Ещё увидимся

Через несколько дней после того разговора и близости, о которой никто из них тактично не вспоминает, Кавех возвращается домой с переноской в одной руке, закрытым лотком в другой, кормушкой подмышкой и ещё целой сумкой вещей на плече. У его кошки, думается аль-Хайтаму, вещей больше, чем у самого Кавеха; сразу заметно, на кого уходят все его деньги. Когда её наконец выпускают на свободу после долгого пути, Мехрак настороженно принюхивается и жмётся к ногам хозяина. За последний месяц переезды, должно быть, принесли слишком много стресса: сначала из привычной квартиры в студию, провонявшую стариной и красками, из-за чего Кавеху и пришлось искать ей другое место; потом дом Тигнари — территория другого хищника, более сильного и опасного; теперь — очередной слишком большой и незнакомый дом. Попривыкнув немного, Мехрак отправляется с интересом исследовать территорию гостиной, пока не натыкается на сидящего на диване за книгой аль-Хайтама (всё его внимание давно уже сосредоточено на Кавехе, носящемся по квартире и размышляющем вслух, куда приткнуть её вещи) и, выгнув спину и прижав уши, шипит. Аль-Хайтам смотрит на Мехрак. Мехрак смотрит на него в ответ немигающим взглядом зеленющих глаз как на потенциальную угрозу (или жертву, кто её разберёт); у неё медленные напряжённые движения и оторванный уголок острого уха. Он бы совсем не удивился, узнай, что Кавех вырвал её из пасти какой-нибудь дворовой собаки и забрал к себе. С одной стороны, неудивительно, что она такая агрессивная, с другой — аль-Хайтам чувствует себя чужим в собственном же доме, и это ему совершенно не нравится. — Дай ей себя понюхать, — говорит Кавех, появляясь из-за угла коридора с лотком в руках: тот никак не хотел помещаться в ванной, — чтобы она поняла, что ты не несёшь угрозы. Не то чтобы аль-Хайтаму хотелось осознанно пихать руку в пасть (почти) тигра, но он всё-таки пересаживается на диване удобнее, свешивая руку вниз; Мехрак осторожными медленными движениями подходит ближе и тычется в костяшки носом без намерения атаковать. Что ж, это можно считать первым шагом в налаживании отношений. Если бы только с её хозяином было так же просто… Когда Кавех пробегает мимо них снова, аль-Хайтам останавливает его вопросом, мучившим его последние несколько дней после очередного видения: — Мехрак была… чемоданом? Вслух звучит ещё более глупо, чем в мыслях. — Набором инструментов с ядром времён дешретской цивилизации, что-то вроде полуискусственного интеллекта. Помогала мне с проекцией чертежей и могла поднимать предметы, — кивает Кавех, насыпая в миску корм, и переводит взгляд на кошку. — Эту я подобрал котёнком ещё когда ничего не помнил, не знаю даже, почему назвал тем же именем. Может, и в прошлой жизни, и в этой мне тогда нужен был хоть какой-то лучик света. Мехрак, понимает аль-Хайтам, на древнесумерском значит "маленький свет"; в прошлом Кавех создал её, чтобы не таскать самостоятельно инструменты и чтобы поговорить с кем-то, кто не будет постоянно с ним спорить. Странный укол обиды аль-Хайтам старается проглотить. Понимая, что слишком разоткровенничался, Кавех спохватывается, бросает взволнованный взгляд на часы. — Бездна! Я уже опаздываю. Как глупо было забирать кошку прямо перед важной художественной встречей, не рассчитав время, чтобы всё обустроить; но и эти слова аль-Хайтам проглатывает вместе с захлопнувшейся книгой, поднимается с дивана: — Тебя подвезти? — У тебя есть машина? — удивлённо замирает Кавех с расчёской перед зеркалом. — Когда мы виделись вне дома, ты всегда брал такси. — Естественно, — закатанные глаза, разочарованный вздох, — мы виделись, когда собирались пить, я не буду садиться за руль пьяным, рискуя своей и чужой жизнью, и… — Всё, не зуди, — Кавех театрально закрывает уши руками. Но всё же, задумавшись над предложением, обеспокоенно осматривается по сторонам: уезжать обоим и оставлять Мехрак в новом месте одну ему не особо хочется. — Ты же спрятал потенциально опасные предметы? — Мы перепроверили всё трижды. — И правда. Ладно, надеюсь, она ничего тут не разнесёт. Тогда… буду очень благодарен, если подвезёшь. До места кавеховой деловой встречи — очередной старинный музей в центре города, о существовании которого аль-Хайтам и не знал — они доезжают за пять минут до назначенного времени; Кавех благодарно улыбается своими (снова) отвратительно подкрашенными губами. — Спасибо, я постараюсь вернуться домой не поздно, — говорит он, захлопывая за собой дверь, и перебегает дорогу, прижимая к груди папку с какими-то файлами и документами. Несколько минут аль-Хайтам ещё стоит на парковке, размышляя, не нужно ли его дождаться и самому отвезти обратно: может, как обычно забыл деньги на транспорт или будет слишком уставшим или… Или в его доме кошка, которая потенциально может всё разнести без присмотра, и Кавех сожрёт себя живьём от чувства вины, если она что-то поломает. Аль-Хайтам возвращается домой, но Мехрак — как о ней и говорили — очень воспитанная, и осторожно исследует свою новую жилплощадь, периодически застывая на безопасном расстоянии от аль-Хайтама и внимательно следя за всеми его действиями. Так что никаких проблем с ней, к счастью, не возникает. Раньше Кавех не приезжает — он вообще задерживается до самой ночи, успев перепугать их с Мехрак таким долгим отсутствием. И все последующие дни почти не бывает дома. Возвращается на последнем автобусе, часами оттирает с рук краску и чернила, почти не прикасается к ноутбуку с планшетом, хотя в них — вся его основная дизайнерская работа, приносящая зарплату. Поначалу аль-Хайтам даже думает, что снова сказал что-то не то и отбил ему желание возвращаться домой, но в этот раз Кавех с ним хотя бы разговаривает. Пытается, во всяком случае, насколько хватает сил вечером и времени утром, готовит когда может (в другие дни аль-Хайтам просто заказывает им доставку), в выходной иногда даже позволяет себе немного понаглеть и попросить довезти до студии. И почти перестаёт покупать продукты — деньги заканчиваются. Аренда студии, заблаговременно оплаченная на полгода вперёд, тоже заканчивается — и аль-Хайтам, конечно, не признаётся в том, как много на самом деле об этом думает, но всё же не может понять: почему он не работает? У Кавеха нет сложностей с доходом, а только с его удержанием и долгами, и если бы он сосредоточился на нужном, а не днями пропадал за своими картинами, у него бы не было никаких проблем. Аль-Хайтам молчит неделю, две, три, молчит, когда Кавех в открытую врёт Тигнари на встрече, что всё хорошо с работой, молчит, когда начинает оплачивать почти все его расходы; но когда подкрадывается конец семестра с возросшей нагрузкой на работе, кучей проверок тестов, защит курсовых, закрытием долгов, когда он раздражённый и уставший приходит домой к одиноко встречающей его кошке и только к ночи видит запавшие щёки и синяки под глазами, кажется, очень важного для него человека, молчать аль-Хайтам больше не может. В один из вечеров Кавех прокрадывается мимо него, устроившегося перед телевизором с давно освоившейся Мехрак на коленях, на кухню за стаканом воды; он пытается делать вид, что всё в порядке, но аль-Хайтам видит, как горбится от усталости его спина, и не может удержать в себе несколько злого: — Что происходит? Мехрак поднимает голову. Кавех замирает. — А что происходит? — деланно незаинтересованно спрашивает он, пожав плечом. — Ты не работаешь, — аль-Хайтам складывает руки под грудью, развернувшись к нему вполоборота, — целые дни проводишь в студии. Если у тебя новая выставка, ты не должен так сильно загонять себя ради неё. Кавех долго смотрит в ответ, не говоря ни слова. Волосы так сильно отросли, замечает аль-Хайтам, когда он последний раз стригся? — Должен, — отвечает наконец он, стукнув пустым стаканом о столешницу. — Это благотворительная выставка, я потратил столько сил, чтобы меня на неё приняли. Аль-Хайтам на мгновение прикрывает глаза, борясь с поднимающимся к горлу раздражением. — Благотворительная — значит неоплачиваемая? — Естественно, — Кавех упирает кулак в бедро, — все деньги от продаж пойдут в детские фонды, поэтому мне нужно постараться и написать хоть что-то достойное, дорогое, чтобы получить больше денег. Ему потребовалось приложить силы, чтобы участвовать в выставке, за которую не заплатят, когда самому не хватает даже на выживание. Насколько ещё более альтруистичным идиотом можно быть?! — Почему, — говорит аль-Хайтам, и голос его низкий и угрожающий настолько, что Кавех напрягается, — ты не можешь включить мозги и не вести себя так? Кавех хмурится; если до этого он ещё пытался сохранить спокойный тон, хоть и явно понимал к чему ведёт диалог, сейчас он почти шипит: — Как? — Недальновидно. Прежде чем думать о помощи другим, помоги себе. Ты не можешь позволить даже корм своей кошке, но хочешь отдать все деньги на благотворительность. Если бы не я, тебе и самому бы нечем было питаться. Нижняя губа Кавеха подрагивает — от злости или обиды, аль-Хайтам не понимает и не очень хочет. — Прости, — говорит он, и в голосе скребётся отчаяние. — Я позже отдам всё, что ты на меня потратил и больше не займу ни моры. Странная смесь злости и беспомощности топит мысли; аль-Хайтам напрягается, и Мехрак, ощутив опасную перемену в его настроении, спрыгивает с колен. — Это и всё, что ты вынес из моих слов? — А что ещё мне надо понять? Тебя бесит, что я сижу на твоей шее и за твой счёт занимаюсь благотворительностью. Мог бы сразу так и сказать. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза: пылающие огнём алые и морозящие холодом лазурные; аль-Хайтам делает несколько вдохов, чтобы не звучать слишком уж резко, но скрыть раздражение в тоне не может: — Дело не в деньгах, а в том, что прежде, чем тратить силы на других, ты должен сам ими обладать. Чтобы спасти утопающего, нужно самому быть отличным пловцом, иначе он потянет тебя на дно за собой. Аллегория с утопающим словно бьёт Кавеха наотмашь; он отшатывается и цедит холодно: — Я твоего совета не спрашивал. И не просил мне ничего разжёвывать. Ты ясно в первый же день дал мне понять, что моя жизнь — это не твоё дело, вот и не лезь в неё. Внутри аль-Хайтама что-то обрывается. Так вот в чём дело. Вот в чём была проблема все эти недели, всё отчуждение первых дней совместного проживания. Одна его фраза, одно "не моё дело", которым аль-Хайтам просто не хотел на него давить, ранили Кавеха так сильно, что он до сих пор… — Кавех… Но он уже не дослушивает. Скрывается в коридоре, и когда дверь в его комнату с грохотом захлопывается, аль-Хайтам переводит взгляд на Мехрак. Может, у него совсем уже поехала голова, но, кажется, в её прямом взгляде отчётливо виден укор. На следующее утро к пробуждению аль-Хайтама Кавеха в квартире уже нет; он всегда последние дни уходил рано, но хотя бы оставался на совместный завтрак, не нужно обладать особым умом, чтобы понять, что теперь он аль-Хайтама избегает. И это, Бездна его поглоти, последнее, чего ему хотелось. Извиняться он, конечно, всё ещё не умеет, но нужно вечером хоть попробовать поговорить, потому что дело правда было не в деньгах. Никогда не в деньгах, их он бы на Кавеха никогда не пожалел, а в том, что в попытках дать что-то другим он лишает самого себя всего; снимает с себя последнюю рубашку, чтобы отдать нуждающемуся, даже если знает, что сам замёрзнет. Такое пренебрежение самим собой выводит аль-Хайтама. Рабочий день в академии портит ему все планы: три экзамена, растянувшиеся на весь день, намного позже его рабочих часов, в сочетании с потребностью заполнять ненавистную отчётность и выслушивать на ходу выдумываемые ответы студентов, лишают его последних сил. Аль-Хайтам не просто так при каждом удобном случае заглушает внешний мир наушниками: окружающий шум часто приводит к звуковым перегрузкам, а уж когда целый день приходится вслушиваться в чью-то речь… Домой он добирается из последних сил, падает на диван даже не раздеваясь, вкидывает в себя несколько таблеток и пытается не двигаться. Голову разрывает болью, каждый даже собственный вдох режет ножом. Автоматическая кормушка Мехрак выплёвывает порцию еды с грохотом, словно обвалился потолок. Нужно бы дойти до своей комнаты и закрыться, но сил нет. Аль-Хайтам засыпает — на несколько минут или часов, он не уверен — но когда приходит в себя (в намного лучшем состоянии, но всё ещё жутко уставший), первым делом отзывается на голос Кавеха: — Ты… тебе плохо? — спрашивает он откуда-то из входа в гостиную; раз пришёл домой, значит, вечер уже перетекает в ночь. — Аль-Хайтам? И вот опять, мысленно ухмыляется он. Вместо того, чтобы горделиво проигнорировать человека, который ещё прошлым вечером разозлил, он беспокоится о нём. Невыносимый. — Всё в порядке, — говорит аль-Хайтам, хотя не может даже открыть глаз, чтобы увидеть: какое выражение сейчас на его лице? Взволнованное? — Не очень-то похоже, — голос раздаётся ещё ближе, и через мгновение ладонь опускается аль-Хайтаму на лоб, прохладные пальцы отодвигают мешающие пряди волос; он вздрагивает и замирает под прикосновением. — Жара, вроде бы, нет. Насилу разлепив веки, сквозь мутную дымку он видит над собой лицо — правда взволнованное, с нахмуренными бровями, поджатыми губами и серьёзным взглядом алых глаз. Словив на себе его внимание, Кавех тут же одёргивает руку, но аль-Хайтам не позволяет. Перехватывает его за запястье и возвращает ладонь себе на лоб; это прикосновение — широкая ладонь, нежные пальцы — приносит прохладу и успокоение, снимает небольшую часть напряжения, и отпустить — выше его сил. Кавех на удивление даже не сопротивляется, замирает на несколько секунд, но сразу же расслабляет руку, и глаза аль-Хайтама сами по себе закрываются вновь. Полежать так ещё совсем немного, и ему обязательно станет лучше. — Тяжёлый день? — почти шёпотом интересуется Кавех, его голос — на несколько тонов ниже, чтобы не перегружать и так уставшие уши. Аль-Хайтам выдаёт в ответ неразборчивый хмык, а сам думает только не отстраняйся. Но, к его радости, Кавех и не думает об этом; присаживается на край дивана, и его ладонь отмирает: оглаживает лоб, ныряет в растрепавшиеся волосы массажными успокаивающими движениями. Так приятно, что едва удаётся сдержать довольный стон. Когда часть напряжения и боли начинает уходить, аль-Хайтам приоткрывает один глаз, следит за Кавехом почти незаметно: но тот даже и не смотрит на него, утыкается взглядом в окно, почти механически перебирает пальцами, но аль-Хайтам видит тепло в его глазах и изгиб губ в нежной улыбке. — Говоря о том, что это не моё дело, — подаёт он наконец голос, с неудовольствием отмечая, как тут же блекнет мечтательное выражение на кавеховом лице, — я имел в виду, что не собираюсь выпытывать у тебя о твоих проблемах и упрекать, только ты можешь решать, когда мне рассказывать, это твоё дело. Кавех молчит несколько долгих секунд, сканируя его взглядом, и наконец хмыкает: — Не собираешься упрекать? Не этим ли ты только и занимаешься? — аль-Хайтам открывает рот, чтобы ответить, но рука невесомо скользит к его губам, запечатывая их прикосновением. — Тш. Я знаю, что так ты проявляешь своё беспокойство, но ты правильно сказал: только мне решать. В том числе и что делать со своей жизнью, я могу принимать любые решения, потому что так хочу, даже если они сделают мне больно. Рука Кавеха закрывает ему рот только прикосновением, не вкладывая никакой силы, поэтому аль-Хайтам нахмурившись беспрепятственно произносит: — Я не хочу видеть, как ты делаешь себе больно. Кавех опускает взгляд на обивку кожаного дивана, зацепившись за потёртость на углу. Молчит, но его пальцы скользят аль-Хайтаму на щёку, так близко, что можно кожей ощутить его дрожь. — Ты путаешь меня, аль-Хайтам, — говорит он на грани слышимости, на одном выдохе. — Сначала говоришь, что я — не твоё дело, потом целуешь. Потом осуждаешь мои решения, и вот опять делаешь то, из-за чего я снова начинаю надеяться… Он и сам путается. Потому что эти воспоминания иногда дезориентируют настолько, что в иной вечер хочется сгрести Кавеха в охапку и не отпускать до утра; тяжело бороться с такими желаниями, когда каждую ночь видишь, каким счастливым и радостным он может быть в твоих объятиях, но всё, что есть сейчас — это неопределённое напряжение. Он не имеет права переходить установленную черту и каждый раз одёргивает себя, стоит только это сделать. — Надеяться на что, Кавех? — уточняет он, а внутренности от напряжения связываются в узел. Они оба понимают на что, но проговорить это вслух — значит начать разговор, к которому они мало готовы. — Разве ты чего-то хочешь? Ты сказал, что нам не надо строить такие же отношения… Кавех вскидывается, вцепившись второй рукой ему в плечо, то ли уязвлённый, то ли разгневанный. — И в каком месте это значит, что я не хочу?! Я хочу! Я… — он затихает, глядя на то, как болезненно аль-Хайтам морщится от его громкости, но этим только ещё чувственнее делает свою речь: — Ты столько значил для меня тогда и опять так помогаешь сейчас, как я могу не… Бездна, я думал, тебе неприятно, что прошлая жизнь диктует, что тебе чувствовать, и ты не хочешь… не хочешь сближаться со мной из-за этого. — Да, — говорит аль-Хайтам и ловит на себе взгляд, полный такого отчаяния, что хочется быстрее уточнить: — Я не хочу сближаться с тобой из-за того, что ты нравился прошлому мне. Но хочу потому, что настоящий ты нравишься мне сейчас. Установившаяся между ними тишина кажется настолько плотной, что перекрывает даже никогда не стихающие шумы города за окном. Так громко, что гудит в голове. — О, — выдыхает Кавех удивлённо, глядя своими большими оленьими глазами со смесью страха и недоверия. — Почему? Если не из-за прошлых чувств, то почему я вообще могу нравиться тебе? Аль-Хайтам поднимается в сидячее положение, оказавшись с Кавехом лицом к лицу, и не может отвести от него взгляд, честно признаёт первое, что приходит в голову: — Ты красивый. — Попахивает лукизмом. — Талантливый. Твои руки, — аль-Хайтам перехватывает его ладонь с трепетной нежностью, подносит к губам, почти невесомо касаясь кожи; Кавех замирает так, будто боится сделать даже вдох, — создают произведения искусства, недоступные ни для кого другого. Ты умный и можешь поддержать разговор и аргументированный спор на любую тему. Упорный и целеустремлённый, пылающий своей работой и хобби — то, чего ты добился за короткий срок в живописи, вызывает восхищение и гордость за тебя. Аль-Хайтаму казалось, что Кавех не умеет принимать комплименты и похвалу, но сейчас наконец понимает: он их просто не получал. После смерти родителей, наверное, никто не говорил, как хорошо он постарался и каких впечатляющих результатов достиг, никто не восхищался им искренне, без насмешки или зависти. Потому что Кавех сжимает свободную руку в кулак на бедре и выдыхает едва слышно, с мольбой: — Ещё. — Требовательный, — хмыкает аль-Хайтам, и Кавех нахохлившись поднимает голос: — А это уже наглая ложь! И правда ложь. Он не посмеет требовать от людей хоть что-то, и это одна из немногих черт, которую аль-Хайтам в нём не любит: — Добрый. Самоотверженный. Заботливый. Но лучше сдерживай свои альтруистические порывы, — хмурится аль-Хайтам. — Больше подобранных с улицы котов в нашем доме не будет. — В нашем, — глухим эхом отзывается Кавех, и уязвимость в его взгляде наконец сменяется теплом. — А ты для такого красавчика слишком невыносимый придирчивый душнила. Чересчур умный, раздражающий, эгоцентричный… И я понятия не имею, почему мне нравится такой несносный идиот. Может, потому что никто до тебя не делал для меня столько, не беспокоился, не пытался оградить от боли. Он сглатывает; лицо красное, дыхание учащённое, глаза блестят — на секунду аль-Хайтаму кажется, что он сейчас заплачет, но Кавех опускает ладони ему на плечи: — Поцелуй меня. Аль-Хайтам хмыкает смешок, нежно скользит согнутым пальцем по щеке, сдвигая прядь волос. — И ты ещё отрицаешь, что требовательный? Но ответить надувшемуся Кавеху он не даёт: прижимается в лёгком поцелуе к его щеке. Подбородку. Уголку приоткрытых губ. До тех пор, пока Кавех не мычит протестующе и сам перехватывает его губы; не со страстью и желанием, каким был их первый поцелуй, но затапливающей сердце нежностью, мягкими касаниями, оттянутой нижней губой. Аль-Хайтам подтягивает его с края дивана себе на колени, придерживая за талию, и руки с его плеч скользят дальше, превращаются в крепкие объятия, прижимающие их друг к другу, тело к телу, клетка к клетке, так тесно, что ощущается каждое учащённое вздымание груди. Так жарко. И так правильно. Словно вставляя на место последний недостающий кусочек пазла. Так, как аль-Хайтаму не хватало: сносящей крышу интимной близостью, осторожностью и нежностью. Едва ли он до этого знал, что вообще такое нежность, каково ощущать бьющееся под пальцами хрупкое сердце, посвящённое тебе. Отданное только тебе. Когда они заваливаются на спину, а губы уже пощипывает от долгих поцелуев, Кавех отрывается с лёгким смешком, потирается носом о его щёку, утыкается в шею и едва-едва целует в угол челюсти. Голову аль-Хайтама простреливает острой болью. Это должна была быть обычная экспедиция двух учёных. Как и десятки, сотни до неё: группа нанятых пустынников-сопровождающих, указывающих дорогу к нужным руинам; достаточное количество провианта и воды, нагруженный вьючной як, годы опыта. В погоне за знаниями никогда не пренебрегали безопасностью и подготовкой. Сколько руин уже было осмотрено, сколько рун и древних текстов расшифровано, сколько ловушек и смертельных загадок разгадано, так почему же сейчас… Почему сейчас всё иначе? — Хайтам, — слабый голос из-за спины, настолько надтреснутый и тихий, что хочется зажать себе уши, лишь бы его не слышать. — Хайтам, пожалуйста… Не оставляй меня. Воздух со свистом вырывается через плотно сомкнутые зубы; так крепко, что сводит челюсть, что ещё немного — и они рассыплются в труху. Так больно, словно внутренности перемешивают раскалённой кочергой. — Я не оставлю тебя, — собственный голос — скрежетом ножа по стеклу, скрипучий и срывающийся. — Я найду отсюда выход, и мы заберём тебя. Найдём врачей, целителей. Да хоть самих архонтов. Пальцы изучающе скользят по каждой выемке стены — где-то должен быть механизм или рунический текст. Где-то есть разгадка, способная снять полупрозрачный купол, загнавший их в ловушку. — Ты же знаешь, что это бессмысленно. Я… — речь прерывается утробным мокрым кашлем, стоном боли. Быстрый разворот, первозданный ужас, сковывающий грудь льдом, несколько шагов до полулежащего под стеной человека, согнутого в приступе боли, протянутая рука — чтобы поддержать, помочь, сделать хоть что-нибудь, когда больше уже ничего нельзя. Кашель утихает, поднимается опущенная голова — на губах алыми всполохами блестит свежая кровь. Кровь везде: на золотых волосах, слепливающая их в комок грязи, на белоснежной дорогой рубашке в районе вспоротого бока, на лице — рассечённый лоб и сломанный нос, уже засыхает темнеющими корками. Дыхание рваное, поверхностное — укол при каждом вдохе, ожог на выдохе; сломанные рёбра пробили лёгкие, и кровь теперь вместе с воздухом через рот. Окрашивает губы. Стекает по подбородку. Это бессмысленно — потому что времени нет. Даже если выбраться в эту же секунду, добраться до ближайшего лагеря пустынников (учитывая, что они согласятся помочь и среди них найдётся врач), шансов — нет. Шансов… — Хайтам… — Да, Кавех? — Обними меня. Шансов нет. Времени нет. Решения загадки, запершей их в руинах, нет. Есть только отчаянный взгляд алых глаз — умоляющий о последней милости. Осторожная попытка сесть рядом, не причиняя лишней боли; боль и в собственном теле: вывихнутое плечо, рассечённое бедро, трещины — не переломы, всего лишь трещины или ушибы — костей; но она сейчас так незначительна, так незаметна за заживо разлагающимся сердцем. Здоровая рука скользит через спину, обхватывает за плечо, едва-едва прижимая к себе, боясь навредить. В изгиб шеи утыкаются носом. Воняет металлом — кровью и ошмётками разрушенных первозданных конструкций, охраняющих руины. Что же… что же в этот раз всё-таки пошло не так? Что особенного в этих руинах, в этих полуразрушенных залах, что охрана здесь смогла уничтожить отряд пустынников и двух опытных воинов-учёных? Что настолько важного, чтобы защищать несколькими слоями загадок и механизмов, переживших даже обвал стен? Взгляд скользит ввысь — в чернеющее небо, освещённое звёздами и полумесяцем луны; в этом храме больше нет потолка. Как и двух стен, вместо них — синеватый непробиваемый энергетический купол, защита царя Дешрета, которую не снять, не решив целую цепочку головоломок. Но сил на это уже нет. И времени тоже. Глаза закрываются, чтобы не видеть такой близкий и недоступный выход, чтобы не смотреть в усмехающиеся глаза Алого Короля с уцелевшей фрески напротив. Ночами в пустыне холодно, ветер беспрепятственно проникает через защиту. А может, это холод от льнущего в поисках тепла тела пробирает до самых костей. — Зачем мы только наняли этих пустынников, — едва слышный выдох в шею, с трудом произносимые слова, дубеющие пальцы, вцепляющиеся в рваную накидку. — Так жаль их. Извинись перед Дэхьей за то, что мы повели её людей на смерть, когда выберешься. До противного заботящийся о посторонних даже на последних каплях сил. Так мерзко, что хочется встряхнуть и закричать хоть раз позаботиться о себе. Но заботиться уже поздно — они знают, и лужа крови под телами тому доказательство. — Мы извинимся. Расскажем ей, что они сражались храбро и помогли нам спастись, — откровенная ложь, в которую никто из них не верит. Но как же хочется хотя бы на мгновение… — Ммм, — дыхание в шею обрывается на несколько ужасающе долгих секунд. — Кавех! — рука осторожно встряхивает за плечо, с хлюпающим свистом вновь возвращается вдох, что-то мокрое и тёплое заливает шею: кровь или слёзы. Уже неважно, вставший в горле ком страха и отчаяния заставляет голос дрожать. — Не засыпай. Если ты заснёшь, я… Не засыпай. Хриплый выдох, скользнувшие по груди ледяные пальцы; как хорошо, что лиц друг друга не видно, иначе это… уничтожило бы их обоих. — Ты же знаешь, что я люблю тебя, да? И когда засну — буду любить, — скользкими от крови губами Кавех оставляет поцелуй в единственном месте, куда есть силы дотянуться — под челюстью; холодный, как ожог лепестками туманного цветка. — А потом проснусь, и мы увидимся снова. Мы ещё увидимся, Хайтам, верь своему старшему. Мы… Слабое дыхание обрывается вновь, и в этот раз ни через секунду, ни через минуту не возвращается, только холод — ночи, равнодушных звёзд над головой, взгляда пустынного короля со стены и остывающего тела в руках. — Да, — монотонно отвечает аль-Хайтам, баюкая его в крепких объятиях, и не узнаёт собственный голос, потому что и его никакого уже больше нет. — Мы обязательно ещё увидимся вновь, когда проснёмся.