бы могла подействовать на нас настолько одинаково. Впервые в своей жизни аль-Хайтам чувствует себя… загнанным. Он верит Кавеху. Как бы мозг ни старался всё это время отрицать и логически обосновывать его поведение, знает: он не врёт, не преследует, не выдумывает о видениях и списанных с них картинах, понимает чувства аль-Хайтама, потому что эти безумные видения они делят на двоих. Верит, но едва ли может принять. — И твои извинения мне тоже не нужны, — говорит Кавех, так и не дождавшись ответа, — но давай облегчим и тебе, и мне жизнь и сделаем вид, что со всем разобрались. На это аль-Хайтам уже просто кивает; становиться предметом осуждения своих друзей не хотелось вот совсем, тем более приходил он сюда чтобы развеяться, а не добивать свой и без того перегруженный мозг такими встречами. Кавех кивает в ответ. — Я не сумасшедший. И ты не сумасшедший и не зачарованный. И чем скорее ты это примешь, тем легче тебе станет, — сказав напоследок, он разворачивается в коридор; обнажённая спина вновь приковывает к себе взгляд. Ложь, думает аль-Хайтам, идя следом и не сводя с неё глаз, он всё-таки зачарованный. При виде них уши Тигнари, о чём-то перешёптывающегося с Сайно, встают торчком. Какая-то девушка за соседним столиком умиленно вскрикивает — представителей магических рас осталось так мало, что их очень сложно встретить в больших городах, особенно нелюдимых валука шуна, Тигнари всегда приковывал к себе внимание настолько, что даже аль-Хайтаму иногда становилось интересно, какие на ощупь его уши. — Всё в порядке? — спрашивает он, когда Кавех возвращается на своё место напротив, и после секундного замешательства аль-Хайтам опускается рядом — всего два дивана, другого места ему нет. Кавех отмахивается: — Будем считать, что это было извинение, потому что извиняться он не умеет. Как сразу меняется его настрой — ни следа былого напряжения или тоски — солнечно улыбается, тянется к своему бокалу (какой-то коктейль ядрёно-оранжевого цвета), словно прошедший разговор его совсем не тревожит. Играть Кавех умеет хорошо. Не настолько, чтобы обмануть аль-Хайтама, но достаточно убедительно для тех, кто знает его полгода, а не… не вторую жизнь. — О да, — Сайно хмыкает, закидывая локоть на спинку дивана. — Он мне как-то на ногу наступил и заставил извиниться за то, что это я пересёк границу его личного пространства. — А когда случайно разбил мою подаренную тётушкой вазу, только сказал, что она всё равно была уродливая, — Тигнари скалит зубы в ухмылке, сверкнув острыми клыками. Кавех фыркает смешок в свой бокал, словно сплетни об аль-Хайтаме — самая интересующая его вещь в общении. А может, и не словно. И аль-Хайтам честно старается на него не смотреть — слишком заметно, если так выворачивать голову — делает глоток с уже принесённой кружки тёмного пива. Ваза правда была уродливая, Кавех бы его даже не осудил, увидь её. — Я вообще-то здесь, — напоминает он, но Сайно и Тигнари только синхронно закатывают глаза и так же в один голос отвечают: — Мы в курсе. И мир рассыпается осколками. Приглушённое янтарное освещение второго этажа таверны, хлипкий деревянный стул скрипит под весом опускающегося на него тела, со стуком перекатываются по столу разноцветные дайсы. Раздосадованное шипение: — Как только ты приходишь — мне сразу перестаёт везти, — алые глаза стреляют гневно, пальцы тянут на себя бокал вина, к которому уже потянулись загребущие руки. — А может, тебе надо перестать на него отвлекаться? — смуглые, огрубевшие от копья пальцы выкидывают на стол карты усилений, перехватывая ход. Ехидная улыбка, намекающий прищур песочных глаз. Пушистый чёрный хвост хлопком бьёт куда-то в район поясницы, молчаливое “только не начинай, не провоцируй” укором в глазах. С первого этажа тянет пряным ароматом тахчина, мелодия сетара ускоряется, вторя гулу пьяных голосов; но на втором этаже больше никого, можно не скрываться, не прятать эмоции и чувства за служебными масками. Наушники снятыми опускаются на потёртый временем стол — здесь никто не раздражает и не бьёт болью по ушам. — Тебе всегда не везёт, — руки всё-таки утаскивают из-под носа чужой бокал; оставшиеся пару глотков пряного вина опаляют горло. — Эй! — недовольство вперемешку с игривостью, насупленность с искорками в глазах. — Закажи себе своё, всё равно платишь сегодня ты! — Как будто хоть раз за тебя платил не я. Шорох скинутой с поля карточки, беззлобные насмешки. Шипение попавшего на фитиль масла в лампе. Уют и дружеское тепло, собирающееся комом за грудной клеткой, люди, с которыми можно всегда быть собой. Аль-Хайтам вцепляется пальцами в край стола; разговор уже пару минут пролетает мимо его ушей, и когда он поднимает взгляд — призрачными отзвуками видит у Сайно на голове шакалий шлем (хотя он уверен, что в видении этого не было), а в когтистых пальцах Тигнари резную древнюю чашу вместо кружки пива. Растерянный взгляд мечется к Кавеху, внимательно за ним следящему, словно знал — понимал — что сейчас произошло. Что он видел. И на невысказанный вопрос губы Кавеха складываются в лёгкую улыбку. — Да, — говорит он так тихо, что аль-Хайтам скорее догадывается, чем слышит, — они тоже. Они тоже. Были там — в Сумеру столетия назад, проводили вместе время за настольными играми и беззлобным подтруниванием. Они тоже — часть забытого прошлого, с которой вновь повезло оказаться на одной спице крутящегося колеса. Они тоже… помнят? Знают, кем были — генералами, защищающими свою страну и её жителей, знают, что даже в последующей жизни оказываются вместе? Аль-Хайтам почти не слушает дружеские перепалки, не вникает в ведущиеся за столом обсуждения — только обращает внимание на голос Кавеха, рассказывающего что-то об успехе своей выставки и что сегодня он их угощает — в честь встречи и за то, что его поддерживали. Тигнари реагирует как-то осуждающе, пытается переубедить, но Кавех — два вкинутых коктейля, и уже плывущее сознание и несвязная речь — остаётся непреклонен. Даже после брошенного с угрожающим шипением: — Куда тебе за нас платить? Кавех на это только поджимает губы и складывает на груди руки. — Я в состоянии заплатить за друзей и… этого. Этот внезапно понимает, что Кавех из воспоминаний тоже не дружил с финансами — умел зарабатывать, но не умел хранить и тратил на покрытие долгов и совершенно ненужные вещи. Наверное, этот такой же. Наверное, аль-Хайтам и здесь будет платить за него каждый раз (и он совсем не против). — Я покурить, — оповещает Сайно, вставая из-за стола чуть позже, и аль-Хайтам поднимается за ним следом. Самому проветрить голову не помешало бы. На улице веет всё ещё весенней прохладой — последние деньки, прежде чем жара затопит собой Сумеру, ветер забирается под рубашку по разгорячённой коже; Сайно предлагает ему сигарету, хотя знает — он давно уже бросил. Прохожих на улице мало: все или уже разошлись по своим домам или так же коротают субботний вечер за отдыхом в приятной компании. Сайно затягивается, аль-Хайтам опирается плечом о стену. — Кавех в долгах? — внезапно спрашивает он; почему решил именно так — без понятия, видения подсказали или что-то в его поведении выдало человека, обременённого проблемами с финансами. В чёрное беззвёздное небо с выдохом растворяется струйка дыма. — Без понятия. Он Нари о своих проблемах особо не рассказывает, только так, поверхностно, — Сайно делает ещё одну затяжку, подвыпившим рассеянным взглядом следит за завихрениями дыма. — Но скорее всего да — за картины должен был получить неплохо, а уже сидит без денег. Как обычно, думает аль-Хайтам, но спохватывается раньше, чем успевает произнести это вслух. Он не должен знать, как там ведёт себя Кавех обычно, но… Надо с ним поговорить. Только нормально, не спьяну и точно не при посторонних, выведать, что именно он знает и чувствует о прошлой жизни. Сайно тушит окурок о мусорку, уже собирается вернуться обратно в бар, потирая замёрзшие обнажённые плечи, но оглядывается на не двинувшегося аль-Хайтама. — Заплати за всех сегодня и скинь мне потом чек, я переведу деньги, — говорит тот. Есть у него одна идея, как вытащить Кавеха на встречу в более неформальной и спокойной обстановке. Сайно вскидывает на него удивлённый взгляд. — Уже уходишь? — Не вижу смысла больше здесь находиться, — отвечает аль-Хайтам, доставая телефон для вызова такси. Немного подумав, поднимает голову: — Передай Кавеху "Ещё увидимся".