Notes on American Education

Алекс падает на кровать и смотрит в белый потолок над собой и кусочек окна, который попадает в поле зрения. Окно ему не нравится: оно выходит на внутренний двор новой школы, скучный, серый, по-зимнему облезлый. Потолок чистый и девственно-белый, тоже скучный, но хотя бы оставляющий простор для воображения. Не то чтобы у Алекса были сейчас какие-то радостные мысли в голове. Ему нужно вещи разобрать и хотя бы найти расписание, может быть, даже на него взглянуть и в крайнем случае учебники подготовить, а он в потолок смотрит. Не такой уж и чистый, кстати, если присмотреться. Трещина маленькая вон и неровности всякие. — Привет, — вдруг слышит он и резко садится. Со второго окна, которое Алекс и не заметил сначала, сползает парень. На нём бордовые форменные брюки, растянутая футболка с Black Sabbath и поношенные кеды. Сразу видно человека со вкусом. Алекс пытается вспомнить, говорил ли директор Вашингтон что-то про его соседа по комнате. Кажется, да. Не то чтобы Алекс внимательно слушал. Пока он копается в воспоминаниях, парень представляется: — Я Джон. — Алекс. — Они пожимают друг другу руки. — Ты всё это время там сидел? — Ага. — Джон падает на кровать рядом с ним и смотрит вверх. — Интересно? — Что? — Потолок, спрашиваю, интересный? — говорит Джон с улыбкой, которую нельзя разглядеть, потому что он всё ещё сидит, запрокинув голову. —Ты так долго туда пялился, что я подумал, там должно быть что-то увлекательное. — Видал и получше, — фыркает Алекс. Джон усмехается и переводит взгляд на него. — Ты за что здесь? — В смысле? — В прямом. — Джон смотрит на него испытующе, но в то же время как-то очень приятно. Алексу он неуловимо нравится. — В старшую частную школу святой Марии (название он произносит нараспев с придыханием и демонстративно закатывает глаза) посреди года обычно не берут, если только кто-то не решил тебя срочно сюда сплавить любыми средствами. — О, это, — Алекс приглаживает волосы и смотрит в сторону. Немного волнуется, но он дал себе обещания этого не скрывать и даже гордо рассказывать, а Джон кажется хорошей кандидатурой для начала. Старается звучать непринуждённо: — Мой опекун узнал, что я гей, и решил срочно отдать меня в респектабельное учебное заведение, где из меня сделают настоящего мужчину и выбьют подобные предпочтения из головы. Джон смотрит на него секунду с нечитаемым выражением лица и начинает смеяться. Смеётся долго и громко, согнувшись пополам и уткнувшись лицом в колени. Потом, отдышавшись и всё ещё посмеиваясь, спрашивает: — То есть твой опекун узнал, что тебе нравятся парни, и отправил тебя в закрытую школу для мальчиков? Вот это забота! Алекс начинает смеяться следом. Если так подумать, правда по-идиотски звучит. ... В тот же день Джон вызывается провести ему экскурсию. — Да мне уже вроде всё показали, — без энтузиазма отвечает Алекс, у которого нет желания снова осматривать эти прилизанные коридоры с фотографиями довольных спонсоров на стенах. — Тебе показали, как оно должно выглядеть для родителей, — терпеливо поясняет Джон, дожидаясь его у двери. — Со мной ты увидишь, как оно на самом деле. Алекс нехотя соглашается — и не жалеет. Джон показывает, где можно ото всех спрятаться, когда грустно, где — когда хочется покурить (если ему такое интересно, конечно), как незаметно выбраться с территории, где подняться на крышу и как с неё не упасть. Он рассказывает про Вашингтона: что он не такой мрачный, каким кажется. Просто он главный и от него всем постоянно что-то нужно, а он взглядом пытается их отпугнуть. И если ты облажался, то лучше сразу идти к нему: он будет кричать, но зато он один из тех, кому правда не плевать. Это всяко лучше, чем его заместитель Адамс. Когда тебя приводят к нему, он что-то мямлит, потеет и выдаёт какое-нибудь унылое наказание, скучное, как и он сам. Джон знакомит Алекса с друзьями: Геркулесом, Жильбером и Аароном. Аарон оказывается их третьим соседом по комнате — Алекс вспоминает идеально заправленную кровать, которую счёл незанятой, и ему становится жутко, что он будет жить в комнате с кем-то настолько аккуратным. — О, это тоже кое-кто, кого ты должен увидеть! — Когда компания уходит, оставляя их вдвоём сидеть на окне в коридоре и болтать ногами, Джон оживляется, заметив ещё одного знакомого. — Что ты тебе представляешь, когда думаешь о среднестатистическом ученике дорогущей частной школы? — Богатого высокомерного упыря, который не считает за человека любого, кто зарабатывает меньше миллиона в месяц, — не задумываясь, отвечает Алекс. Его не может не радовать, что он, вопреки ожиданиям, ещё ни одного такого здесь не встретил. — Идеальное описание того, кто прямо сейчас идёт в нашу сторону. Позволь представить тебе Томаса Джефферсона, — торжественно говорит Джон с явной издёвкой. Томас Джефферсон, в идеально выглаженном форменном бордовом костюме, в белоснежной рубашке и с тростью (чёрт возьми!), останавливается и поворачивается в их сторону, приподняв бровь. — Добрый день, — говорит он, осматривая Алекса с головы до ног. — Я не видел тебя раньше. — Александр Гамильтон, — неожиданно выдавая своё полное имя, отвечает Алекс. У него пересыхает горло от взявшись из ниоткуда странных чувств, и он совершенно ничего не может вот прямо сейчас с ними сделать. Только пялится и очень надеется, что не краснеет. С остальным он разберётся позже. — Добро пожаловать. — Джефферсон улыбается уголком губ и оглядывает его ещё раз целиком. — Может быть, тебе ещё не сказали, но у нас принято носить форму. Я советую тебе переодеться. Алекс машинально оглядывает Джефферсона и тут же об этом жалеет, потому что на нём эта самая форма смотрится потрясающе. Она подчёркивает фигуру, плечи, талию, и Алексу не хочется думать о том, что он увидит, когда Джефферсон повернётся к нему спиной. Он элегантно опирается на трость, и даже школьных нашивки на пиджаке кажутся ярче, сияя, как настоящее золото. — А то что? — спрашивает Алекс деревянным голосом, взглядом застревая на изогнутых в ухмылке губах. — А то я, как староста школы, должен буду привлечь тебя к ответственности. Спасибо тебе, господи, что он не выбрал слово «наказать», иначе Алекс бы не сдержался. В голове у него медленно зарождается что-то, чего нельзя говорить в адрес только что встреченного сыночка очень богатых родителей. — Буду иметь в виду, — отвечает он вместо этого. — Славно. — Джефферсон степенно кивает Джону и уходит. Тот строит ему гримасу в спину, Алекс выдыхает и заставляет себя не поворачивать головы ему вслед. — Высокомерный упырь, как ты и сказал. — подытоживает Джон. Алекс думает про свою форму, которую он кое-как затолкал в чемодан, которая вся помялась, в которой он будет выглядеть как облезлый енот, и ему отчего-то очень обидно. — Точно, — соглашается он и всё, что он только что успевал почувствовать, усилием воли превращает в эту обиду. ... У Алекса никогда раньше не было группы друзей, и кажется невероятным, но очень удачным то, что он нашёл их в том месте, куда совершенно не хотел ехать. Которое представлял себе совершенно по-другому. Он думал перетерпеть полгода до выпускного и забыть всё, как страшный сон, а теперь, в апреле, выпуск кажется неотвратимо близким. Они переживают Рождество: золотые гирлянды, огромную ёлку в холле, глинтвейн из контрабандного вина и чудесные подарки на скорую руку, потому что «Алекс, ты с нами две недели, но я не представляю, как мы без тебя жили». Они переживают скучные уроки (сдвоенная история с Джоном Адамсом убийственна, Геркулес возмущается и грозится пожаловаться в ООН, потому что это должны признать оружием массового поражения), интересные уроки (практические занятия по естествознанию с Франклином — это легальный способ взорвать школу и получить хорошую оценку) и нагоняй от Вашингтона за драку с Чарльзом Ли. Директор, пока ругается, называет Алекса сыном, и, сколько бы тот ни огрызался, он был бы не против. Джон прав, Вашингтону не плевать, и он становится самым близким к отцовской фигуре из всего, что у Алекса было. Алекс любит своих друзей. Отчаянного Джона, планирующего что-то между уличным бунтом и государственным переворотом просто от переизбытка энергии, и по-свойски грубоватого Геркулеса, который знает всё обо всех, и изящного Лафайета, у которого всегда под кроватью спрятано вино и который довёл искусство побега с территории до совершенства, и Аарона, который советует Алексу болтать поменьше. Ещё есть Джефферсон. Да, ещё есть Джефферсон. Который неправ абсолютно во всём, что он говорит или делает. Отличник, староста школы, написавший новую версию её устава и цитирующий его при любой возможности. Его форма и учебники выглядят как новые (Алекс уверен, что Джефферсон может себе позволить покупать по новому комплекту и того и другого каждый день, и нет никаких оснований полагать, что он так не делает). Он берёт дополнительные задания по естественным наукам, по истории и праву, он участвует в школьных проектах и конкурсах и говорит на нескольких языках. Он звезда школы — и при этом непроходимый тупица и зазнайка. Алекс спорит с ним на истории, праве, литературе, дополнительном курсе по философии и на уроках французского, как только появляется задание, начинающееся с «выскажите своё мнение о…» Его уровень французского вообще довольно быстро взлетает до небес благодаря Лафайету и жизненной необходимости высказать Джефферсону, как он не прав, во время занятий. — Он несёт чушь! Как бы я хотел, чтобы он наконец заткнулся. Алекс жалуется в белый потолок с трещинкой. Вся их банда в сборе, в их с Джоном и Аароном комнате, сидят на кроватях, подоконниках и подушках на полу. Лафайет хмыкает: — Если бы Томас замолчал, тебе бы не о чем было разговаривать, — замечает он. — Неправда! — кричит Алекс. — У меня куча интересов и тем для разговоров, и Джефферсон далеко не первый в списке. В то же время он не может не думать, что Лафайет называет его по имени, просто Томас. Потому что они друзья и соседи по комнате, и Алекса тоже могли бы поселить туда, и тогда бы он смог задушить Томаса подушкой, или ещё что-нибудь могло бы произойти. Алекс отгоняет эти мысли, пока случайно не высказал их вслух, а то всякое с ним бывает. Он быстро думает, а говорит ещё быстрее. Взять хотя бы тот случай, когда он накричал — действительно накричал, громче, чем на Джефферсона — на Адамса и назвал его жирным ублюдком. От физической расправы Алекса спасло то, что Адамс бесхребетный и никогда на такое бы не решился, зато его на месяц посадили по четыре часа каждый день включая выходные разбирать рукописную картотеку пятидесятилетней давности. Алекс думал, что это плохо, пока к нему не присоединился Джефферсон — добровольно, в помощь учителю, потому что картотеку всё равно разбирать когда-то надо было. Они сидели за разными столами и через комнату спорили о том, как правильно делать порученную им работу, что сэкономит время и силы и от чего будет больше пользы (от того, чтобы всё бросить и уйти пить вино с Лафайетом, считал Алекс). Пока Джефферсон вместо очередной колкости на очередной выпад Алекса не сказал: — О, он недавно получил Нобелевскую премию! — рассматривая карточку одного из бывших учеников школы. — Правда? Кто? — Алекс подсел за его стол и как-то сам не заметил, как они начали разбирать одну коробку, изучая каждую карточку, узнавая знакомые из новостей имена или гадая, чего мог добиться кто-то им не известный. Тогда выясняется, что Джефферсон может быть нормальным, а не только пафосным мудаком с задранным носом и непомерным эго. Что с ним можно разговаривать и иногда соглашаться, и что он может улыбаться Алексу почти так же тепло, как Лафайету или Мэдисону. Что даже он может развязать форменный галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки и тогда можно увидеть ямку между ключицами. Они сидели достаточно близко, чтобы Алекс мог её разглядеть — а ещё понять, что Джефферсон приятно пахнет, и у него ассиметричные, почти незаметные ямочки на щеках. Оказывается, что Джефферсон может быть ситуативно приятным, и это невыносимо. Куда проще было считать это всё безнадёжной подростковой влюблённостью, которую просто надо пережить и забыть, как страшный сон. А теперь Алекс вообще не может перестать о нём думать; и чем больше он думает про Джефферсона, тем меньше может думать о том, что говорит. К двусмысленным фразам в свой адрес тот, кажется, смиряется. Ухмыляется (никакой тебе приятной улыбки, Александр Гамильтон, только едкие ухмылки), смотрит снисходительно и переводит тему. Алекс ему говорит иногда совершенно несуразные вещи: например, что-то о том, что он хотел бы увидеть его перед собой на коленях (речь шла о том, что Джефферсон слишком высокий, вот и всё!). Точные слова Алекс, к счастью, забывает, но случай не выходит из головы. Так вот и когда он вечером слышит предупреждающее покашливание Джефферсона в полутёмном коридоре, ни одной умной мысли в его голову не приходит. — Сколько раз я должен увидеть тебя без формы, чтобы ты начал её носить? — интересуется Джефферсон. Он стоит, прислонившись спиной к стене и оперев о неё одну ногу, руки скрещивает на груди и улыбается. Почти даже не противно, почти тепло, как тогда, за карточками в классе. — Чем тебе вечно не нравится моя одежда? — спрашивает Алекс, останавливаясь чуть в отдалении. — Мне нравится, — отзывается Джефферсон равнодушно. — Тебе идёт, ты похож в ней на маленького злобного гремлина, каким и являешься, но правила есть правила, только и всего. — Если ты имеешь что-то против моего худи, то можешь его с меня сам снять! — выпаливает Алекс. Томас мягко усмехается в наступившей тишине. — Разрешаешь? — спрашивает он, и улыбка, насколько её получается рассмотреть, становится очень таинственной. — Ты попробуй, — подначивает Алекс. Рациональная его часть примерно представляет, что он будет чувствовать, когда вернётся в комнату и проанализирует случившееся, но сейчас у него слишком хорошо получается не думать, чтобы этим не пользоваться. — Иди сюда, — зовёт Джефферсон и руки в стороны разводит в приглашающем жесте. Алекс делает очень решительный шаг вперёд — спотыкается на развязанных шнурках и летит носом вперёд. Он так удачно падает прямо на Джефферсона, что нерациональная его часть может счесть это за план. Джефферсон своей позы не меняет, только — обнимает Алекса, почти лежащего на его груди, и улыбается. — Итак, — говорит он и смотрит сверху вниз. Алекс молчит и продумывает план, очень простой на самом деле, элементарный. Он упрямо фыркает, хмурится, рывком тянется вперёд и целует. У него не так уж много в этом опыта (ладно, это его первый поцелуй), и ему нужно срочно придумывать остроумное объяснение — хотя не очень понятно, как это сделать, когда Джефферсон целует его в ответ. Очень медленно, почти бережно и так хорошо, то у Алекса подкосились бы ноги, стой он ровно. Джефферсон обнимает его, очень мягкого и маленького в своём тёплом худи, и целует — и это просто безумие какое-то. Когда они отрываются друг от друга, глаза у Джефферсона добрые и нежные. Алекс и не знал, что он может так смотреть, на него тем более. — Томас, — зовёт он, и это странно. Он даже в мыслях по имени его не называл, понимает Алекс с удивлением, и теперь имя странно чувствуется — будто он снова его поцеловал. — М? — Томас улыбается уголком губ со своими этими ямочками на разной высоте, и Алекс забывает, что хотел сказать. Боже, он ведь считал себя таким умным! ... На выпускной летом его опекун не приходит — а зря, считает Алекс. Он готов похвалиться успехами. Потому что директор Вашингтон, прежде чем уйти и оставить их праздновать, хлопает Алекса по плечу и говорит: «Сынок, я горжусь тобой». Потому что у него есть диплом с отличием, верные друзья и парень, которого он при других обстоятельствах никогда бы не встретил. «Выкуси!» — хочется крикнуть Алексу куда-то во вселенную. Он так и делает, и Томас закатывает глаза и крепче обнимает его за талию, а Геркулес принимает это за тост. — Выпьем за сегодняшнюю ночь! — кричат они с Джоном пьяным хором и смеются. У Алекса впереди целая ночь и целая жизнь, и часть из неё пройдёт с Томасом, и это так потрясающе, что дух перехватывает. Он присоединяется к друзьям, потому что за это точно стоит выпить.