breathing in the dark

О, если бы всё было так просто… Тогда Марина непременно была бы самым счастливым человеком на свете: что ни произойди, а ты всегда знаешь, как описать свои чувства, всегда находишь лучшее слово и непременно озвучиваешь его. Уверенным таким голосом, со стоическим таким выражением лица и с отчётливым таким осознанием, каковы будут плоды всего ощущаемого и мыслимого. Разве это не счастье — всегда оставаться чем-то определённым? Чем-то более разумным, чем отыгрывающая очередной рефлекс испорченная душа. Рефлекс, если что, на смерть. И вот Марина делает шаг назад. И пусть её тело с вертикальной оси совсем не сдвигается, голова кружится резко и коротко, а поле зрения проворачивается вбок, а к горлу поступает липко-кислый комок тошноты; счастье её, что блевать уже нечем, хочется или нет. За сбитым шагом следует ещё несколько — быстрых-быстрых, словно она сломанная заводная кукла, точно такая же, какая у неё была в детстве: те же рюши, те же покачнувшиеся косы и та же хрупкая неестественность. Увиденное проворачивается в кукольной сердцевине ржавым ключом, скользит скрипом измятых шестерёнок вниз по телу, и… это немного холодно. А ещё это отвратительно и отдаёт странным… облегчением?.. Неправильным. Такое нельзя чувствовать, когда видишь мгновенную гибель того, что тебя породило. Смерть отца начиналась на вдохе и заканчивалась на последующем выдохе. А потом та девушка убежала так быстро, будто у Марины нашлись бы силы или желание её догнать, поймать и... отчитать?.. пальчиком, ха-ха, погрозить?.. попросить, ха-ха, сука, больше так не делать?.. Боги. Было бы даже забавно, наверное. В другой ситуации. А тут… Она здесь — теперь — одна, застывшая в тревожную кукольную недвижность, замершая под мозаично-разноцветной проекцией оконных витражей. Наступает мгновение бесчувствия, а за ним вслед — нечто вновь смешанное и оттого особенно гадкое. Облегчение ведь намного хуже отвращения и холода: отвращение и холод в её случае ощущать естественно, в отличие от чувства падающего с души, стучащего по шестерёнкам тяжёлого камня; да что же по шестерёнкам — нет-нет, нечто, что то и дело дёргало её колючей проволокой под глотку, совсем не мелкий камешек, скачущий вниз по измятым деталям. Больше похоже на летящий в обрыв булыжник, сплав фундаментов десятков и сотен зданий, составляющих город. Плотная давняя нить рвётся где-то между Мариной и Прехевилем. Или где-то между Мариной и осязаемостью собственной адекватности. Она ведь даже сказать не может (да-да, уверенным голосом и со стоическим выражением лица), что именно ей более отвратительно — сам отец, его смерть или её неоспоримое облегчение от произошедшего. И нет сейчас ничего, что объяснило бы ей истину, этого не может даже она сама. Сама она способна только задерживать взгляд на месте, где несколько секунд назад был ещё живой человек (был бы ещё человек, блядь), дольше, чем стоило бы, и по наитию тянуться кончиками пальцев к сумке, от которой почти отвалилась рельефная брошь. А ей там сейчас совершенно нечего искать. Это не то, от чего ей бы помог алкоголь. И совсем не то, от чего может помочь хоть что-нибудь, кроме ещё нескольких минут впереди — потому что большего времени она позволить себе не может. Время и без того течёт слишком быстро, тянется к концу Фестиваля, в котором она отчего-то отказалась участвовать... а трупы всё равно падают и падают перед ней. Страшный суд, на котором она не судья, не средь присяжных и, быть может, даже не подсудимая. (Тогда почему ты вообще позволяешь себе так много об этом думать, Марина?) Она заставляет себя оторвать взгляд от того, что она назвала бы местом бессилия. Выпрямляется. Отдёргивает руку, потому что искать ей в сумке сейчас совершенно нечего. В голове тоже нечего. Там нет никаких ответов, а потому не должно оставаться и вопросов. Нить разорвана — значит, ей нужно развернуться и пойти. Пока что в никуда, а там, быть может, встретится снова поезд, который уже не тронется, или кто-то, кто тоже пути не ведает, или что-то ударит ей под ребро огненным злобным бесом и заставит тянуться к маленькому перочинному ножу, превращая его в оружие. Ну… ну или она может не разворачиваться и пойти куда-то в сторону, куда направилась та странная девчонка, что вызывает у неё пугающее чувство некоего постоянного Присутствия. Главное — идти. Главное — сделать шаг и проглотить вновь пустую тошноту, следующую за ощущением выпрямляющихся в кукольной сердцевине шестерёнок, и ключ будто уже был совсем не ржавый?.. Ох, нет, совсем не стоит думать о том портрете. Да и о том человеке тоже не надо. Ну-ну, Марина, помнишь, ты ляпнула кому-то то заветное: был бы ещё мой папаша, блядь, человек? Ты уже прокручивала это в голове коротко-коротко. Вроде как на секунду полегчало. Ну же, соберись. Сделай ещё один шаг. И вообще: разве «я не знаю, чёрт возьми» такой уж плохой ответ?.. И Марина говорит: я не знаю, чёрт возьми, — куда-то в себя. И за каждым шагом следует новый. А она опять замечает, что под низким каблуком приятно постукивает старая плитка церкви, да и пройтись по месту бессилия не так уж и страшно. То, что она не может из себя изгнать и выдавить — жалость и сочувствие против омерзения и облегчения, — пробудет константой до первого чудовища, бросающегося из-за угла, и до первой свеженькой раны, до первого вырванного из юбки или копны светлых волос клока. Марина столько раз боялась и чувствовала себя на той грани, где стук о хрусталь обращается сияющими осколками на полу, что слишком многое стало уже выносимым. (А может, ты просто сука и на самом деле радуешься смерти своего отца.) Зато последняя связь с Прехевилем разорвана. Пути у неё больше нет, а отсутствие пути в какой-то степени олицетворяет свободу. Придумай путь. Ограничь себя именно так, как хочешь сама. (Ну и почаще оправдывайся, что ты просто не знаешь, что чувствуешь. Жалко тебе его. Да тебе кого угодно, кому больно, на пару мгновений становится жалко; а потом ты идёшь по месту чужого бессилия, прёшь, как бременский танк. Дура. И сука, кстати, тоже.) … но почему она идёт теперь вглубь церкви, а не от неё? Ищет чудовища, которое выскоблит из головы остатки спутанных мыслей? Марина медленно спускается в неизвестное «вниз» и на всякий случай добавляет мысленно: нет, я не знаю, что я сейчас чувствую. Марина была бы самым счастливым человеком на свете, если могла бы _знать_ достаточно хорошо, чтобы быть уверенной. Если бы всё было так просто… Но сейчас у неё снова тьма и чудовища. Ей некогда. (Морали не будет.)