Ещё увидимся

Аль-Хайтам выныривает из воспоминаний, словно из-под толщи воды, под которой держался на последних каплях кислорода; делает глубокие частые вдохи, но прийти в себя это не помогает. — Хайтам? Голос Кавеха по другую сторону армированного стекла, далёкий и размытый; вдох, ещё один, ещё — глубже, полнее. Лёгкие обжигает огнём — гипервентиляция. Разумом аль-Хайтам понимает, что ему просто нужно успокоиться, его организм не справляется с поступающим кислородом, обжигает болью, но нервная паникующая часть подсознания вопит: мы умираем, задыхаемся, дыши, мать твою; ты уже один раз умер, он — умер. На твоих руках, прямо в твоих объятиях, прижимался к тебе в поисках последнего тепла, целовал красными губами. Красный — цвет помады, цвет глаз, кардигана, рубинов в украшениях и кейпа на плечах; цвет крови. Отвратительный уродливый красный. — Хайтам, посмотри на меня. Кавех вскакивает с дивана, и аль-Хайтам, на автомате потянувшись за ним, сползает на пол. Тиски болезненно сдавливают лёгкие, хочется вырвать их из тела, прополоскать в холодной воде, чтобы больше не обжигали так сильно, но получается только скрести ногтями по полу, клонясь к земле. — Хайтам! — Кавех прижимает одну свою ладонь лодочкой к его рту и носу, не вжимая в лицо, но оставляя немного пространства для вдохов, другой крепко держит за плечо. — Смотри на меня, пожалуйста! Насилу удаётся поднять взгляд — и снова утонуть: в глазах Кавеха боль и страх, отчаяние, слишком похожее на то, каким было… тогда. Взгляд обрывается — Кавех исчезает из поля зрения на несколько секунд, убрав руку, и за это время мир успевает обрушиться снова. — Вот, дыши, — к лицу прикладывают бумажный пакет — в нём им пару дней назад доставили лапшу из лиюйского ресторана, до сих пор пахнет специями и маслом, пальцы Кавеха твёрдо прижимают края пакета к щекам. — Медленно, всё хорошо. Дыши со мной. Переизбыток кислорода в организме приводит к недостатку углекислого газа, который совершенно правильным будет восполнить путём вдыхания выделяемого воздуха обратно. Кавех, конечно же, делает всё верно — держит пакет, размеренно дышит, заставляя аль-Хайтама придерживаться того же темпа и выравнивать собственное дыхание, вот только пакет мог бы взять другой. От этого хочется чихать. Постепенно он успокаивается, ощущая невыносимую слабость во всём теле и остаточную боль в груди от перенапрягшихся лёгких, отводит от лица руки Кавеха, но сжимает их в своих, откидывается головой на диван. То, что он увидел… то, что утянуло в самые глубины бездны отчаяния, ужасающе реалистично, прострелило всё тело невыносимой болью. Он потерял его. Кавеха. Намного раньше, чем планировал — они были примерно такого же возраста, как и сейчас, но тот аль-Хайтам задохнулся от боли с последним вздохом своего единственного дорогого, любимого больше жизни человека, и её отголоски только что чуть не свели с ума. Трудно даже представить, что он по-настоящему ощущал тогда. Как это пережил. И пережил ли вообще? Аль-Хайтам не видел, что случилось дальше — было ли дальше вообще что-то. — Ты в порядке? — Кавех, сидя перед ним, сжимая в молчаливой поддержке в ответ его руки, не спрашивает в чём дело и что произошло: понимает. Хочется сказать да. Хочется соврать, не заставлять волноваться — Кавех и сам, конечно же, прекрасно понимает, что в прошлой жизни умер, но знает ли как? Помнит, что и почему произошло? Не будет ли это для него так же тяжело? Вместо этого аль-Хайтам чуть отстраняется, всматривается: в крошечные морщинки между нахмурившихся в волнении бровей, в светлые крапинки на алой радужке глаз, в трещинки искусанных губ. Невредимый, целый, тёплый — совсем рядом в его объятиях. Живой. Кавех тихо охает, высвободившись и потянувшись ладонью к его лицу. Мокро. — Хайтам… — Ты умер. Голос как будто чужой, не принадлежит ему — тихий и надломленный; глаза Кавеха загораются удивлением, а потом пониманием, и уголки губ трогает печальная улыбка. — Глупый, — шепчет он, ведёт мягкими подушечками пальцев по влажным щекам и скулам. — Я ведь сказал: мы ещё увидимся. Ещё увидимся… Это он говорил каждый раз на прощание, это обещал, даже если аль-Хайтам не мог вспомнить сокровенного и особенного смысла этих слов; он повторял снова и снова и терпеливо ждал, когда же они наконец проснутся. Тошнит. От головной боли и воспоминаний, от застарелого запаха крови в носу, фантомного холода мёртвого тела в руках. От ненависти к себе — как он мог подвести Кавеха так сильно, позволить смертельно ранить, не сделать ничего, чтобы… — Смерть была моим первым видением, представляешь? — говорит мягко он, когда понимает, что аль-Хайтам снова погружается под толщу воспоминаний, и его тёплые пальцы с невыносимой нежностью утирают дорожки слёз. — Прямо посреди важного рабочего созвона словил паническую атаку, потому что не понимал, что вообще происходит, но было так больно… и страшно. До сих пор помню ощущение от пробитых лёгких и как ты выглядишь, когда теряешь смысл своей жизни — от этого почему-то было больнее всего. Не представляет. Первым воспоминанием аль-Хайтама было солнце: спокойствие и тепло беззаботных студенческих дней, но что ощутил Кавех, вспомнив только боль и страх… — Ты помнишь, что было после моей смерти? Как ты выбрался? По дрожи в голосе и вкрадчивому шёпоту сразу ясно, как сильно его тревожит этот вопрос и страшит ответ — наверняка с тех самых пор, как осознал смысл этих видений. Но чётко ответить аль-Хайтам не может, он не помнит: дальнейшей жизни без Кавеха у него точно не было, ни в одном из видений он не возвращался в опустевший дом и не переживал боль потери; а это оборвалось на холоде. И стылом взгляде фрески напротив. — Нет, — отвечает он, так нехарактерно шмыгнув носом, что у Кавеха дёргается уголок губ — пока последующие слова не доходят до сознания: — Не уверен, что смог выбраться. — Архонты… — он вцепляется аль-Хайтаму в плечи с первобытным ужасом в глазах. — Ты же не… не умер там со мной? Ты не был смертельно ранен, ты должен был выжить! И как бы ему выжить? Никакого стимула и мотивации искать выход у него больше не было, как и не было ни воды, ни провианта, ни медикаментов; даже если не от ран, он бы умирал медленно и мучительно от жажды. — Мы оба умерли и переродились, какая уже разница когда. Руки Кавеха, сжимающие его плечи, дрожат так ощутимо, что аль-Хайтам удивляется, как у него вообще хватает сил так крепко хвататься; в глазах напополам с отчаяньем и болью — блеск непролитых слёз. — Большая! Я хотел, чтобы ты прожил счастливую жизнь! До самой старости! — Счастливую, — едко усмехается аль-Хайтам, — без тебя? Это правда, Кавех, ты был смыслом моей жизни, и какой мне был смысл оттуда выбираться, если тебя больше нет? Кавех поджимает дрожащие губы, и слёзы всё-таки срываются с ресниц — градом по щекам, несдержанным всхлипом; он утыкается в аль-Хайтама, цепляется пальцами за его рубашку так отчаянно, будто отпусти хоть на секунду — и он растворится. В ответных аль-хайтамовых объятиях все его семьсот лет спавшие чувства: желание спрятать от всего мира и боли. — Прости, — шепчет Кавех между вздохами, — прости, что завёл нас туда, что оставил тебя, прости меня, Хайтам, прости… Это всё я виноват, прости… До аль-Хайтама доходит запоздало, что Кавех снова сокращает его имя — чего не смел делать с того случая в студии, и отчего-то сердце снова колет болью. — Прости, — отвечает он в макушку, — что не защитил тебя. Кавех качает головой. — Ты сделал всё, что мог, просто силы были неравны, просто мы… были слишком жадными. Они и правда были слишком жадными: до знаний, до открытий, до это наше совместное исследование будет ещё более успешным! Жадные до того, чтобы полезть в руины, которых не было ни на одной карте, чтобы забыть обо всех предосторожностях. В своих преждевременно оборвавшихся жизнях виноваты они оба, но что толку плакать об этом теперь, когда они уже — буквально — совсем другие люди? Всхлипывания Кавеха стихают тогда, когда руки, вцепившиеся друг в друга, немеют от перенапряжения, когда от твёрдого пола болят ноги, а за окном уже темнота середины ночи. — Ты не ужинал, — говорит аль-Хайтам, отстраняясь и целуя Кавеха в лоб; тот морщится и зачем-то прячет покрасневшие глаза. — И скорее всего не обедал. Хочешь чего-нибудь? У Кавеха была деструктивная привычка пропускать приёмы пищи, если очень загружен. Утром он ел только потому, что аль-Хайтам перед работой делал кофе и перекус и на него, вечером потому, что взял на себя обязанность готовить и аль-Хайтам настаивал на совместном ужине, обеды без надзора в студии пропускал. Поэтому неудивительно, если с утра у него не было ни крошки во рту. — М, — Кавех нехотя кивает. — Омлет. С овощами, который ты делал тогда на завтрак. Вообще-то аль-Хайтам планировал заказать доставку, а не самому готовить, но не может же он отказать, когда Кавех просит таким щенячьим взглядом и хлюпнувшим носом. Тем более всего лишь омлет — воспоминание об их первой совместной ночи в этом доме. Кавех отпускает его только для того, чтобы умыться, но следом догоняет на кухне, прицепившись как клещ со спины и сцепляет руки на его животе. Не очень удобно резать овощи, но аль-Хайтам не сопротивляется. Не хочет. — Завтра, — говорит он, — ты останешься дома отсыпаться. — Не могу, — Кавех опускает голову ему на плечо, мерно дыша в шею и посылая волны мурашек по коже. — Мне надо успеть до того, как закончится аренда, я же не могу превратить в студию твою квартиру. Он мог бы выделить половину своего кабинета, думается аль-Хайтаму, убрать один книжный шкаф и сдвинуть стол… Но Кавех на это не согласится. — Я оплачу, — говорит коротко он, разбивая в миску несколько яиц. Хватка рук на талии усиливается, стыд и неловкость в одном жесте. — Хайтам… — Кавех. Я не позволю тебе загнать себя до смерти. Не теперь. Хотелось, чтобы это прозвучало спокойно и уверенно, но голос на последней фразе срывается, выдавая всё волнение и затаённую боль. Возможно, именно это заставляет Кавеха уступить. — Ладно, — он потирается носом об аль-хайтамово плечо и как липучка тянется за ним, когда тот разворачивается взять миксер. — Приятно, когда ты говоришь о своей заботе прямо. Скосив взгляд за плечо, аль-Хайтам вздыхает и разворачивается, к большому разочарованию и недовольному бормотанию Кавеха отцепляет от себя его руки. Одним лёгким движением подтягивает за талию на кухонную тумбу рядом с плитой — достаточно далеко, чтобы не обжечь случайно, и достаточно близко, чтобы касаться колен и бёдер каждую свободную секунду, чтобы ловить поцелуи в любой доступный участок кожи. — Как голова? — тянется Кавех к его волосам, когда аль-Хайтам откладывает лопатку. За всем произошедшим всплеском эмоций он и забыл, что ещё пару часов назад страдал от звуковой перегрузки. То ли таблетки наконец полноценно заработали, то ли воспоминание заставило всё неважное отойти на второй план. Аль-Хайтам прислушивается к своим чувствам, но не может определить: голова тяжёлая, а мысли тягучие как кисель из-за сложного дня или после вспышки чувств и слёз. — Нормально, — отвечает уклончиво он, и Кавех тянет его на себя, заставляя наклониться, прижимается тёплыми губами к его лбу в нежном поцелуе. — А так? Аль-Хайтам хмыкает, клюнув его быстрым поцелуем в губы. — Лучше, — и возвращается к готовке. Кавех фыркает, но довольно жмурится на такой ответ. У него опухшие красные глаза, но они оба старательно делают вид, что всё в порядке. Потому что впервые за несколько месяцев их знакомства, за всю жизнь, за семьсот лет разлуки всё и правда в порядке. Не идеально и может даже пока не хорошо, но как прошла его боль под нежными пальцами Кавеха, так и остальное пройдёт, пока они будут вместе. Кавех на своём месте терпеливо дожидается, пока аль-Хайтам закончит: переложит омлет по порциям на тарелки (себе поменьше, Кавеху, не евшему с самого утра, побольше) и заварит две чашки травяного успокаивающего чая. Пока крепкие руки сами не снимут его с тумбы и не усадят на высокий барный стул. Откуда-то из глубины квартиры на запах еды выползает полусонная Мехрак, но Кавех запрещает давать ей что-то со стола или насыпать корм: как дворовая кошка, жившая впроголодь, она как пылесос сгребала всё, что ей ни положишь, а потом мучилась. Так что она на строгом порционном питании. И потёршись немного о ноги обычно более лояльного аль-Хайтама, призывно мяукнув, но не получив желаемого, Мехрак с обиженно задранным хвостом скрывается обратно в кавеховой спальне. Тишина длится недолго: Кавех, с аппетитом (в кои-то веки, казалось, аппетита у него не бывает никогда) уминая омлет, ловит на себе долгий неуверенный взгляд аль-Хайтама и заинтересованно склоняет вбок голову. Приглашающе. — Я хочу знать, — говорит аль-Хайтам, особенно выделяя слово "хочу" — его дело, его искренний интерес, всё, что происходит с Кавехом — в поле его интересов, — почему ты оказался в долгах и на улице. Кавех слабо улыбается, покрутив в руках вилку. — Поручительство. Один мой хороший — уже бывший — друг со студенчества несколько лет назад взял большой кредит на бизнес и попросил быть его поручителем — у меня к тому времени уже был хороший стабильный доход. Но он прогорел. И сбежал. А я обязан теперь выплачивать долг за него. Поначалу получалось, но проценты росли… — Кавех опускает взгляд в свою полупустую тарелку. — Продажа квартиры покрыла большую часть, но не всё. Не был он никаким хорошим другом, хочется сказать аль-Хайтаму, раз сбросил на тебя свои проблемы, ты не должен выплачивать долги, за которые не ответственен; но он проглатывает эти слова, открывает рот… — Молчи, — машет рукой Кавех, болезненно морщась. — Я знаю всё, что ты хочешь сказать: доверчивый наивный идиот, тебя так легко надуть, почему ты веришь каждому встречному… — Тебе, должно быть, было тяжело одному, — обрывает его аль-Хайтам, и глаза Кавеха в удивлении расширяются — такого ответа он меньше всего ожидал. Но это его мысли, его чувство вины гложет за каждый свой поступок, за свою собственную наивность. И добивать его своими упрёками аль-Хайтам не намерен. Он лучше потом спросит у Сайно, нет ли у него контактов, которые помогут этого "друга" отыскать. — Да, — выдыхает он так тихо, что за звоном вилки по тарелке и не расслышишь — но у аль-Хайтама ужасно чувствительный слух. — Очень. Он тянется, чтобы невесомо скользнуть ладонью по сжатому на столе кулаку Кавеха, заставить расслабиться и переплести их пальцы. Может, в словесном выражении поддержки аль-Хайтам не особо хорош, но может дать знать, что он рядом. — Сколько тебе осталось выплатить? — Много, — отвечает Кавех, сжимая руку. — На два года. Ежемесячный платёж недавно подняли, и мне пришлось выбирать: либо квартира, либо просрочить, а потом платить с процентами. Так что… если ты позволишь пожить у тебя подольше, мне это очень поможет. — Я не против, чтобы ты оставался здесь до конца жизни. Кавех прячет улыбку в кружке травяного чая. — Знаешь, — говорит он, — я взялся за эту благотворительную выставку потому, что у меня есть возможность своими руками сделать что-то полезное. Помочь детям, которым больше некому. Но будь я один, то не стал бы спускать все деньги и бросать работу, а с тобой… я чувствую защищённость. Даже до… сегодняшнего я знал, что смогу положиться на тебя. Ещё немного Кавех рассказывает о тяготах своей жизни в долгах и сравнивает с тем, что было в прошлом: там он попал в рабство Дори намного более страшное, чем у него сейчас, когда не мог позволить себе даже снимать жильё и с поиском клиентов было тяжело. Сейчас, пусть он и остаётся достаточно переборчивым и горделивым в работе, его портфолио хватает для того, чтобы на заказы выстраивалась очередь. После ужина Кавех первым занимает душ, и аль-Хайтам пользуется этим временем, чтобы убрать со стола и отправить запоздалое сообщение в деканат о том, что завтра его не будет, отправляет старостам задания на пару и на дом и со спокойной душой отключает телефон. В ванной после Кавеха нечем дышать, он как будто варится там в кипятке, поэтому когда аль-Хайтам выходит, наконец вдыхая свежий воздух и промакивая волосы, то слишком поздно замечает, что его кровать почему-то занята. — Прости, — говорит Кавех, кутаясь в принесённое с собой одеяло, при этом выглядит совершенно не виноватым, — но я хочу теперь… хочу быть рядом с тобой. Аль-Хайтам хмыкает, закрывая за собой дверь. Не то чтобы он вообще был как-то против. — Требовательный. Кавех довольно скалится. — Только с тобой. Да. Только с ним. И этого аль-Хайтаму достаточно. Он опускается на постель, выпутывая Кавеха из одеяльного кокона; в комнате включен только светильник на прикроватной тумбе, который используется обычно для чтения, но даже этого тусклого света хватает, чтобы рассмотреть, что из одежды на нём одни пижамные шорты, и рассеянный медовый свет очерчивает такие манящие изгибы тела. Смилуйтесь над ним архонты… Аль-Хайтам запахивает обратно одеяло и прижимает ворочающегося Кавеха к своему боку; последнее, чего ему бы сейчас хотелось, это наброситься как животное на уставшего, истощённого человека. Но Кавех только фыркает ему в плечо, забирается сверху, обхватывая крепкими бёдрами, и целует: в подбородок, в скулу, в нежную кожу шеи за ухом. — Тебе нужно отдохнуть, — выдыхает аль-Хайтам, но в противовес своих же слов обхватывает Кавеха за талию, скользя руками по мягкой гладкой коже. — Потом, — выдыхает Кавех ему в ухо, ныряет прохладными пальцами под футболку. — Потом. Потом — потому что обоим уже невыносимо тесно, потом — потому что сексуальное напряжение между ними натягивалось с каждым днём с того самого вечера в студии, потом, соглашается аль-Хайтам — потому что он не признается даже себе, как часто до боли стискивал себя в кулак в душе из-за того, что Кавех неосторожно коснулся его бедром или слишком сильно обнажил живот. Потом. Одним движением аль-Хайтам опрокидывает его на спину, вжимая в матрас, дышать в комнате становится так тяжело, словно в разогретой от пара ванной, а может, это потому, что поцелуи выбивают из лёгких весь воздух и голову кружит так, что сложно вспомнить, как дышать. Аль-Хайтам целует Кавеха в шею, в место, где невероятно быстро под кожей бьётся ощущение жизни; и сознание прорезает вспышка. Нежная благословляющая улыбка на устах дендро архонта, отражение в золочёном зеркальце, причудливая вязь хны стелется по тонким предплечьям, липкая капля мёда вниз по губам с кончика пальца. Кавех ахает; аль-Хайтам отрывается от его кожи, пытаясь собрать увиденное в одну картинку — слишком быстрое видение, почти успевшее перетечь во что-то другое — свадьба? — Нет! — Кавех судорожно тянет его обратно; воспоминания вспыхивают в них обоих, и отстраниться сейчас — значит упустить шанс увидеть. — Не останавливайся. Кто аль-Хайтам такой, чтобы ослушаться? Чтобы оторваться от того, кого желает до дрожи в пальцах, кого мечтает не выпускать из своих рук до конца света. Кавех под ним сейчас такой сладкий: на звук — выдыхает рвано и захлёбывается его именем, никогда ещё аль-Хайтам не слышал, чтобы его звали с такой отчаянной мольбой; на запах — лёгкая отдушка шампуня, тонкий цитрусовый аромат геля для душа, различимый только совсем близко к коже, кончиком носа по изгибу шеи; на вкус — за мятой зубной пасты горчинка травяного чая на языке; на вид — аль-Хайтам ни на секунду не отводит взгляд, впитывает каждую эмоцию, каждое мимическое изменение. Звон сталкивающихся в тосте бокалов, вино — лучшее, дорогое — за собственный счёт. Последний долг закрыт, свобода — идти дальше куда угодно, двигаться своим путём. Свобода остаться. Не из нужды, но собственного желания. Он приподнимается, увеличивая между ними расстояние, скользит рукой по мягкому телу вниз, сминает бока, сжимает пальцы на бедре до вмятин на коже и подтягивает ближе, закинув на себя длинную ногу пяткой в плечо. Тычок холодной пятки в бок, надутые губы, "сегодня будешь спать на диване" — за забытый утренний поцелуй перед работой. Кавех дышит глубоко и громко сквозь разомкнутые губы, наблюдает через полуприкрытые от удовольствия веки, сквозь пелену возбуждения за каждым движением и отзвуком на обычно бесстрастном лице. Но оставаться бесстрастным сейчас, когда тот, кого аль-Хайтам любил больше жизни семьсот лет назад, к кому тянулся последние месяцы как утопающий за спасительным кругом, наконец в его руках — выше его сил. Не разрывая зрительного контакта, он склоняет голову, целует выступающую косточку щиколотки, гладит под коленом — нежностью и осторожностью в каждом движении и жесте. Руки мягко разминают затёкшие плечи, блеск золотого кольца в тусклом свете ночника, ночные переработки не исчезают, сколько раз бы ни осуждались, довольное мурчание в подушку. Видение за видением, эмоция за эмоцией беспрерывным потоком заполняя пропуски, времени осознать и уложить в мыслях каждое нет; вместе с кавеховыми вздохами аль-Хайтам впитывает свою память. Селестия, как же он прекрасен. С разметавшимися по простыням волосами, с краской возбуждения, заливающей щёки, с наливающимися багрянцем следами поцелуев на нежной шее. Наконец его — с ним. Аль-Хайтам тянется с несдержанным поцелуем, обкусывая губы и мокро сталкиваясь языками, и наконец даёт им то, чего так отчаянно ждали; Кавех принимает его горячо и правильно, раскрытыми объятиями и сцепленными за аль-хайтамовой поясницей ногами, выдохом-стоном прямо в рот. Подрагивающие ресницы, сжимающиеся пальцы — на плечах, предплечьях, подушке, простынях. Срывающимся голосом, сбитым дыханием слова любви и поощрения друг другу шёпотом в уши. Информация о неизведанных руинах в песках горы Дамаванд, воодушевлённый шёпот, потенциальное археологическое открытие, храм времён триумвирата богов Сумеру, кивок с расползающейся по груди нежностью, "поедем через неделю". Это так хорошо, что аль-Хайтам думает: стоило ждать тридцать лет. Стоило ждать целую жизнь, чтобы встретиться с ним вновь. Целовать эти манящие губы, прижимать к себе дрожащее в наслаждении тело и упиваться чувствами, единением и одним биением сердца на двоих. К тому моменту, как с губ Кавеха срывается последний отчаянно-громкий стон удовольствия, глубоко в мыслях больше не мелькают картинки далёкой забытой жизни, она вся теперь — в памяти. Целиком. Аль-Хайтам закрывает глаза на пике и открывает их уже другим человеком. Или тем же — настоящим. Собой. Странное осознание, что для того, чтобы вернуть все воспоминания, им пришлось переспать. А может, это благодаря наконец-то прояснившимся и установившимся отношениям — теперь снова таким, какими были в прошлом. Может, в этом и был смысл: подтолкнуть их, заблудившихся и одиноких в своих новых жизнях, ко встрече. Аль-Хайтам не знает и, если честно, больше не хочет докапываться до правды, он устало опускается на постель, подминая Кавеха под свой бок, и закрывает глаза. В полном удовлетворении и спокойствии, словно наконец нашёл то, что искал очень много лет — свою любовь и свою жизнь. Кавех ворочается, что-то недовольно бурчит в шею, и только когда он отстраняется с насупленными бровями, аль-Хайтам замечает, что он потирает покрасневшие участки кожи — на боках и бёдрах, где руки сжимали особенно сильно. И, словив на себе взгляд, закатывает глаза: — Животное. Укол вины, конечно, простреливает голову аль-Хайтама, но он предпочитает его не замечать, подтягивает Кавеха к себе, с нежностью оглаживая эти места. Нужно бы встать за льдом, приложить, чтобы не разрослись синяки, но сил даже на это никаких нет. — Мы не занимались сексом семьсот лет, — в своё оправдание говорит он. — Любовью, — Кавех перекидывает ногу через его бедро, натягивает сбившееся куда-то в несуразный комок одеяло на их тела — по остывающей, покрытой испариной коже уже бегут мурашки. — Мы — занимаемся любовью. Аль-Хайтам вскидывает бровь и прячет усмешку за коротким поцелуем в плечо: — Можно выразиться иначе: совершали половой акт. Совокуп– — Клянусь архонтами, аль-Хайтам!.. Поток потенциальных возмущений обрывают губами — мягким ленивым поцелуем, хотя Кавех для виду и пытается поначалу отстраниться. Как же ему не хватало этих эмоций, живости, всплесков беззлобного раздражения и ярких красок. Жаль только, что интерьер квартиры аль-Хайтам в своё время доверил дизайнеру (вдвойне жаль, что не Кавеху), и у него не было отвратительно-ужасно-невыносимых предметов декора, на которые можно плеваться целыми днями, но это он ещё исправит. Он вновь утыкается носом в изгиб ещё липкой шеи и признаётся: — Я скучал. — Ты не мог скучать, — дуется Кавех, — ты меня не помнил. Справедливо, но это не отменяет того, что жизнь без него была едва ли выносима. — Я чувствовал, что мне чего-то не хватает, — поясняет аль-Хайтам. — Чего-то важного, без чего в окружающем мире не хватало красок. Они прижаты друг к другу так тесно, что то, как Кавех задержал дыхание, ощущается всей кожей. — Переродился и заделался романтиком? — фыркает он, наконец совладав со своим голосом, и обнимает аль-Хайтама за плечи. — Я тоже. Так сильно по тебе скучал. — Прости, что меня не было рядом. Осознавать сейчас, что во все самые тяжёлые времена он был один — особенно тяжело. Когда в прошлой жизни мать Кавеха уехала в Фонтейн и вышла замуж — он был рядом, но когда умерла здесь — нет; когда там Кавех остался без ничего после постройки Алькасар-сарая — он подставил своё плечо, но здесь — нет. Отвратительное мерзкое чувство упущенного. — Сейчас, — говорит Кавех, скользя нежной ладонью меж лопаток, — ты со мной. И это главное. Да, думает аль-Хайтам, закрывая глаза под усыпляющий звук биения сердца, под мерные вдохи, это главное. Они потеряли друг друга в прошлой жизни, но нашли в этой — нашли тогда, когда особенно в этом нуждались, когда жизнь в одиночестве становилась всё более невыносимой, когда смысла в ней так и не находилось. Нашли для того, чтобы расставить всё по нужным местам, друг друга в центр вселенной. Так много ещё нужно будет обработать. Разложить по полочкам, задвинуть в ящички памяти, перелистать как старые фотографии в семейном альбоме, потому что ещё не все воспоминания хотят вставать на свои места: слишком много пустыни, не такой, какой она была в его прошлом, слишком много скорби и заходящее за горизонт красное солнце. Но самое главное аль-Хайтам знает: когда он проснётся в этот раз, утром они снова ещё увидятся с Кавехом.