Ещё увидимся

Жарко. Даже в машине с включённым кондиционером нечем дышать от спёртого сухого воздуха; Кавех опускает стекло, высовывая голову наружу — её тут же лижет жаром и наметает полные глаза песка. Он щурится яркому солнцу, золотым дюнам и огненному ветру, обдающему лицо. Мало чем такая смена окружения помогает: день уже идёт на спад, но температура за окном явно превышает тридцать пять градусов по Цельсию, и раскалённый воздух обжигает лёгкие. — Кондиционер работает не для того, чтобы ты выпускал холод, — недовольно замечает аль-Хайтам на водительском сидении, скашивая на него взгляд; пересечение пустыни — сложное и опасное дело, отвлекаться от дороги чревато. — Закрой окно. Кавех недовольно закатывает глаза, открывает рот и тут же отплёвывается: летящий из-под колёс песок скрипит на зубах. — Дай хоть подышать, — отмахивается он больше из принципа, а не из искреннего желания залить глаза по́том и обжечь на солнце лицо. — Песком? Да, люблю, знаешь ли, похрустеть им на ужин, вертится на языке, но Кавех настолько устал за последние два дня и отсидел себе зад, что пререкаться нет никаких сил. Стекло поднимается обратно, но не умеющий сдаваться Кавех по-детски показывает язык отражению. Аль-Хайтам (Бездна бы побрала его наблюдательность) смешливо вскидывает брови, но молчит. И тишина, нарушаемая только шорохом шин по песку, снова повисает в салоне. В выборе что послушать они так и не сошлись: сохранённые музыкальные плейлисты Кавеха не устраивали аль-Хайтама, а образовательные подкасты и лекции из запасов аль-Хайтама навевали желание разбить голову о лобовое стекло Кавеху. А радио, подборку песен которого они хотя бы критиковали единодушно, перестало ловить, как и всякая связь, после выезда из Аару. Так что Кавеху только и остаётся, что откинуться на изголовье сидения и наслаждаться тряской и пейзажем — бездново море красных песков тянулось на сотни километров во все стороны и навевало только неконтролируемый страх и тошноту. В прошлой жизни он умер в пустыне и дважды похоронил здесь отца. Никаких тёплых чувств к ней остаться, конечно же, не могло; но в конце концов, для этого они сюда и ехали: перебороть его страхи. — Мы ещё можем вернуться, если плохо себя чувствуешь, — говорит аль-Хайтам, выдёргивая Кавеха из болезненных размышлений. Но он только отмахивается, пожимая плечами. — Уже половину пути проехали, поздно возвращаться. Вот если бы кто-то не забыл про спутник и было хоть на что отвлечься… — Кто-то? — хмыкает аль-Хайтам. — Это ты должен был его положить. Кавех подскакивает на сидении; нежелание пререкаться тут же испаряется из тела, когда дело касается такой важной темы. Они слишком поздно заметили, что забыли дома тарелку, ловящую через спутник сеть акаши из любого уголка Тейвата, и остались без стабильной связи, хоть какого-то развлечения и, самое главное, онлайн-карт с GPS. — А ты должен был перепроверить сумки! — складывает Кавех руки на груди. — Ты же такой дотошный, когда не надо! Аль-Хайтам к его нападкам — как, впрочем, и всегда — остаётся спокоен, только кивает назад на багажник с вещами. — На планшете загружено несколько десятков книг, тебе есть чем заняться два дня без акаши. — Там учебники по лингвистике, — Кавех чуть не давится тяжёлым воздухом от возмущения. — Я хочу развлечься, а не сдохнуть от скуки. — Кто тебе виноват, — усмехается аль-Хайтам, скосив на него взгляд, — что всестороннее развитие и интеллектуальное обогащение ты считаешь недостаточно интересным. Нет, а вот это уже перебор! — Заткнись или я закопаю тебя в песке. — И как ты тогда выберешься отсюда, не умея водить? — А ты сам-то выберешься без GPS? За едкой подколкой прячутся нотки тревоги; как неудачно для Кавеха, что аль-Хайтам давно научился понимать его в каждой эмоции и прекрасно умеет делать правильные выводы. — Кавех, — его рука отрывается от руля, чтобы лечь в поддержке на кавехово бедро, — если бы отсутствие спутниковой акаши и GPS могло нам помешать, мы бы развернулись обратно ещё в Аару. На телефонах загружены карты, и мы оба прекрасно умеем их читать, перестань волноваться. Легко ему говорить — перестань. Кавех по указке переключать свои чувства не умеет. — Через час будем около оазиса, — продолжает аль-Хайтам и слабо сжимает пальцы на бедре, — отдохнём до утра, потерпи. Желание спорить сдувается так же быстро, как и вспыхивает — всегда, когда он такой заботливый и серьёзный — потому Кавех лишь неразборчиво мычит, утыкаясь взглядом в бесконечную позолоту пустыни. Странно, что сам аль-Хайтам так спокоен. Даже Кавеху, который знает все подтексты его молчания и все подтоны бесстрастного лица, сложно разобрать в нём что-то, помимо привычной (само)уверенности. И дело не в том, что они оказались без какой-либо связи с внешним миром — у них всё ещё был спутниковый телефон, чтобы связаться со спасателями в случае чего, и аль-Хайтам был достаточно уверен в своей способности ориентироваться в пустыне, чтобы этого "случая чего" не произошло. Дело в том, что они едут искать его труп. И Кавех не представляет, как в такой ситуации можно остаться равнодушным, потому что его самого чуть не выворачивает от нервов. В памяти аль-Хайтама — по его собственным словам, не доверять которым у Кавеха не было ни единой причины — так и не появились воспоминания о собственной смерти или хоть о чём-либо после… тех событий. Это странно, потому что свою Кавех помнил до мельчайших подробностей и деталей; воспоминания детства и юности — смазанными и полузабытыми, но последние часы жизни такими, будто произошли не семьсот с лишним лет назад, а только в прошлом году. Значит, решил Кавех, за его смертью стоит какая-то тайна, которую непременно нужно разгадать, найти доказательства и причины. И как бы аль-Хайтам ни старался заверить его, что прошлая жизнь для них как временная форма глагола — прошедшая завершённая, её уже нет, мира нет, людей, которых они знали, нет, нужно двигаться дальше и забыть — забыть Кавех не мог. Ему казалось, что они упускают что-то важное, и это важное не давало ему спокойствия настолько, что начало приходить кошмарами во снах. И однажды ночью, сжимая его руки в поддержке после очередного болезненного сна, аль-Хайтам сам сказал: давай поедем туда. И они поехали. Сначала прошерстили акашу и археологические справочники академии в поисках хоть каких-то упоминаний этого места. Но оно не несло исторического интереса, не велись раскопки, и даже на картах со спутниковым видом отснято не было. Что могло значить две вещи: никто после них не нашёл это место и что-то ещё могло в нём сохраниться; или, возможно, последние руины пали уже столетия назад, похоронив под собой все свои секреты и тела незадачливых учёных и пустынных наёмников. В любом случае, отказываться от поездки Кавех не хотел — не найдут, так не найдут, но он хоть утолит своё любопытство. Два месяца ушло на подготовку: они изучали маршруты, составляли план, собирали вещи, закупались необходимым (в том числе той бездновой дорогущей спутниковой тарелкой), ждали до зимы, в которую пустынный жар станет хоть более-менее выносим и у аль-Хайтама будет отпуск, и хоть Кавех знал, сколько это всё займёт времени, но к однообразному сидению в машине днями его активная и деятельная натура была не готова. Он закрывает глаза; дорога (вернее её отсутствие) — постоянные наклоны и ухабы, зубодробящая тряска, в которой спать не то что невозможно — опасно, вдруг кинет головой в стекло и с таким трудом вымученную память отобьёт; так что уснуть Кавех не пытается, просто даёт отдохнуть глазам. От однообразия золотого пейзажа уже мутит. Примерно сутки пути у них ушло, чтобы добраться из города Сумеру в Караван-рибат; ещё полдня досмотры и проверки на границе (технически, пустыня входила в состав Сумеру, но являлась нейтральной неконтролируемой зоной), поиск подходящего для сложных условий внедорожника; оттуда к вечеру добрались до Аару. Когда-то вымирающая деревня разрослась до приличного города, в котором можно было переночевать и оставить данные о своём маршруте и пути назначения местным спасателям на случай, если они пропадут. И тут, к своему ужасу, они обнаружили нехватку спутниковой тарелки. А утром, как только взошло солнце, Аару был оставлен за спиной, и пейзаж с тех пор сменился всего один раз, отошли на задний план скалы и каньоны, остались по правую сторону на горизонте как путеводный указатель: когда они исчезнут из вида — закончится пустыня Колоннад и начнётся Хадрамавет с опознавателем горой Дамаванд в центре. Первый привал и должен быть здесь, в небольшом оазисе на стыке пустынь и с ночевкой в машине. Когда аль-Хайтам наконец заглушил двигатель, солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая персиковыми бликами прозрачную воду. Когда-то в таких местах, по легенде созданных Дендро архонтом, чтобы поддерживать жизнь в пустыне, ютились плесенники, хиличурлы и другая не особо дружелюбная фауна. После ухода архонтов и усыхания артерий земли магии и силы элементов становилось всё меньше с каждым годом, пока целые виды существ не вымерли, оставив людей и человекоподобных существ, не черпающих жизненную силу из элементов, едиными властителями Тейвата. В те времена аль-Хайтаму и Кавеху пришлось бы взяться за мечи, чтобы расчистить себе путь, испачкаться в слизи слайма и чёрной крови хиличурлов ради обустройства небольшого островка спокойствия на ночь. Но сейчас водоём окружает только кольцо пальм-аджиленах да пара ящериц, греющихся на камне. И… цветы скорби? Странно, их ареал раньше был намного севернее, может, со временем семена с ветром и путешественниками разнеслись дальше по пустыне, и теперь даже оазисы пустыни Хадрамавет усеяны кроваво-алыми цветами. — На водопой, — говорит аль-Хайтам, когда Кавех уже выпрыгивает из машины, — могут приходить ришболанды, не теряй бдительности. Кавех фыркает, потягиваясь: спина и шея затекли, ноги ватные, перед глазами от резкой смены положения темнеет — прелести долгого сидячего путешествия. — Да ладно, тебе бдительности хватит на нас двоих. — Я не всесилен, — отвечает он холодно, открывая багажник, и Кавех прикусывает себе язык. Последнее, что нужно было делать в пустыне, это напоминать аль-Хайтаму о том, в чём он до сих пор себя винит (никогда не признает вслух, но Кавех уверен, что много времени потребуется аль-Хайтаму, чтобы принять: он не виноват в произошедшем семьсот лет назад), потому что Кавех знает: тот и так напряжён каждой клеточкой тела в ожидании потенциальной опасности. — Да, прости. Обещаю не лезть в пасть ришболандам, — Кавех чмокает его в щёку, проходя мимо к воде. Прохладная. Солнце уже перестало припекать и совсем скоро скроется за горизонтом, оставляя пустыню в ночном холоде. Кавех надеялся, что у него будет больше времени отдохнуть и поплавать прежде, чем температура опустится до однозначного числа, но хоть что-то. Он скидывает футболку и шорты прямо на песок, всё равно потом переодеваться в тёплое, и осторожно входит в воду. Эта пустыня сведёт его с ума. Духотой и жаром, резким перепадом температур, нуждой днями сидеть на одном месте и ночевать в машине. Дорога из Аару по извилистым путям и объездам каньонов заняла весь световой день, но оставшийся путь вполовину меньше и ровнее, так что если повезёт — следующую ночь они снова проведут в этом оазисе на обратном пути. Крайне не хотелось задерживаться здесь дольше необходимого. Кавех, зашедший в воду уже по пояс, оборачивается: аль-Хайтам успел расстелить на берегу небольшое покрывало и устраивался на нём с телефоном и махровым полотенцем — отказывался залезать в воду с таким упорством, будто его в лаву толкали. Ну и ладно, закатывает он глаза, отталкиваясь от песчаного дна. А можно было бы устроить очень романтичный вечер. Озеро совсем неглубокое, наверняка не доходит Кавеху даже до шеи, но ему этого хватает, чтобы сделать несколько кругов. Вода приятно холодит уставшее тело, расслабляет затёкшие мышцы — Кавех всегда любил плавать, но на бассейн не было ни времени, ни обычно денег; надо будет записаться в тот зал, куда ходит аль-Хайтам, у них неплохой бассейн, иначе мышцы за работой совсем атрофируются. Как будто смывает тяжесть всех последних дней, жаль только, что нырнуть, чтобы и голову остудить, нельзя — неизвестно, насколько холодной будет ночь и как долго будут высыхать волосы. Поэтому, поплескавшись ещё несколько минут и поняв, что начинает замерзать, Кавех останавливается на мелководье, умывает лицо, смывая с него дорожную пыль и песок, и не торопясь выходит из воды. А на берегу аль-Хайтам уже расправляет для него в руках большое пушистое полотенце, и Кавех хихикнув утыкается в него лицом, позволяя укутать себя в махровый кокон. А в принципе, не так уж в пустыне и плохо, если сесть на закате в объятиях аль-Хайтама, зарывшись ногами в щекочущий песок — с аль-Хайтамом всё становится намного более сносным. Работа, рутина, любые проблемы, жизнь. Устроившись между его ног и откинувшись спиной на грудь, Кавех расслабляется, позволяет себе растечься в нежности; рука обхватывает его поперёк туловища, о макушку потирается щека — аль-Хайтам продолжает что-то листать в телефоне, отодвинув его вбок. — Волосы намочил, — хмыкает он в затылок, где короткие тонкие волоски, выбившиеся из пучка, холодят влажностью. — А чего ж ты мне плавательную шапочку не положил? Кавех представляет себя, утянутого этим резиновым безобразием, и передёргивается. Нет уж, если бы аль-Хайтам заставил её надеть, он бы затолкал её ему в горло — уж лучше намокнуть. Они замолкают, и замолкает вся окружающая жизнь. На десятки, а то и сотни километров вокруг ни одного человека, почти нет животных, одна темнеющая пустыня и ветер. Страшно, но в то же время… спокойно. Кавех перебирает зарытыми в песок пальцами, утыкается взглядом в заходящее за золотым горизонтом солнце — насыщенно красное, как перезрелый закатник, ещё чуть-чуть — и лопнет. Ужасно красивое солнце, поднимающее что-то первобытное в душе. — По прямой осталось сто километров, — говорит аль-Хайтам, и Кавех вздрагивает от неожиданности — дыхание опаляет влажные волосы — и изворачивается, чтобы заглянуть через плечо в телефон с открытой загруженной картой. — Получится проехать через лагерь Танит? Никакого лагеря там, конечно, давно не было — весь вырезали ещё при их жизни — но ущелье, в котором он располагался, можно было считать центральным входом к горе Дамаванд, и Кавех совсем не хотел заходить через задний в объезд по опасным территориям. — Аарские спасатели сказали, что машина по мосту должна проехать, раз выдерживает группы археологов. Выедем как только рассветёт, так что ложись спать. Кавех кивает; тем более без солнца температура стремительно летела вниз, и уже через полчаса в одном полотенце он задубеет. И хоть спать сидя в машине, снова отдавливая себе зад, ему не очень хотелось, это было лучше, чем пытаться разбить в песке палатку и залезать в кокон спального мешка — хотя бы можно включить обогрев и ришболанды просто так не доберутся. Но палатку они с собой тоже взяли на всякий случай. Они вообще набрали столько вещей, что едва влезло в багажник и задние сидения не особо вместительной машины аль-Хайтама, и Кавеху не хотелось даже вспоминать, как они вообще пересекали пустыню в те времена, когда машин ещё не было — сколько приходилось нести на руках. Кавех нехотя поднимается с аль-хайтамовых колен, утопая пальцами в песке и едва сумев выбраться из кокона полотенца; на заднем сидении обнаруживает уже заранее подготовленные чистые тёплые вещи. Иногда кое-кто такая заботливая наседка, с ума сойти. Когда аль-Хайтам присоединяется к нему, заведя двигатель, чтобы прогреть салон, и тоже накинув тёплые вещи, ладья солнца, как верили древние пустынники, уже успела начать свой подземный путь. — Почитаешь что-нибудь из своих заумных и невероятно увлекательных книг? Они так хорошо усыпляют, — кладёт ему на плечо голову Кавех, поджав под себя ноги. — Мои заумные книги предназначены для учёных и ценителей, а не тех, кто видит в них ценность исключительно как в колыбельной. Несмотря на занудство, рука ложится за талию с невыносимой нежностью, и Кавех жмётся ближе в поисках тепла. Он боится — и не скажет об этом вслух; он боится — и аль-Хайтам это прекрасно знает. — Да-да, так что там со статьёй твоего студента, которую опубликовали в международном журнале? Аль–Хайтам мог казаться равнодушным, но когда те, чей потенциал он замечал и помогал раскрыть, получали заслуженное признание и успех, он гордился их достижениями как собственными (больше — собственные он принимал как само собой разумеющееся), и потому об этой статье говорил Кавеху раз десять, но всё никак не давал ознакомиться лично. Не то чтобы Кавех много понимал в лингвистических терминах и подходе к расшифровкам древних языков, но всё же. Несколько секунд тишины — аль-Хайтам листал документы на телефоне в поисках нужной статьи, потом — Кавех помнит только размеренный тон его голоса. Может, и впрямь лингвистика для него равноценна колыбельной, может, всё дело в тепле аль-хайтамовых тела и голоса, а может, он правда так невероятно устал, что потерял нить смысла еще на второй строчке и уснул раньше, чем аль-Хайтам успел даже свайпнуть текст вниз. Когда Кавех открывает глаза — перед ними больше не тёмный потолок внедорожника и даже не слепящее глаза золото пустыни, его окружает зелень. Словно он вовсе и не покидал тропическую часть Сумеру и остался в одном из национальных парков, которые они проезжали по пути. Вьются между высокими деревьями лианы, сочная зелёная трава, которую, казалось, никогда не жгло летнее солнце, усыпана крошечными фиолетовыми цветами. Это сон, понимает Кавех, осторожно пробираясь через молчаливые джунгли, и однажды он его уже видел. Странно, что сны-воспоминания снова решили посетить его голову, казалось, что рассказывать и показывать там больше нечего, но… Если подумать об этом сейчас, этот оазис Кавех видел лишь раз одним из первых видений, и никакого отношения к его прошлой жизни он точно не имел. Бывал ли он взаправду здесь хоть раз или это и тогда были лишь странные сны? Трава под ногами проминается, но стоит сделать шаг — возвращается обратно, будто никто здесь и не ступал. У снов свои законы физики, не подчиняющиеся правилам реального мира, но спящему человеку они ведь должны казаться… нормальными? Но это место Кавеху нормальным не кажется ни капли. Вокруг так тихо, что слышно собственное дыхание, словно этот мир замер в моменте, где ветер не тревожит листву на деревьях и птицы не поют на ветвях. Застывший в вечности оазис, понимает он. Странный, но по-своему притягательный. Отодвигая рукой свисающую и блокирующую обзор ветку, Кавех выходит на подобие пляжа: цветы здесь засеяны целым полем, закатное солнце золотит гладь озера с крошечным островком и иссохшим деревом в центре — точно такую картину он видел когда-то давно и так отчаянно захотел показать людям, что взялся за выставки. Но в прошлый раз здесь не было ни души, а сейчас в центре острова виднеется фигура, и Кавех как заворожённый идет к ней. По непроминающейся траве, по застывшей воде — не как лёд или стекло, грозящее треснуть от каждого шага, а скорее как резина — едва прогибается под касанием и пружинит. Это тоже почему-то кажется нормальным: что птицы могут зависнуть в полёте, не дрогнуть травинка под ногой, что по воде можно ходить. Кавех идёт, и сердце его барабанит всё громче. У фигуры, устроившейся на траве с начатым венком фиолетовых цветов в руках, длинные золотые волосы и тонкие полупрозрачные древние одежды, едва скрывающие под собой контуры тела — даже древнее тех, что носили во времена прошлой жизни, и она поднимает голову, как только он вновь ступает на траву. — Ма… Нет, обрывает себя Кавех. Девушка перед ним выглядит так похожей на его мать, но в рубиновых глазах у той никогда не было такой бездонной пустоты и ощущения, словно в них — тайны мироздания и запечатанные знания, словно в их глубине само ядро вселенной и вращающиеся галактики. — Кто ты? Голос Кавеха разрывает стылую тишину таким хлопком, с каким может взорваться звезда, и девушка перед ним улыбается, но улыбка её — только в изгибах губ, не трогающая больше ни одну мышцу лица, мертвецкая. — У меня много имён, — отвечает она, и в её голосе слышится пение птиц и журчание ручьёв. — Мать джиннов, Последняя из рода, Оросительница, Владычица Ай-Ханум, Богиня танцев, искусств или цветов. Ты можешь звать меня… Набу Маликата. Богиня цветов, осознаёт он, и что-то внутри заходится в благоговейном восхищении. Кавех из настоящего уже не чтил давно ушедших и забравших с собой магию богов, но Кавех из прошлого опускал в поклоне голову перед самой Дендро архонтом, а Богиня цветов была одной из важнейших в истории Сумеру, как может он спокойно смотреть на неё? Почему она ему снится? Почему в этом сне она так похожа… на него? — Потому что я — твоё начало, первый из циклов, — отвечает она на невысказанный вслух вопрос, затягивая петельку стебля на венке. Падисары. Не те, какими он их знает, а те, какими были в её времена и исчезли со смертью, какими их больше не смогла восстановить Дендро архонт, истинные. Кавех никогда раньше их не видел, но знает: это венок из падисар. — Каких… циклов? — спрашивает он почему-то враз севшим голосом. Странное ощущение, будто этот сон и невероятный диалог могут открыть ему все мирские тайны, которые спрятаны у Набу Маликаты в глазах. — Тейвата, перерождений, сансары, называй как хочешь, — её тонкие изящные пальцы вплетают ещё один цветок, браслеты на запястьях бесшумно подрагивают от движений, блестя золотом на солнце. — В нашем мире царят свои законы, и цикличное повторение истории — один из них. Повторение… Кавех слышал теории ещё в прошлой жизни, но это были рассуждения каких-то сумасшедших учёных из Фонтейна, которых никто не принимал всерьёз. Почему именно сейчас эти знания решили всплыть в его голове и обрести форму во сне? — Значит, когда заканчивается цикл, — говорит он, — мы все перерождаемся и повторяем свои жизни… Но почему больше никто не помнит? Набу Маликата снова поднимает на него взгляд — тлеющие огоньки чувств, что-то между сожалением и болью, когда смотришь на такое желанное, но не доступное. Наклон головы. Длинные почти бесцветные ресницы отбрасывают тени на щеки, когда она замедленно, словно сонно моргает. — Потому что он принёс жертву, чтобы помнить и найти тебя снова. Если бы в окружающем пространстве были звуки, Кавех уверен, они все бы заглушились ударами его сердца. Он… — Аль… — …Ахмар …Хайтам. Набу Маликата улыбается, но её рубиновые глаза — две чёрные дыры, словно высасывают из него весь свет и саму душу. Аль-Ахмар — Алый король… Божество, языком которого аль-Хайтам владел в совершенстве во всех жизнях, на руинах городов которого они провели недели исследований для своей первой совместной работы и там же погибли, он?.. — Удобрение для засыхающего мирового древа, — выдыхает она шёпотом морского бриза и соединяет края венка в кольцо. — Иногда я думаю, любил ли он меня так же сильно, как любил тебя. Иногда я думаю, любила ли я его вовсе. Колени у Кавеха подкашиваются, и он опускается на траву рядом с… собой? богиней? сном? Что значит: аль-Хайтам принёс жертву? Что значит: раньше они были богами? Сон ли это вообще, воспоминание или что-то… большее? Кавех охает; укол боли прошивает голову, вливая по капле далёкие забытые воспоминания, чувство, от которого он уже отвык. Под веками выжигаются отпечатки образов: бесконечные барханы и дюны, тянущиеся всюду, куда может пасть взгляд с высоты дворцовой стены. Но с другой стороны от неё — запечатанный в камень оазис, подвесные сады и купальни, прижимающиеся друг к другу боками крошечные дома, резные колонны, украшенные вязью лоз и гранатами, звонкий смех и пение, шорох песка, жар мозолистых рук на талии, шёпот… — Нет. — Обрываются звуки и исчезают образы, Кавех моргает несколько раз, чтобы сбросить наваждение — это Набу Маликата закрыла ему уши ладонями, отрезая от прошлого. — Не вспоминай, не надо, в этих воспоминаниях ничего, кроме боли. В её голосе — сожаление об утраченном и ревностная защита личного. Сам того не желая, Кавех упал глубже на целую жизнь, погрузился в её воспоминания — в которых ему нет места, которые сведут его с ума и осквернят, если глотнуть слишком много. — Что всё это значит?.. — шепчет он, цепляясь за её пальцы. Что значит весь этот сон, странная встреча, не его (или его?) воспоминания, пробирающиеся в голову, что… — Что ты близок к дому, — улыбается она — нежно, словно своему дорогому ребёнку, но отводит руки. — Дай мне увидеть его последний раз. Верни нас, Кавех. На голову опускается венок из падисар — запах кружит голову, звенят переливом колокольчиков браслеты на запястьях. Пустота в глазах Набу Маликаты разрастается в бездонную чёрную дыру, втягивающую в себя и островок с иссохшим деревом, и озеро, и весь оазис целиком — вместе с венком и Кавехом, она пульсирует как живое сердце, она говорит "Кавех", но почему-то голосом аль-Хайтама. И он наконец просыпается. Всё так же сидя у кромки воды, только на этот раз настоящей, жидкой, она пропитывает влагой края его штанин и холодит щиколотки. Вокруг ещё темно — середина морозной ночи, за пределами небольшого оазиса только бесконечные пески пустыни, никаких тропических лесов и замерших в полёте птиц. — Кавех? — на продрогшее от ночного холода плечо, обтянутое свитером, опускается горячая рука; Кавех вздрагивает — тепло жалит болью. Аль-Хайтам, помятый после сна и щурящийся слипающимися глазами, смотрит на него с тревогой и беспокойством. — Почему ты здесь? Хотелось бы самому знать. Лунатизмом он никогда не страдал, да и вылезти из машины, дойти до воды и усесться перед ней — это, кажется, за пределами обычных похождений лунатиков. — Я… — Не знаю, мне страшно, я ничего не понимаю, что это было… — Захотел подышать и задумался, прости. Кавех прикусывает язык; врать аль-Хайтаму он не любил и не мог, но что-то в этом сне казалось таким личным и странным, таким… настоящим. Глупо пытаться объяснить свои чувства сейчас, когда он сам не понимает, что произошло. Может быть, потом, если это повторится. Если аль-Хайтам и чувствует его ложь, то не допытывается дальше, может, списывает всё на уже ставшие привычными кошмары, только протягивает руку, помогая подняться с песка: — Пойдём в машину, я включу печку. И казалось бы, быть ещё более благодарным ему уже нельзя, но вот — можно. За внимательность и понимание, за тепло и заботу, за всё; Кавех хватается за его руку, но стоит только подняться — с колен на землю падает венок. Из цветов скорби. Мама учила его в детстве, как плести венки, но сейчас бы он уже и не вспомнил, тем более в сонном состоянии, тем более сначала нарвать раскиданные вокруг воды цветы… Да что это за сон был, Бездна его поглоти?! Кавех нервно откидывает венок в воду. Потом. Он подумает об этом… потом. Остаток ночи он спит урывками, оазис с древней плетущей венки богиней больше не посещает его сны, потому что и снов-то никаких нет, только непонятные тревожные образы. В путь они выезжают рано утром, на скорую руку позавтракав сэндвичами из мини-холодильника, когда солнце ещё не успевает раскалить песок; Кавех усиленно старается игнорировать взволнованные взгляды аль-Хайтама. Всю дорогу он гипнотизирует возвышающуюся далеко впереди словно срезанную гору Дамаванд, в их время скрытую за бесконечной песчаной бурей, не позволяющей даже приблизиться к её подножью. Сейчас небо и воздух чистые, враждебно настроенных существ почти нет — только оставшиеся полудикие племена пустынников и археологи на бесконечных раскопках. Проехав ещё немного после ущелья лагеря Танит, аль-Хайтам останавливается, сверяясь с картой. Первая скала перед ними — поворот к Вади аль-Маджудж — руинам Гюрабада, им надо дальше на север, ближе к кратору горы, второй скале, а там… разберутся. Ещё час у них уходит на то, чтобы по пересечённой местности добраться до примерного местоположения руин, как раз начинает припекать дневное солнце. Кавех натягивает на голову кепку, на лицо — тонкую повязку, защищающую от песка, и выходит из машины в пустынный жар. Нужно хотя бы осмотреться, найти знакомые камни или дороги или… хоть что-нибудь. В прошлой жизни они наняли пустынников, чтобы найти неизведанный храм возле руин Гюрабада; по Сумеру расползались слухи, что после прихода на их земли Путешественника извечная песчаная буря начала потихоньку стихать, открывая доступ к ранее недоступным залам. Кавеху так хотелось быть первым, кто туда доберётся. Раскрыть секреты, которые спрятаны на руинах павшей цивилизации, может быть, песок защитил их от разрушения, и он бы смог найти почти не тронутые археологические памятники — что-то из более ранней цивилизации, что-то, что он бы смог открыть и воплотить в своей работе. Но храм из слухов оказался несколькими комнатами ловушек, настолько разрушенными, что из стен остались только обтёсанные камни, ни убранства, ни фресок, магических жаровен или статуй. Это наверняка и храм-то не был, может, оружейная или сокровищница — судя по тому, как вход наглухо закрылся за их спинами и сколько первозданных конструкций оказалось внутри, забирающих их провожатых одного за другим. Когда аль-Хайтам с Кавехом дошли до последней комнаты, они остались только вдвоём. Но выхода не было и здесь — одна иллюзия полупрозрачного синего купола. Кавех нервно вздыхает, осматриваясь вокруг, и сердце его заходится в смеси страха и восторга. Не больше, чем в сотне метров от него, прислонившись к боку скалы, выступают рёбрами гигантской мёртвой твари, побелевшими от ветра и песка, стены. — Хайтам, — шепчет он, несмелыми шагами двинувшись в ту сторону. Аль-Хайтам хватает его за запястье, но не останавливает, подстраивается под шаг. — Это же оно, да? — Мы заходили с другой стороны, но судя по расположению… должно быть оно. Оно — место его смерти. Причина страданий, боли и ночных кошмаров, неразгаданная тайна, тревожащая загадка. Кавех идёт вперёд, утопая в песке, и с силой сжимает руку аль-Хайтама. Но когда до руин остаются считанные метры — он застывает. Что будет… если они снова окажутся там заперты? Что, если они попадутся второй раз и умрут вдвоём от жажды? Что, если проклятие этих стен активно даже спустя столетия? Пульс в ушах бьётся так громко, что он почти не слышит оклика аль-Хайтама; поле зрения сужается до размера этих древних стен, пытаясь уловить синеватые блики купола на солнце. — Кавех, — аль-Хайтам встаёт перед ним, загораживая вид, и Кавех вздрагивает, словно очнувшись от наваждения, заглядывает в спокойные лазурные глаза. — Магии больше нет, ловушки не сработают, всё будет в порядке. Если боишься, останься здесь, я сам осмотрю. — Нет! — он вырывает запястье, сложив руки на груди и своим самым осуждающим взглядом прожигая аль-Хайтама. — Чтобы ты оказался там заперт один? Нет уж, пойдём вместе. Аль-Хайтам чуть склоняет вбок голову: уверенный и собранный, не позволяющий сомневаться в себе и своих словах: — Ты сможешь выбраться и дождаться помощи, если останешься. Кавех закатывает глаза. Неужели он правда думает, что это беспокойство только о себе? Один раз он уже привёл аль-Хайтама в эти руины и, скорее всего, стал причиной его смерти — если он сделает ту же ошибку дважды… Хотя бы умрёт рядом, а не бросит его страдать одного. — Предлагаешь вызвать спасателей и остаться смотреть, как ты там будешь умирать от жажды? Тогда сам и оставайся здесь, если сможешь, я один пойду. Вздёрнутый нос, показная храбрость — Кавех проходит мимо, задевая аль-Хайтама плечом, но тот снова перехватывает его за запястье с едва заметной дрожащей улыбкой: — Ты прекрасно знаешь, что не смогу. Конечно, потому что аль-Хайтам — затаённая паника на дне зрачков, не менее поглощающая боязнь повторить ошибку, затапливающее до макушки желание защитить. Поэтому они идут вместе, вместе переступают границу, где начинается одна из оставшихся стен — замирают разом и сердце, и дыхание. Дойдя до середины комнаты, Кавех разворачивается и выбегает обратно. Свободно, не стукнувшись о полупрозрачную стену. И только в этот момент наконец вспоминает, как дышать. — Слава архонтам. Что ж, это уже полдела. Только успокоившись, Кавех принимается рассматривать комнату: такая же, какой он её и запомнил, словно и не прошло всех этих сотен лет, потёртые песчаные стены, отходящие от скалы — когда-то вход в этот зал был завален лишь наполовину, но сейчас скала завалила его камнями окончательно, и при всём желании без экскаватора или взрывчатки в другие комнаты им отсюда не пройти. Собственный труп, конечно же, не машет ему приветственно из песка — если он там и остался, то зарыт глубоко внизу. Странно, что за сотни лет песок не покрыл эти руины до самых краёв; может быть, последние крупицы магии слишком хорошо их защищали, а может, это ветер всегда дул со стороны скалы, кто знает. Судя по высоте стен и воспоминаниям Кавеха, здесь насыпало едва ли метр, если раскопать… Взгляд нервно бегает по песку, примерно определяя место, где искать, и натыкается на ноги как будто и не двигавшегося с места аль-Хайтама; переходит выше, на застывшее со сложным выражением лицо, буравящее стену впереди. На ней ничего нет, что его так привлекло? — Хайтам? — но тот не отзывается, продолжая буравить взглядом одну точку. — Что?.. — Здесь была… фреска? — неуверенность в его голосе настолько редкое явление, что Кавех напрягается. Образ этой стены отпечатался слишком отчётливо в голове — Кавех умер напротив неё, как ни как, и абсолютно точно уверен, что никаких фресок на ней не было, как и на всех руинах — чистые песчаные камни, посыпавшиеся от времени. Но тогда с чего аль-Хайтам это взял? — Что на ней было? — он подходит ближе, соприкасаясь плечами. Глаза аль-Хайтама прищуриваются, размыкаются губы сначала в молчаливой неуверенности, пока не складываются в слова: — Алый король. Сердце Кавеха останавливается где-то в горле. Совпадение? Странность за странностью? Почему, если здесь было изображение древнего бога, Кавех его не запомнил? Почему, если его не было, аль-Хайтам увидел? Может ли сон о месте, в котором он никогда не был, быть связанным с рисунком, которого не должно было быть? — В форме глаза-солнца или бога? В свою жизнь учёным-архитектором Кавех побывал во множестве руин и знал, что главным атрибутом эпох являются изображения Алого Короля: от ранних времён, когда он был "одним из" — людским телом с соколиной головой, когда божественное смешивалось с человеческим, земным; до поздних гюрабадских, когда он уже передал правление людям и остался лишь символом — всевидящим оком, жарящим солнцем, потоками ветра. — Человека, — отвечает аль-Хайтам, и привычная устоявшаяся система в голове Кавеха рушится. — С человеческой головой. Никогда никто не находил его изображений с человеческой головой! — Она была подписана? — спрашивает Кавех севшим голосом. — Откуда ты знаешь, что это был Алый король? Глубина складки между нахмуренными бровями аль-Хайтама грозится перерасти в настоящую расщелину. Это страшно — видеть растерянность в глазах, в которых никогда не было место сомнению, думает Кавех. А потом: а ведь его глаза и правда так похожи на "солнце" Алого короля — лазурная радужка с ореховым кольцом к зрачку, странно, что он раньше никогда не задумывался. Аль-Хайтам не находится с ответом; "просто знаю" и "я так чувствую" — не его прерогатива, он пытается откопать в памяти доказательства и подсказки, которых там нет. Кавех сглатывает. — Я не помню фреску, но может, просто не обратил внимания, — пока умирал, не договаривает Кавех. — Со временем она могла выгореть или стереться. Логичное объяснение для логичного человека; пока он сам ничего не может понять — не время нагружать аль-Хайтама ненужными эфемерными теориями. — Или воспоминания были ложными, — говорит он, и в этих словах Кавех слышит напряжённое невысказанное "Что ещё из воспоминаний могло быть ложным?" — Подгоню машину, попробуем расчистить. Кавех вздыхает, сжимая кулаки. Да. Они здесь не затем, чтобы вести философские разговоры о богах или о том, как человеческий мозг любит искажать воспоминания. Для начала надо… надо попробовать найти то, что от него могло остаться. К тому моменту, как аль-Хайтам возвращается с двумя лопатами, Кавех успевает осмотреть все стены (ну вдруг перепутал, и фреска на другой) и покопать носком кроссовка в том месте, где — он помнит — оборвалась его жизнь. Странное чувство. Мерзкое. А что, если аль-Хайтам передвинул его тело? А что, если их всё-таки нашли, но не рассказали общественности, поэтому никаких записей не осталось? Чем они вообще занимаются в отпуске — пытаются раскопать семисотлетние трупы! Нет бы на курорт в оазис Собека поехать, так они ночуют в машине, питаются долго портящейся едой и собираются перерыть целые руины просто потому, что ему снились кошмары! Резкий вдох — воздух со свистом втягивается в трахею, опаляет жаром лёгкие, даже не заметил, как перестал дышать; аль-Хайтам передаёт лопату, сканируя своим тяжёлым лазурным взглядом — всё ли хорошо. Кавех выдавливает слабую улыбку. Он должен пройти через это. До конца. Что ж, пришло время протестировать его (почти отсутствующую) выносливость. Раскапывать песок — легче, чем землю, и наверное, Кавеху впервые за последнее время везёт: лопата упирается во что-то твёрдое всего минут через двадцать раскопок, раньше, чем его хватил солнечный удар и одежда пропиталась по́том. Они с аль-Хайтамом переглядываются, продолжают с осторожностью — это может быть обычный камень, отвалившийся кусок стены, а может… Из песка показывается почерневший череп; Кавех, выронив лопату, отступает на шаг. Не взглянув на него и не бросив ни слова, аль-Хайтам раскапывает остатки одними затянутыми в перчатки руками, чтобы не повредить древние кости, и когда из песка показывается остальное мумифицированное тело — всё, что срывается с губ Кавеха, это короткий болезненный вздох. Он смотрит на себя. Второй раз за сутки. И не ясно, какой из этих раз хуже, потому что его сердце практически замирает от вида, от взгляда на обтянутые тонкой высохшей кожей кости. Он не узнаёт себя — не в таком состоянии, почерневшего и с пустыми глазницами на месте полыхающих жизнью алых глаз, не когда все черты слились в один иссохший пергамент лица на безволосой голове; но ощущает — остаточными крупицами магии, воспоминаниями, тянущимися к своему истинному вместилищу или архонты знают чем, но желудок скручивает спазмом от неправильности происходящего. От страха. От отвращения. От… Кавех едва успевает выскочить за стену, прежде чем его выворачивает наизнанку завтраком. Долго и болезненно, до желчи, до жжения в пищеводе и слёз в уголках глаз. Это он. Правда он — настоящий, реальный. Его материализованное прошлое, светоч Кшахревара, великий архитектор Сумеру — высушенные кости. — Хайтам… — он поднимает голову, дрожащими пальцами вытирая лицо, другими опираясь о крошащийся камень. Но аль-Хайтам на его хриплый зов не отвечает, он вообще не двигается с места, словно сам — живая мумия, замершая так семьсот лет назад с телом возлюбленного на руках. Странный укол — ревности, боли? — прошивает сердце. — Хайтам, — повторяет Кавех, утопая слабыми ногами в песке на обратном пути, но когда тот наконец спохватывается и переводит на него взгляд — по спине пробегает дрожь. Пелена тумана медленно и неохотно покидает глаза аль-Хайтама, возвращая живой блеск; по одному лишь взгляду понятно: у него только что было воспоминание — болезненное, выворачивающее душу, вырывающее что-то из сердца; смерть. Аль-Хайтам переводит взгляд с Кавеха на… Кавеха, заторможенно осматривается по сторонам — потрёпанные стены, скала, бесконечный слепящий песок, наверняка всё то же самое, что он видел в прошлом. За исключением того, что Кавех протягивает ему руку — помощь подняться и молчаливое заверение "Я здесь, я рядом, возьми меня за руку и ощутишь жизнь"; и аль-Хайтам слушает. Крепкая хватка, большой палец на запястье в районе пульса. — Это была не фреска, — говорит он хриплым голосом, зачёсывает назад прилипшие к вспотевшему лбу волосы и сразу же отходит в сторону — к той самой злополучной стене. — Воспоминание. Здесь выходила на поверхность засыхающая артерия земли. В голове у Кавеха щёлкает. Конечно. Прежде, чем окончательно засохнуть, корни Ирминсуля — всемирного древа, хранящего в себе память мира — сбоили направо и налево, вызывая аномалии одна хуже другой. Что же ещё могло показать аль-Хайтаму несуществующие образы? — Визуальное искажение. Она показывала тебе зацикленный момент из прошлого, какой эта стена была раньше, до разрушения. — Не совсем так, — аль-Хайтам бросает на Кавеха сложный, нечитаемый взгляд потемневших глаз, прежде чем опуститься на корточки, раскапывая руками раскалённый песок. — Она показывала кусок моего прошлого, связанного с этим местом. — Твоего?.. О. Вот оно как. Аль-Хайтам никогда не бывал здесь до того злополучного дня, но наверняка этими залами ходил Алый король. Странно, что Кавеха уже совсем не удивляет это открытие — словно очередное подтверждение уже давно известных фактов, словно Набу Маликата во сне посадила в нём семена понимания, которые теперь прорастают цветами знаний. Очень быстро аль-Хайтам вытаскивает на солнце второе высохшее тело — Кавех хватается рукой за стену, чтобы не упасть на подкосившихся ногах. Он правда остался здесь. Замурованный, раненый, одинокий, он всё ещё пытался найти выход и медленно умирал от обезвоживания или холода; возможно, его тело обожгло до волдырей беспощадное солнце, а потом до стучащих зубов заморозила ночь, возможно он страдал так долго… — Хайтам, — Кавех опускается рядом с ним на колени, цепляется за рукава его светлой тонкой рубашки, за ворот, за руки, за что-нибудь лишь бы почувствовать — он живой, рядом. Аль-Хайтам прижимается к его волосам, аль-Хайтам обнимает, стараясь не касаться грязными руками, аль-Хайтам шепчет "Всё хорошо", но только ничего не хорошо. Всё так тяжело, и больно, и страшно, и… Люди не должны видеть собственные тела. Люди не должны раскапывать себя столетия спустя, переживать заново свою смерть и боль, и тем более не должны видеть своих любимых… такими. Кавех знал, на что идёт, когда соглашался сюда поехать, но даже не думал, насколько тяжело будет это вынести. — Хочешь увидеть, куда ведёт этот зал? — говорит аль-Хайтам ему в макушку. Кавех поднимает взгляд — невыплаканные слёзы и отчаяние. — Ты нашёл выход? — Узнал о нём из Ирминсуля, но не успел воспользоваться, — взгляд аль-Хайтама падает на собственное тело, на неестественно выглядящую шею. Удобрение для засыхающего мирового древа, всплывают в голове слова Набу Маликаты, и Кавеха передёргивает. "Что же ты сделал? Как ты узнал?" хочется спросить, но аль-Хайтам уже поднимается на ноги, бросив своё тело как неинтересную игрушку. Прикосновение освободившейся от перчатки ладони к стене, несколько прошёптанных слов на дешретском — Кавех мог читать и немного понимать, но почти не улавливал на слух. Это не магия — механизм, запрограммированный откликаться на определённые слова. Сейчас бы это назвали распознаванием голоса. И через мгновение почва под ним задрожала. Всего в нескольких метрах разошлась земля — раскрылся провал, в который тут же принялся стекать песок; аль-Хайтам без раздумий ступает в него первым, как только всё стихает, высеченные из камня ступеньки спускаются глубоко вниз. Кавех сглатывает, принимает протянутую ладонь и идёт следом. Кажется, у него уже атрофировалось возможность удивляться; и так было понятно, что эти залы защищали что-то более ценное, важное, так что тайный проход под землю совсем не удивителен. Внизу, около тридцати ступеней спустя, кромешная тьма — только тонкая полоска дневного света через образовавшийся проход, аль-Хайтам включает телефонный фонарик. Зал был наполовину завален, но в отличии от комнат наверху богато украшен — высокие резные колонны, вьющиеся по стенам золотые узоры — цветы, гранаты и лозы, плиточный пол, ниши в стенах, наверняка когда-то заполнявшиеся предметами декора. Затылок покалывает странным чувством узнавания: Кавех никогда не видел такую архитектуру вживую, это не времена семи царей или Гюрабада, ничто из найденных уцелевших руин не было похоже на это величие и пышность, но вот во сне… — Что это за место? — голос в пустом затхлом помещении разносится гулким эхо, и Кавех задерживает дыхание, боясь, что пробудит новые защитные механизмы или спящие силы. — Руины Ай-Ханум. Всё, что от него осталось. О боги. Полумифический город, обитель трёх богов времён, когда Сумеру ещё даже не существовало, лишь одна бесконечная пустыня, выстроенный на мудрости и технологиях. Уничтоженный небесным шипом. — Вот почему она просила вернуться домой, — осознаёт наконец Кавех, заходя на несколько шагов вглубь. От стен веет прохладой и знакомым цветочным ароматом; ностальгией. — Она? Кавех оборачивается. Аль-Хайтам не двигается от ступеней, застывший в льющемся солнечном свете — единственный огонёк в кромешной тьме. Он ведь тоже всё знает. Впитал с последним воспоминанием от прикосновения к кавеховому телу истину, так долго скрывающуюся от их взгляда, видел жизнь на один цикл глубже. — Сегодня во сне, — отвечает Кавех, — я разговаривал с Набу Маликатой. Взгляд аль-Хайтама напрягается всего на мгновение, но не выдаёт ни капли удивления. Он понимает, и его молчаливое подтверждение становится последней точкой в бесконечных сомнениях. — Что она сказала? — спрашивает он словно о разговоре с родственницей по телефону, так прямо и просто, подумаешь, древняя богиня из сна. — Что ты принёс жертву, — отвечает Кавех, и аль-Хайтам на удивление отводит взгляд. — Что ты сделал, Хайтам? Секунда тишины, пять, тридцать. За спиной темнота, ощущающаяся как дом, впереди — родной дом, прячущий ответы на вопросы. — Заплатил Ирминсулю кровью, — говорит наконец он, — чтобы в следующем цикле мы помнили друг друга и не прошли мимо. Встречая на своём пути знакомых из прошлой жизни, Кавех часто не мог понять, почему никто из них не проходит через то же самое, почему даже Тигнари и Сайно, воссоединившиеся здесь, не имеют ни малейшего представления о том, кем были; сколько раз он думал, что сошёл с ума или заработал шизофрению. Пока не встретил аль-Хайтама. Пока всё не стало таким правильным и важным. Оказывается, его рук дело. Кто бы сомневался. — Но разве… разве можно влиять на Ирминсуль через корни? Разве он вообще принимал человеческие жертвы? — К тому моменту он уже начал засыхать и впитывал всё что мог, чтобы продлить своё существование. Моя кровь ему подходила. Божественная кровь, понимает Кавех. — Той ночью, когда ты умер, он показал мне образы нашего прошлого, — голос аль-Хайтама не громче шёпота, и в его интонации Кавех слышит… попытку оправдаться? — Никаких конкретных видений, только кем мы были и что это за место. Дал понять, что сможет сохранить и перенести наши воспоминания в следующий цикл, что мы снова встретимся. У нас больше не было шанса в этой жизни, но если моя смерть могла дать его в следующей… Кавех закрывает глаза. Голова кружится, слишком много невероятной информации для его уставшего и разморенного жарой мозга. Мы были богами — всё, что он может понять. Мы были богами, а потом умерли, а потом ты пожертвовал собой только чтобы встретиться снова. Какой был шанс, что в этом цикле они встретятся без вмешательства? Только из-за видений Кавех занялся выставками, только из-за выставки встретился с аль-Хайтамом, только из-за странных отголосков чувств тянулся к нему, вопреки всем законам логики. Они бы не встретились иначе. Прожили бы свои одинокие жизни, может, встретили кого-то, с кем были бы счастливы, но кто не знал и не понимал бы их настолько всеобъемлюще. — Хорошо, — говорит он, сглатывая невероятно тяжёлый ком в горле. — Я понимаю, но… Но к моменту смерти аль-Хайтам уже знал, что под руинами есть второй зал, раз Ирминсуль всё показал, понимал, что теоретически сможет выбраться — энергетический купол защищал только эту комнату, с помощью дендро силы он бы смог хоть как-то пробить выход наружу. Кавех понимает, почему он не стал даже пытаться — но так, так тяжело это принять. — Я не жалею, — говорит аль-Хайтам; несколько шагов вперёд, горячие пальцы на похолодевшей щеке. — И никогда не пожалею о своём выборе. Проживи эту жизнь счастливо со мной, чтобы наши смерти не были напрасны. Кавех жмурится, не в силах посмотреть в горящие уверенностью лазурные глаза. Кивает. Быстро-быстро, чтобы аль-Хайтам не подумал, что хоть в каком-то из циклов он мог отказаться от жизни с ним, потирается щекой о пальцы. Ему потребуется время, чтобы отпустить прошлую боль, но в конце концов, пока они рядом, всё будет хорошо. — Похороним их? — спрашивает он несколько минут (или часов, Кавех не уверен) спустя, когда утихают первые бушующие чувства. Аль-Хайтам кивает. После того, как их вытащили из благоприятной среды, мумии наверняка начнут портиться или рассыпаться, или что там с ними происходит — нельзя же просто закопать их обратно. Пока аль-Хайтам сносит тела вниз, Кавех с фонариком находит место, где раскололся и развалился плиточный пол, достаточно для того, чтобы выкопать небольшую яму и обломками стен и камней сделать насыпь. Хоть какое-то подобие могилы. Принимаясь засыпать тела, Кавех понимает, что было не так с аль-хайтамовой шеей: бугристая, словно расползшаяся кожа — он перерезал себе горло собственным мечом, чтобы напоить корень Ирминсуля кровью. Вот почему лежал в другом конце зала — разделённые на семьсот лет. — Всё хорошо, — шепчет Кавех, укладывая камень за камнем поверх зарытых тел, и боль душит ему горло, — всё хорошо, теперь вы снова вместе. Мы вместе. Обычно на могилах принято что-нибудь говорить о покойных, но Кавех не знает, что говорить на своей собственной. Вы не заслужили умереть так рано. Вы не заслужили страдать и лежать в песке потерянными и забытыми; ни вы, ни те, кто были до вас. Но легче от этого не станет. Прости, молит он мысленно, окидывая последним взглядом полуразрушенные стены, но это всё, что осталось от дома. Кавех скользит пальцами по шершавым стенам, по высоким колоннам — как бы он хотел по-настоящему увидеть Ай-Ханум во всём его величии и великолепии, но это всё, на что осталось любоваться. Комната, могила, ступеньки остаются за спиной, и грудь опаляет внезапным теплом. Наверное, она наконец спокойна. — Это было единственное уцелевшее после небесного шипа место, которое он нашёл среди груды камней, — говорит аль-Хайтам, снова прикладывая ладонь к стене; полуденное солнце слепит глаза, с шорохом закрывается тайный проход. — Построил вокруг защитный комплекс, чтобы никто посторонний не мог проникнуть. — Но зачем? Что там было охранять? Аль-Хайтам подходит к машине, замирает с рукой на дверной ручке. — Воспоминания. Дешрет всё-таки был бо́льшим романтиком, чем аль-Хайтам — тот никогда не цеплялся за воспоминания, мог продать дом почившей бабушки, оставив только кучку книг, легко избавлялся от ненужных вещей и чувств. Нет, обрывает себя Кавех, устраиваясь на пассажирском сидении. Они сейчас вместе как раз лишь потому, что аль-Хайтам не мог отпустить воспоминания, не мог позволить себе забыть, как забыл Дешрет, вступив в новый цикл. На обратной дороге они молчат. Успевают вернуться по уже известному пути к оазису до темноты, смыть с себя пыль, перекусить. Аль-Хайтам прижимает его к себе на заднем сидении машины, кутает в тёплое покрывало, целует в волосы — так нежно и осторожно, что хочется раствориться. Кавех наблюдает через окно за опускающимся за песок красным солнцем — цвет перезрелого закатника, цветов скорби, его глаз; и всё внезапно кажется таким правильным. Пустыня — его дом, его начало и конец, его прошлое и будущее, его повторяющийся цикл. — Надеюсь, — шепчет он аль-Хайтаму в ключицу, — в следующем цикле мы тоже будем вместе. Даже если не Хайтамом и Кавехом, даже если не будем помнить. Он говорит надеюсь, но подразумевает я знаю; в следующий раз они тоже обнаружат себя в песках, на руинах цивилизаций и своего прошлого. Возможно, среди царящих в Тейвате особых законов есть один лично для них — аль-Хайтам и Кавех должны встречаться в каждом цикле. — М, — выдыхает аль-Хайтам ему в волосы. — Я люблю тебя. Ты же знаешь? — Конечно, — Кавех смеётся, как будто ничего глупее в своей жизни не слышал, как будто эту главную истину мог не знать. — Почему бы ещё ты попёрся из-за меня в пустыню? Почему бы ещё ты отдал жизнь только для того, чтобы помнить меня? — Я тоже люблю тебя, и ты это знаешь. Аль-Хайтам усмехается — даже не надо видеть, чтобы это понимать; знает. Всегда знал и будет. Наверное, это ненормально — любить кого-то так сильно, чтобы возвести в смысл своей жизни; в конце концов однажды эти их чувства довели до того, что зачем пытаться выжить, если тебя больше нет. Кавех думал об этом не раз после того дня, как вся прошлая жизнь вернулась к нему воспоминаниями, ведь он тоже не стал бы бороться, потеряй аль-Хайтама. И наверное, какой-нибудь психолог назвал бы это нездоровым… Но ни в одной из двух, а возможно и трёх, жизней у Кавеха не было никого ближе. Ни в одной не был бы счастлив без аль-Хайтама. Так что плевать, что бы там сказали гипотетические психологи — пока они вместе и счастливы, остальное неважно. — Кажется, — говорит Кавех, когда солнце уже касается кромки горизонта, — она завидовала, что ты любил меня больше, чем Дешрет её. Аль-Хайтам вздыхает — устало и немного грустно. — Боги не умеют любить. Всё, что у них было, это одержимость и зависимость. Значит, она завидовала тому, что между ними вообще была любовь. Жаль их. Тех, кто были ещё-не-хайтамом-и-кавехом, кто не знали любви и простых человеческих чувств, но всё равно отчаянно друг к другу тянулись. Воспоминания, которые Кавех успел выцепить во сне, не хранили никаких конкретных событий и смыслов, только ощущения; но среди всех подвластных богам чувств — ярости, сотрясающей небеса, печали, разливающейся реками — то, что ощутил тогда он, больше всего было похоже на тепло и нежность. Возможно, их с аль-Хайтамом нужда друг в друге тянется ещё с тех времён, когда они не умели просто любить. — Может быть, — отвечает он. — Многое теперь обретает смысл и из этой жизни, и из прошлой. — Например то, что с глазом бога рядом ты во время оргазма топил всю комнату в распускающихся цветах? Кавех давится воздухом так карикатурно, что самому становится неловко. Он этого стыдился! Убирал глаз бога подальше, потому что отсутствие контроля над своими эмоциями и силами, это позорно, а аль-Хайтам собирал цветы в вазу и относил в свой кабинет в академии! А теперь ещё смеет об этом вспоминать! — Ты, чудовище, — воет он, закатывая глаза, — хватит портить интимные моменты своими бестактными комментариями! — Уверен, оргазм — это достаточно интимно. Эта дурацкая раздражающая улыбочка на его лице с хищно щурящимися глазами — очевидно же, что специально издевается! Кавех отстраняется, забрав на себя всё покрывало. — Я имел в виду твои глаза! Нашу одержимость пустынными цивилизациями! Оазис вечности! И вообще… Что там вообще — ему договорить не дают, горячие шершавые губы накрывают его рот, и Кавех даже назло не может себя заставить сопротивляться — поддаётся рукам, губам и языку, вдыхает один на двоих воздух, разделяет общий жар. Так правильно и так приятно, так привычно и знакомо. — Я знаю, — отвечает аль-Хайтам оторвавшись и подтягивает его обратно к себе, утыкается носом в висок. — Знаю, не бухти. С обиженным "Хмпф!" Кавех отворачивает голову. Но не отстраняется — естественно не отстраняется, даже набрасывает краешек покрывала обратно аль-Хайтаму на плечо. Им ещё предстоит невероятно долгая и утомительная дорога домой, но наконец-то сейчас он может позволить себе поверить: всё хорошо. Всё хорошо, потому что ночные кошмары больше не будут тревожить его разум; всё хорошо, потому что они вместе в каждой из жизней. Красное солнце отправляется в свой подземный путь. Пустынные боги уходят на покой.