Notes on American Education

Кто вообще мог додуматься взять Гамильтона учителем начальных классов? Этот вопрос, хоть и риторический, Томас задаёт себе каждый день. Возможно, рассуждает он сам с собой, директор Джордж Вашингтон нанял его из жалости. Это как уличное животное домой забрать. Бешеного енота, например. В принципе, сам Томас сделал примерно то же самое, когда вышел за Гамильтона замуж. И про бешеного енота он может утверждать исходя из своего личного опыта. Хотя Томас это сделал не из жалости. Он и сам толком не знает, как получилось, просто в какой-то момент обнаружил себя с кольцом на пальце и Александром в своего квартире, сидящим в соседнем кресле и что-то яростно строчащим родителям учеников по электронной почте. Хотя его рабочий день закончился восемь часов назад, а до следующего остаётся ещё шесть. Томас хотя бы самому себе должен признаться, что Александр — хороший учитель. Он умный —порой даже слишком, смешной, добрый — и дети от него без ума. Будучи сиротой, он удивительно легко становится отцовской фигурой для своих учеников, — возможно, потому что он всегда на их стороне, безоговорочно, что бы ни происходило. Даже если кто-то влезает в драку, то пусть сначала побеждает — а потом получает воспитательную беседу и пластырь с нарисованным щеночком. Что уж говорить про мелочи вроде зоопарка вместо урока естествознания, прийти в школу в пижаме, заплести ему косички — Александр поддерживает любые идеи. — Я в их возрасте был куда хуже, — замечает он, пока Томас вечером расплетает его косы. — Ты и сейчас хуже, — хмыкает Томас и предупреждающе дёргает его за волосы, когда Александр готовит колкость в ответ. Томас — учитель тоже. Ведёт литературу в средней школе и с удовольствием проверяет все сочинения, кроме списанных. Томас уверен, что литература — это не только про чтение книжек. Это про самостоятельное мышление, выход за рамки, воображение и поиск себя. — И как изучение Беовульфа в этом помогает? — спрашивает его Александр скептически, одновременно намазывая джем на тост и чистым мизинцем печатая сообщение на телефоне. — Эта поэма — наследие той исторической эпохи, о которой мы не имеем права забывать, — отвечает Томас терпеливо, поливая базилик в горшочке. У него этот разговор был не раз и с Александром, и со своими методистами. — Те идеи, которые мы пытаемся привить ученикам сейчас, зародились тогда, и это отражено в тексте и в языке. — Только не говори, что ты заставляешь их читать это в оригинале, — стонет Александр и пытается, не прерывая своих действий, сделать глоток кофе. Две руки для него — очевидно слишком мало. — Только если они сами хотят. И ты удивишься, но они хотят. Александр поворачивается к Томасу и смотрит на него с умилением. — Боже, ты иногда такой непроходимый тупица. Ума не приложу, почему я тебя люблю. — У тебя сейчас кофе на телефон прольётся, — отвечает Томас спокойно, и Александр отвлекается на спасение своей техники. Ответ на вопрос «почему я вообще его люблю?» есть у Лафайета. Он его не говорит, но по глазам видно, что он всё понимает. Томас смиряется с этой французской загадочностью, Александра она бесит — не по-настоящему, потому что Лафайета он обожает, — а так, поверхностно, чтобы глаза иногда закатывать. Лафайет сменил множество школ, и, где бы он ни оказывался, чем бы он ни занимался, все вокруг равно или поздно начинают учить французский. У Томаса в своё время было преимущество: он французский уже знал и мог свою очарованность Лафайетом скрыть. Александр, в противоположность, при первой встрече бросился говорить по-французски, зная два с половиной слова и фразу «Voulez-vous coucher avec moi?» Велика вероятность, что он также знал перевод. Томас ждёт Александра после его уроков и из той же школы выдёргивает Лафайета постоять с ним за компанию, хотя у него-то рабочий день ещё не закончился. Это ранняя осень — та её часть, когда ещё не слишком холодно и дождливо, иногда бывает солнечно и можно прогуляться днём. А ещё можно заварить горячий чай и составлять план урока, пока за большим окном шумят облетающие деревья. Томасу нравится эта осень. Он приносит Лафайету кофе в благодарность, хотя тот и так бы с ним постоял, хотя бы ради разговора по-французски. Лафайет прячет одну руку в карман брюк, вторую греет от стаканчик кофе; время от времени их меняет. У него пышные волосы собраны в растрёпанный хвост, только несколько кудряшек выбиваются в стороны. Томас с проблемой знаком. Что касается внешности, их вообще часто принимают за братьев. — Что у тебя нового? — спрашивает Лафайет, когда заканчивает рассказывать про своих воспитанников. Томас улыбается. — Много новых учеников, осваиваются и пока толком ничего не делают. — А старые? Томас смеётся. Осенний ветер развевает полы его пальто и заставляет покрепче сжать свой кофе, хранящий остатки тепла ближайшей булочной. — По своей инициативе написали мне сочинения о том, что читали летом, хотя я и не думал давать им такое задание. Горят желанием обсуждать дополнительного Лоуренса Стерна. — Позволь мне угадать, чьё это влияние, — Лафайет ухмыляется, Томас пожимает плечами. Литература — это ещё и про развитие хорошего вкуса. Что бы там ни говорил Александр. Который как раз выходит из школы с хвостом из кучки восьмилеток. Они следуют за ним, но от Томаса останавливаются на почтительном расстоянии, рассматривают его и шепчутся. — Опять секретничаете на своём французском? — спрашивает Александр, на ходу натягивая куртку. Лафайет привычным жестом ловит выпадающую у него из рук сумку, Томас — телефон. — Ты знаешь французский, — напоминает он. — Ты говоришь так, что я тебя и на английском-то не всегда понимаю, — отмахивается Александр, забирая свои вещи. — А французский твой вообще на язык не похож. — Кажется, ты теряешь форму, — замечает Лафайет, хлопая Александра по плечу. — Ты вообще на чьей стороне?! Восьмилетки, тянущиеся подслушать, но не решающиеся подойти ближе, хихикают и прячут лица в ладошках. — Что это с ними? — спрашивает Томас. — Какие-то они очень увлечённые. — Я не знаю, — вздыхает Александр. — Они вошли в тот возраст, когда всё, что они узнают, кажется им священной тайной, которой они ни с кем не делятся. — Я выясню, — вызывается Лафайет и направляется к детям. Пока он секретничает с ними, присев на корточки, Томас передаёт Александру полуостывший кофе, который купил ему по дороге. Касается его руки, улыбается, продлевает прикосновение, как может. Александр уже начинает что-то рассказывать из произошедшего за день, кофе машинально берёт в другую руку, эту оставляя в руке Томаса и сжимая его пальцы. — Господа, — важно начинает вернувшийся Лафайет, сияющий светом приобретённого знания, — вы знаете, что такое «шипперить»? — Да, — тут же отвечают они хором. — А вы просвещённые! — Я сижу в интернете, — поясняет Александр. — Я иногда разрешаю сдавать фанфики в качестве сочинений, — поясняет Томас. — Так или иначе, — Лафайет возвращается к своему открытию и сообщает многозначительно: — Эти дети вас двоих шипперят. — В смысле шипперят? — кричит Александр, и восьмилетки испуганно вздрагивают. — Это буквально мой муж! Дети хором издают ликующий радостный возглас, хихикают, краснеют и, толкаясь, убегают обратно в школу дожидаться родителей. Громко переговариваются между собой — кажется, на базовом французском. Рыжие листья летят за ними, как волшебные искорки. Александр качает головой и начинает рассуждать о нравах, поколениях и фанфикшене, но быстро теряет свой пыл, когда у него не получается привычно жестикулировать: не хватает рук. В одной — стаканчик кофе, в другой — рука Томаса. Александр как-то забывает, что она там, и воспринимает её как что-то совершенно естественное и само собой разумеющееся, и не думает о том, чтобы её отпустить. И в принципе, если подумать, может быть, рук у него хватает для всего, что ему правда хочется держать.