Notes on American Education

Томасу требуется три стаканчика кофе, чтобы понять, зачем Гамильтон ему их таскает. Первый раз Томас выдавливает из себя неуверенное «спасибо», второй раз удивлённо поднимает брови, начиная замечать закономерность, и хочет спросить, что всё это значит. К счастью, не решается, поэтому Гамильтон, не смущённый необходимостью объясняться, приносит кофе третий раз. — Благодарю, это очень кстати, — дружелюбно отвечает Томас, когда стаканчик появляется рядом с его ноутбуком. — Не за что, — глядя прямо ему в глаза, отвечает Гамильтон и исчезает в другой части библиотеки. Томас улыбается ему вслед. Вообще-то он прекрасно выспался, прогулялся утром до университета, наслаждаясь тёплой погодой, и в кофе не нуждается. Но, если он правильно расшифровал эти внезапные знаки внимания, стоило быть как минимум вежливым. Хотя бы для того, чтобы узнать, чем всё закончится. Томас прогнозирует эссе на шесть тысяч слов или двухчасовую лекцию. ... Когда Гамильтон бьётся головой о стену в коридоре и тихо матерится, Томас пожимает плечами и хочет пройти мимо. Выглядит как что-то, чего от Гамильтона стоило ожидать. Но впереди у него долгий вечер подготовки к экзаменам, и, чтобы хоть как-то потянуть время, он в последний момент разворачивается, останавливается рядом и вежливо кашляет. К тому же им нужно иногда разговаривать, чтобы от кофе был толк. — Добрый день, — чуть громче говорит Томас, когда кашель внимания не привлекает. Гамильтон вздрагивает и поворачивается. Узнав, приваливается к стене и вздыхает будто с облегчением. — А, это ты. Чего тебе? — спрашивает он мрачно. Синяки под его глазами выглядят впечатляюще. — Хотел узнать, в честь чего это представление, — Томас кивает на избитую стену. Гамильтон пару секунд молчит, буравя его взглядом, и пожимает плечами. — Литература. — Что литература? — Завтра экзамен по литературе, — терпеливо, тщательно проговаривая каждое слово — так, чтобы собеседник устыдился своей недогадливости, — поясняет Гамильтон. — Которую мы зачем-то обязательно сдаём на втором курсе. На которой я занимался более важными вещами. Которую не сдам завтра и из-за которой я потеряю стипендию. А если я потеряю стипендию, я умру, и это не шутка. Томас и не смеётся. Он думает, что всё это очень неприятно и что Гамильтона, несмотря на всю его несносность и несдержанность, нужно прямо сейчас спасать. Хотя бы в качестве благодарности за кофе. — Если тебе это поможет, я могу отдать тебе свои конспекты, — предлагает Томас и открывает сумку. — Серьёзно? — Томас ищет среди тетрадей нужную и выражения лица Гамильтона не видит, но его интонация с лихвой это компенсирует. Удивление и подозрение настолько искренние, что сложно сдержать улыбку. — Конечно. Он протягивает ему тетрадь с конспектами по литературе, аккуратными, последовательными, с выделенными маркерами важными местами. Гамильтон, чьи записи обычно представляют собой набор хаотичных заметок, сокращений и цифр на одолженном листке, смотрит на это чудо с опаской. Он достаёт телефон, чтобы всё сфотографировать, и чертыхается на сообщение о слишком низком заряде батареи. Экран предательски гаснет. — Всё в порядке, — успокаивает Томас, пока Гамильтон окончательно не впал в отчаянье. — Можешь забрать, я всё равно уже выучил всё необходимое. — Серьёзно? — спрашивает Гамильтон снова, и на этот раз Томас его лицо видит. Гамильтон, кажется, подозревает его в каком-то заговоре, но в тетрадь вцепляется крепко. — То есть спасибо. — Не за что. Всё это тебе поможет, только если ты за ночь выучишь материал целого семестра. — Легко! — фыркает Гамильтон, постепенно возвращаясь в своё привычное разговорчивое и самоуверенное состояние. ... — С каких пор ты пьёшь кофе? — интересуется Джеймс, застав Томаса с четвёртым стаканчиком от Гамильтона, который тот ему отдал вместе с конспектами. — Недавно начал. — Томас откидывается на спинку стула и смотрит, как друг усаживается напротив. — Нужно привыкнуть к послевкусию и ощущению лёгкой тревоги, но в целом это довольно приятно. — Не увлекайся, а то превратишься в Гамильтона. Томас таинственно улыбается и ничего не отвечает. Он уверен, что Джеймс поймёт, когда он ему объяснит, а до этого не хочет делиться выводами, которые он сейчас сочтёт слишком поспешными. Выводы на самом деле довольно простые: это такой язык любви. Гамильтон выживает на кофе, энергетиках и бесплатных конфетах на кафедре, и поделиться чем-то из этого для него сродни высказыванию: «Ты мне важен, поэтому я отдаю тебе то, что мне нужно самому». Томас думает о том, чтобы купить ему кофе в ответ, но пока наблюдает. ... Когда Гамильтон приносит пятый кофе, Томас сам близок к тому, чтобы начать биться головой о стол. Внезапно это выглядит достаточно действенным методом, чтобы уместить в своём мозгу вещи, которые тебе не понятны. А задачи по экономике ему не понятны. Совсем. Вообще. Теорию он сдаст, выучить определения и прочее в целом не сложно, но все эти графики и цифро-буквенные уравнения превращаются в неразделимое и нечитаемое месиво, когда он берётся за практическую часть. Гамильтон собирается оставить кофе и уйти, но заглядывает в тетрадь и не может удержаться от комментария: — У тебя вот здесь неверное значение. И кто вообще рисует так графики? Здесь неправильно… буквально всё! — Рад, что ты так хорошо в этом разбираешься, а теперь уйди, пожалуйста, и не мешай сосредоточиться, — просит Томас устало. Кофе — это хорошо, но пререкаться с Гамильтоном сейчас у него настроения нет совсем. — Ты сосредотачиваться будешь до второго пришествия, — ворчит он над ухом. — Давай я тебе объясню. Гамильтон падает на стул рядом, и Томас смотрит на него с сомнением. Увлекшись, Гамильтон уйдёт в такие экономические дебри, что Томас вовек оттуда не выберется и тем более ни в чём не разберётся. — И я пойму? — спрашивает он, приподняв брови. — Ну ты же не идиот! — Ты сегодня утром потратил почти час, чтобы во всеуслышание рассказать, как всё неправильно в моей последней статье для нашего университетского журнала, — напоминает Томас. Гамильтон вздыхает и закатывает глаза. — Слушай, если бы я считал тебя идиотом, я бы не стал тратить силы на то, чтобы с тобой спорить. Я бы просто сказал, что ты тупой, и на этом всё. У меня, знаешь ли, есть более интересные занятия, чем спорить с людьми ниже моего интеллектуального уровня. — Спасибо? — отвечает Томас, не уверенный, как на это реагировать. — Пожалуйста. Теперь дай сюда свои графики. Хотя лучше не надо, их уже не спасти, давай заново нарисую. ... Гамильтон не мелочится: он выбирает эссе на три тысячи слов и монолог на час. Эссе он публикует в социальных сетях, и Томас, не выходивший онлайн три дня, узнаёт о нём от возмущённого Джеймса. Эссе озаглавлено: «Замечали ли вы, какая у Томаса Джефферсона классная задница?». Спойлер: там нет ни слова про его задницу. Есть про малиновые пиджаки, странные взгляды на жизнь, французские стикеры на ноутбуке, манеру говорить и ещё много про что. Томас смеётся, пока это читает. Написать такое мог только тот, кого он очень бесит и кто при этом на него каждый день пялится. Это трогательно — в каком-то особенном гамильтоновском смысле. После кофе и правильных графиков, которые нарисованы боком среди аккуратных конспектов по другому предмету, Томас интерпретирует этот текст как почти прямое признание. — Я должен с ним поговорить, — решает он. Тут настаёт время монолога. Гамильтон, нашедшийся в университетской кофейне, говорит долго и высказывает Томасу абсолютно всё, что он о нём думает: начиная с того, что Томас совершенно выносимый зазнайка, и заканчивая тем, что он хотел бы с ним встречаться, если бы он таким зазнайкой не был. — Александр, — перебивает Томас мягко, когда решает, что эту речь нужно как-то завершить, — но ты ведь не хотел бы, чтобы я был другим. — Вообще-то… Томас не готов слушать его ещё час, не сейчас. Гамильтон уже дал ему достаточно времени, чтобы проанализировать их взаимоотношения, поэтому Томас наклоняется вперёд, накрывает его руки своими — Александр тут же прерывает начатую фразу, — и с улыбкой отвечает: — Да, ты тоже мне нравишься.