🝡
Если бы Антон разбрасывался фразой «зуб даю» при каждом своем обещании не делать что-то, то наверняка к своим тридцати двум годам уже бы ходил со вставной челюстью. Арсений вообще диву дается и ахую тоже чуть-чуть дает, что тот до сих пор не. Антон спрашивает, что это за «бусинки прикольные», видя в баночке со спиртом глаза кузнечиков; бросает «прикольно, у тебя тут даже кокос есть» на скатанный жуком навозником кусок дерьма размером с яблоко» и рвется зажечь благовоние из грязи из-под ногтей. Арсений стоически переносит чужую «хаотик энерджи». Даже сам себе удивляется, что не врубает рычажки сноба или курицы наседки. Вместо этого, с чувством, толком и расстановкой рассказывает, как дражайшая бабуля, раз плюнув дожившая до ста лет, после института аж письмом зазвала его к себе в глушь, чтобы передать по наследству то, что не передала когда-то матери, которая сбежала в город от всего этого, не желая ничего слушать. Бабушка затаила обиду и в дальнейшем связь с дочерью почти на корню, уже обросшем и окрепшем, перерезала, поэтому сам Арсений бабушку в возрасте своих двадцати лет увидел впервые. Он ждал в двенадцать письмо из Хогвартса, а получил в двадцать пять письмо с предложением стать зельеваром. Если честно, его такой вариант развития событий вполне устроил. Бабушкина школа зельеварения стала для него практически вторым образованием. Потому что он так же, как в шараге, сидел за всякими словарями алхимиков с утра до ночи не меньше года, слушая и изучая азы, такие как: химические соединения, таблицу Менделеева, парфюмерные дисциплины, пропорции, введение в алхимические труды, философию — и прочие, прочие вещи, впоследствии оказавшиеся не такими бесполезными, как ему казалось, когда он в окружении леса сидел по вечерам в снег, дождь, рыжий закат и листопад, читая у камина очередную книгу с расшифровкой символов древней алхимии, пока бабушка, не без вмешательства магии зелий в свою почти сотню лет летающая по дому только так, либо мыла колбы, либо во дворе занималась изучением почвы, либо просто вязала, прося читать вслух и повторять изученное. К Гребете Владимировне Арсений за несколько лет рука об руку прикипел, получив сотни уроков, как качественно и искусно варить зелья и так же варить собственную жизнь; как из самых неожиданных ингредиентов получать нечто сильное, как уметь аккуратно обращаться с тем, что ты сделал своими руками, как управлять властью, которой тебя наделяет возможность варить всякое, и как нужно до конца нести ответственность за то, что, как воробей, если вылетит, хуй за хвост к себе притянешь и в клетку засунешь да на замок закроешь. А через пять лет, чувствуя, что может полностью оставить внука на поприще алхимика-зельевара одного, Гребета Владимировна отошла в мир иной, и Арсений удивился, как этой женщине удалось стать для него таким сильным наставником, что он до сих пор вспоминает о ней если не с нежной любовью, то с железным привкусом уважения. Так Арсений и стал зельеваром чуть ли не в двенадцатом поколении, продолжив династию Поповых. Он без утайки однажды признался бабушке, что, скорее всего, он будет последним зельеваром в этой цепочке, потому что продолжать эту бьющуюся жилку ему будет не в ком. Бабушка — кремень по жизни — ответила, что она сразу всё поняла, у него по сливающейся с небом ауре всё считать можно — она также унаследовала ведьминские черты от своей матери, — и вообще он молодец, пусть просто свой бизнес замутит. Она не просто верила, а знала, что дело это не прогорит и пойдет в гору, а там кому-нибудь толковому его только передать оставалось, с него достаточно и этого. Арсений кривиться не стал, как от ложки топленого говна, и послушался. Теперь он здесь, привыкший к одиночной жизни, полному детоксу с включаемым раз в одновременный полет трех радужных комет телефоном и бесконечным природным простором. Только он и его кусочек безмолвного рая на отшибе. — Блин, фундуком пахнет, — Антон подносит к носу баночку с бордовыми кристаллами, но Арсений не успевает осознать, что он делает и с чем именно он делает это, а резко одернуть чужую руку выходит с заторможенностью позднего зажигания. Вообще так забалтываться — опасное дело, когда рядышком ходит-бродит бомба замедленного пиздеца, которой лишь бы вляпаться куда. Он это тоже по чужой ауре считал, там у него над головой целая вывеска с лампочками висела, гласящая «у меня шило в заднице, и извиняться я за это не буду». — А че это? Арсений закатывает глаза так, что они отправляются в кругосветное по всему телу, докатываются до пяток и возвращаются на место. — Сейчас сам узнаешь. Почему именно «Шаст», кстати, если серьезно? Антон выпрямляется посреди лаборантской, точно ему по хребтине палкой пизданули, ручки по швам норовит сложить: — Потому что я — Шастун Антон Андреевич — девяносто первого года рождения, родился и жил в Воронеже, там же получил первое филологическое образование в области иностранных языков, переехал в Омск работать репетитором и переводчиком со шведского языка, тест Карла Юнга показал, что я интроверт, также мне нравится теплый синий цвет, из кошек или собак я выберу собак, моими сильными сторонами является располагающая искренность, честность и эмоциональность, слабыми — застенчивость, тревожность, излишняя экспрессивность и прокрастинация; у меня с детства аллергия на крупы и обильно потеющие ладошки, — тут, поняв, что что-то происходит с ним неладное, Антон морщится, как воздушный шарик на морозе, но рот его продолжает вразрез с выраженным в лице сопротивлением нести всё подряд: — Любимым сериалом считаю «Друзей», любимым персонажем оттуда Чендлера, потому что тоже за шутками пытаюсь скрыть все свои проблемы, мне так проще. Я знаю наизусть почти всю биографию Бенедикта Камбербэтча, потому что словил на него краш пару лет назад, когда смотрел «Шерлока», — а тут, ужаснувшись, Антон распахивает свои зеленющие глаза, косится на самого себя, насколько это возможно, и всё ещё продолжает балаболить: — Он, кстати, двух геев поженил. А у меня, кстати, сорок шестой размер ноги, а рост метр девяносто семь, порой восемь, а порой шесть, по знаку зодиака я овен, потому что родился девятнадцатого апреля, но в душе я лев, мне так подруга сказала, а она за таро готова жопу рвать, — пока не сказанул чего похуже из того, чего уже намолол, Антон пытается закрыть рот ладонями, с мольбой смотря в голубые глаза Арсения, который стоит с физиономией «и поделом тебе» и не чешется что-либо предпринимать. — Моим любимым писателем является Стивен Кинг, а поэтом Владимир Маяковский, и я наизусть знаю «Лиличку», выучив ее для понравившейся девочки в восьмом классе, могу и тебе рассказать, ты мне тоже нравишься, поэтому слушай: дым табачный воздух выел, комната — глава в крученыховском аде, вспомни — за этим окном впервые руки твои... — Ла-а-адно, это пора прекращать, — Арсений, хоть и приятно ему греть уши хорошим стихотворением, тянется к верхней полке старенького, из темного дуба гарнитура с резьбой, доставая оттуда прозрачную таблетку, пока за спиной его во всю громкость разворачивается «выбегу, тело в улицу брошу я». Он просит Антона открыть рот ровно в тот момент, когда тот с выражением произносит «не надо этого, дорогая, хорошая», однако сам даже бровью не ведет и кладет на выставленный язык круглую пластинку. — Соси. — Хорошая благодарность за романтичные стихи, добавить нечего. — рассасывая таблетку, возвращает себе дар нормальной речи Шаст, от «Шастун», а не от «шастать», как выяснилось. И как выяснилось много чего другого. Арсений качает головой. — Поэтому я тебе говорю ничего здесь не трогать. Не от всего найдешь противоядие за пару секунд и не везде отделаешься так просто, по типу раскатанного красной ковровой дорожкой языка для показа мод всяким словам, или какими-нибудь обделанными штанами. Что ты на меня так напыщенно пялишься? Буквально соседняя баночка от той, которую ты смачно занюхнул. — Опасные вы люди, зельевары. У тебя тут территория похлеще биолаборатории, напичканной вирусами. Арсений не видит повода не согласиться. Он без дальнейших происшествий продолжает показывать Антону что-то гораздо безопаснее всяких банок, мазей, порошков и растворов, переходя к старым нарисованным схемам, биологическим таблицам и чертежам, таблице алхимических символов и даже дает взглянуть на собственную нарисованную чернилами картину звездного неба в апреле, где изображены созвездия и их положения, потому что из общего ряда выпала картина именно с этим месяцем, в то время как остальные, нарисованные задолго даже до бабушкиной эпохи, остались там же, в тубусах. Авторства своего он не указывает, хотя от Антона всё равно выслушивает про то, «как много пиздатости делают люди с руками из плеч, я в безмерном восхищении». А дождь не прекращает до ужина. — Баню топить умеешь? — интересуется Арсений, когда молча втыкать в гербарии становится скучно до того, что хочется поскорее переключиться на что-нибудь занимательнее. — А ты, думаешь, как я в деревне уже три недели живу? Со вшами и блохами рука об руку? Конечно, умею. — оскорбленность в лице Антона так и сквозит. Арсений оживляется, направляясь в кухню: — Тогда на мне ужин, на тебе — баня. Антон, застывший еловым кустом посреди пустыни, хлопает глазами. — Ты преступно тупишь, Шаст. Охота схлопотать воспаление легких после утренней полуторачасовой прогулки под ливнем? Вперед, я тебя цепями не держу. Не хочешь — иди топи баню, помоемся к вечеру, я одежду на тебя найду, размеры одни практически. И хватит на меня так смотреть! Под «так» Арсений подразумевает настолько открытый взгляд зеленых глаз, точно Антон вместе с ними открыл проветрить свое сердце, чтобы сполна попробовать запихнуть туда всего Арсения сразу. Зеленый тлеющий костерок с блестящими искорками неожиданно греет. И руки, и локти, и какие-то свои запыленные надежды... И так приятно жжет на щеках, перескакивая на скулы и губы. — Маяк — секси дядька, потому что ничего, кроме «надо мной, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа» я сказать не могу. Где дрова? Арсений мысленно тает в смущении и вопит, царапая ногтями по стеклу от того, что это — ненастоящий Антон и его ненастоящие чувства. Он сам его таким сделал, и сам теперь восторгался тем, что сотворил, как Пигмалион со своей прекрасной статуей. — Рядом дровник, заметишь. Спички и солярка в предбаннике. Спагетти с копченостями будешь? В смысле, аллергии у тебя на такое нет? — он ведет плечами, будто ему за шиворот опрокинули стакан льда. Голос скатывается в недовольство, и Арсений ничего не может поделать с тем коктейлем чувств, который кипит внутри, взбалтываясь, точно в шейкере. — Такой ты заботливый, конечно, хоть нелюдимый и мрачноватый. По-прежнему, из твоих рук — что угодно! — Антон щелкает по дверному косяку и удаляется, накинув капюшон. «Мрачноватый» — это он приуменьшил еще. Арсений уверен, что если посмотрит в натертую ложку, увидит там такое мрачное лицо, будто в него все тучи с сегодняшнего неба выжали. Он ставит на конфорку кастрюлю и достает из шкафчика упаковку спагетти.🝡
Арсений выуживает из шкафа вязаный жилет, водолазку и вельветовые брюки, протягивая вещи Антону. — Тут холодает в такие дни по вечерам. Чтоб ты не простыл. Он замечает, как тот уже готовится благодарно пролепетать, раскиснув от улыбки, что-то нежное и невнятное, но останавливает его жестами, мол, он понял, не стоит. Делов-то — шмотки, полупропахшие сыростью, дать накинуть. — Ты сам мыло себе варишь? — Антон акцентирует внимание на том, что Арсений, как учила бабушка, для того, чтобы одежда совсем не завоняла от влажности, кладет в шкаф душистое мыло — на каждую полку по куску. — Нет. Я не живу, полностью перейдя на всё хозяйственное, так как я не отрезан от цивилизации. Я хоть и зельевар посреди леса в селе Пупкино возле рудника Залупкино, но я люблю комфорт, поэтому пользуюсь покупными духами, мылом, свечами, шампунями и так далее, хотя и могу сварить всë это сам. Для этого экономика и существует — если люди и умеют, то им банально влом лишний раз жопу напрягать. Себе Арсений берет халат и пижаму, закрывая скрипящий раздвижной шкаф, подпирающий своим размером потолок. Антон же в этот момент скептически кривится лицом. Будто говорит своей извернувшейся в чистейшем стебе бровью «про любовь к комфорту передо мной распинается человек, добровольно из года в год моющийся в бане через день? В бане, которую нужно сначала затопить, что занимает два часа минимум, а чтобы ее затопить, еще необходимо предварительно натаскать дрова, налить воды и потом сверх этого ходить подбрасывать в печь по два раза в час? Спасибо, конечно, что еще не в кустах, за березой, срать приходится, чтоб клещ полупопием полакомился, откусив за раз яйцо на десерт, но на «я люблю комфорт» не тянет, как не вертись». Но Арсений свой стиль жизни каждой фиброй души любит, и никакие приколы частных домов в лесу по типу мышей в перегородках, нашествия пауков по осени и рубки дров каждую неделю, его ни на крошку не смущают. Это его блаженство и терапия, когда получится, и мученье и причина, почему ему нужна терапия, когда не очень получается. И жизнь в городе он тоже добрую часть года успевает вкусить, так что колесо баланса у него – минутка уместной тавтологии – в балансе. Арсений, с полотенцем и вещами в охапку, уходит мыться первым, завещая Антону достать из морозилки масло и кинуть кусок в спагетти в ответ на то, что тот предлагает по-мужски мыться вместе — уж со сваренными макаронами набедокурить сложно, он надеется, и переживает за это больше, чем о том, что не будет по-мужски светить голой жопой перед каким-то там Шастуном. Всё равно мураши по этой же голой жопе от страха бегают, заставив во всех местах поджаться, так ему тяжело оставить на какие-то полчаса Антона наедине с лаборантской и домом в целом. Они все-таки три дня едва ли знакомы. Хоть, блин, правда начинай всерьез рассматривать перспективу мыться вдвоем. Иногда Арсений благодарен бане за то, что в этом купальном доме нельзя депрессивно стоять под кипяточным душем час, а то больше, сверля пустыми глазами стенку. Тут можно депрессивно залезть в тазик, и от одной только попытки сделать это вся твоя депрессия помашет ручками и смоется на хер (а может, и на ногу). Можно еще депрессивно поливать себя ковшом из таза, но — ты че, еблан, вода золотая, что ли, нахуй, или бесконечная? Ебать, ты умник с кислым ебалом, конечно, теперь пиздуй заново всё набирать, депрессия у него, блять, нашлась! — и всё презрительным голосом разума. — С легким паром! У тебя такой очаровательный румянец, — бросает Антон, прежде чем они расходятся в проходе, и после этого сам развязной походкой уходит второй очередью в баню. Ни привета, ни хуéта. Только если хуетá — вот что он после себя точно оставил. И еще вопрос — что это за-... У Арсения от влажности в атмосфере тоже начинают обильно виться темными пружинками волосы на концах, и каре само собой превращается без дополнительного ухода в профессионально-завитую укладку. Антон, пока Арс раскидывает по тарелкам ужин, естественно, не упускает, удачного момента сделать комплимент его прическе. У Арсения непроизвольно вылетает, что Шаст со своей шапкой белого одуванчика на голове тоже бессовестно хорош. Тот весь цветет от такой неожиданности, даже, вроде как, смущается — то ли это попросту не сошел румянец после хорошо натопленной бани, и Арсений еле заставляет себя взять вилку в руку и наконец уставиться в тарелку. — А у тебя ни фильмов, ни сериалов, да? Телека, на крайняк, тоже не?.. — уже не так почему-то раздражающе Антон начинает расспросы, не до конца прожевав. Упаси его душу боженька, Арсений не засирает себе мозги телевизором, даже когда у него есть возможность сделать это. — Я поглощаю такого рода контент в городе. Здесь мне оно не нужно. Книги только есть, если совсем скучно. И пластинки на граммофон. Арсений дышит воздухом, наполненным чужим безмолвным ахуем вперемешку с восхищением, и продолжает уплетать пасту, наблюдая за яркой сменой эмоций на лице Антона. У него всё яркое, грех не засмотреться при такой серой обстановке из-за погоды. Антон не спрашивает «тебе тут не одиноко?», хоть порой будто бы думает озвучить этот вопрос, но всё равно одергивает себя, за что Арсений без спеси и сарказма благодарен ему. Заточать себя в вязкий болотный холод этим вопросом он ни себя, ни его, из чистого интереса дергающего что-то внутри, не хочет. — Я сразу сейчас пойду варить противоядие, провести тебя к библиотеке? — Давай, только можно... почитать у тебя? Мне немного... э-э... тоскливо и давяще одному сидеть. Хоть у тебя тут и очень уютно. Просто не фанат такого переизбытка одиночества. — губы Антона трогает нечитаемая, резаная, без уже полюбившихся плавных линий, почти виноватая улыбка. — Можно. — Арсений встает, убирая тарелки в раковину. Удивляется, как же быстро согласился пустить Антона не только читать в лаборатории, но и в принципе в дом, что практически означало с его-то характером — в жизнь.🝡
— «Я встал, чтобы уйти, но Холмс схватил меня за руку и толкнул обратно в кресло: говорите либо с нами обоими, либо не говорите. В присутствии этого джентльмена вы можете сказать всё, что сказали бы мне с глазу на глаз». Арс, ну, три страницы до конца рассказа осталось. — Антон прерывается и откладывает «Скандал в Богемии», видя, как Арсений снимает с огня красную жидкость, пахнущую воском и яблоками. — В спальне дочитаешь. — Арсений аккуратно ставит зелье в темное холодное место, откуда как раз поддувает неплохо, и лепит сделанную на кофейной бумаге маркировку с датой и часом изготовления, чтобы после ни днем позже вытащить банку оттуда и дождаться в конце концов луны. — В смысле? Мы уже в таких отношениях?.. — выдает удивленно Антон, и Арсений держится, чтобы больно не ущипнуть его, только благодаря уборке рабочего места и венику с совком в руках. — Сам говоришь, что поджилки от страха трясутся оставаться одному, а потом выхухоливаешься на приглашение спать всё еще на полу, но в моей комнате. Во фрукт! — Ниче я не выух.. выхух... выхуйхль... Короче, согласен! Он в темпе вальса, в ритме скерцо перетаскивает скрученный матрас в спальню и, не обращая внимая на то, что у Арсения двуспальная громоздкая деревянная кровать, выглядящая так, точно на ней изгоняли бесов в четырнадцатом веке и занимались брачными утехами в викторианскую эпоху, просто пластом валит его рядом, ложится и продолжает чтение. — Ты серьезно репетитор тире переводчик со шведского языка? — уже почти проваливаясь в сон после завершения рассказа, в очередной раз подтверждающего гениальность Шерлока Холмса, бубнит Арсений в подушку, по которой разметались прохладные от влажности волосы. — Да. — тихо отзывается такой же засыпающий Антон. — Конечный отдел протоков половой системы самок млекопитающих, служащий для проведения полового акта и рождения плода. — Че? — в чужом голосе проскакивает бодрость и оживление. — Пизда. Но уже хуй через плечо. А скажи что-нибудь на, ну... Он дает Шастуну просмеяться несколько секунд. — Det är därför jag vill vara något viktigt för dig. — произносит тот так проникновенно, что Арсений чувствует, как по загривку табуном его затаптывают в дикой пляске мурашки. Говорить перевод Антон не спешит, и, может, оно и к лучшему. Если послал нахуй — поздравление, у него чуть не встал на это, если сказал какой-нибудь факт наподобие того, что леска, удерживающая пробку от шампанского, равна пятидесяти двум сантиметрам, — всё равно продолжаем поздравлять с заинтересованным хуем, но неплохо было бы сходить к психологу или сексологу, или как там их, чтобы разобраться. — Не скажешь перевод? — Нет, но, может быть, однажды. Спокойной ночи. Очень жаль, что Антон не видит там, внизу, в темноте, что Арсений попросту на этих словах выдыхает в подушку с лицом взрослой версии мальчика в пижаме со Спанч Бобом. «Поэтому я и хочу быть для тебя чем-то важным».