Чувствую, как ты дышишь, примчаться готов, Но ты не услышишь за дверью шагов. За дверью шагов КняZz - Письмо из Трансильвании
Больничный коридор — место особенное. В поликлиниках — так и вовсе превращающееся в поле битвы и, порой, чудесных исцелений отдельных бабулек, что попросту коротали время в очередях, закрывая свою потребность в общении… Но вот в стационарах коридоры несколько другие. Во-первых, там не толпились — не положено. Посещения строго регламентированы. Во-вторых, если то не роддом и не пластическая хирургия — настроения там витали соответствующие. Конечно, не такие как в коридорах у хирургического отделения, но… Всё-таки реанимация токсикологии. Надежды тут маловато. В том, что всю их немаленькую компанию до сих пор не выгнали, Андрей видел не слабое вмешательство Юрия Михайловича. Связи или деньги — не важно. Главное, не выгоняли… Сколько их тут было — Мишкины родители, брат и Княже с женой с какого-то боку-припёку. Ольги не было. Агата шепнула, что та обнаружила Горшка, вызвала скорую, скаталась до токсикологии, дождалась Татьяну Ивановну и уехала, пробормотав что-то про детей дома. Нет, Князь всё понимал, но… Видать, совсем у них с Михой разладилось. Он сжал кулаки. Не его дело. Спасибо и на том, что каким-то чудом ещё вовремя нашла. Вовремя ей взбрело с ним их брак разваливающийся обсудить. Аж в подполье, говорят, закатился! Что он там делал-то, горемычный?! Закусь искал? Сомнительно… Андрей тяжко выдохнул. Он немало больничных коридоров повидал. В основном, из-за Мишки. Самые необычные были в дурке, но туда их и не пустили дальше коридора… Сейчас же он был готов начать грызть зубами выбеленную стену. От расползавшегося внутри нефтяным пятном отчаяния… Останавливало, на самом деле, немногое. Князь бессильно сидел, привалившись к стене. В руках — бесполезный телефон. Уже бесполезный. Всегда деятельный, он отмахиваясь от подступающего к груди воя, позвонил всем, кому можно, напряг все связи, какие имел, прося только об одном: помогите найти врача. Не мог смириться, не мог даже просто представить, что ничего сделать нельзя. Потревоженные друзья, знакомые, знакомые знакомых отвечали по-разному. Кто-то и вовсе не отвечал. Кто-то высказывал слова сочувствия, обещая постараться найти выходы на хороших офтальмологов. Кто-то пытался образумить, осторожно проталкивая мысль, что не всё можно изменить. В этом случае Андрей быстро прощался и отключался. Его даже не волновала мысль, что он звонит посреди ночи: люди так-то спят давно. Точнее, она ему просто в голову не приходила. Даже Балу позвонил. Того, правда, не разбудил. Но явно привел в состояние шока. Конечно, тот заверил его, что тоже поищет, наведёт справки, но… Князь не нашёл в себе силы, всё вызнав, сразу отключиться от старого друга, несмотря ни на что — все-таки друга. Единственного, наверное, кто его нормально выслушал. Или сделал вид. В любом случае — они немного поговорили. О Михе, о том, какой бес его в последнее время покусал. Оказалось, он приезжал к нему в Америку. Не так давно. Пытался петь с какой-то англоязычной группой Красный Элвис, кажется. Князь не знал. Нет, Мишку и раньше знатно мотало… Да и русский рок он никогда особо не уважал, но, что он имел какие-никакие, а планы… Странно, но ему вдруг стало грустно от представленного Горшка в каком-нибудь задрипанном пабе с парой отвязных калек, поющего на псевдоанглийском нечто нечленораздельное… Учитывая, что в последнее время у Михи было плохо с памятью и речью — сложные конструкции не вывозил, такое вполне могло стать реальностью. Что ж, уже не станет — с грустью констатировал Андрей. Он огляделся по сторонам, невольно уперев взгляд в Лёху. О, его ужасно раздражало, что этот фру… Ягода, ведь тот сидит себе спокойно и не чешется. Только глубже кутается в кофту, словно в крылья нахохлившегося ворона. Нет, ну как же так-то?! Мишка ему брат же! А он сдался! Нельзя опускать руки! Надо искать выход, пока Мишка спит под действием успокоительного… Но тот не желал находиться, словно они находились в ловушке! Непроницаемом кубе, где есть лишь вход, а выход не предусмотрен. А время истекало… Когда ему рассказали, как Горшок отреагировал, осознав, что ослеп, Князев моментально уверился в правдивости мелькнувшей ранее мысли: Миха не смирится. Поэтому-то и надо было действовать. И быстро. Чтобы, когда Горшок проснется — выдать ему план, обнадежить, придумать хоть что-то. Иначе самым лучшим вариантом мог стать тот, где Мишку всю жизнь оставшуюся, сколько б она не продлилась, придётся держать на подобных успокаивающих укольчиках. То бишь в состоянии полуовоща. Отличная, бл*дь, перспектива. Обколотый, безучастный ко всему… Право, не лучше бы смерть его забрала?! Андрей испугался промелькнувшей у него мысли, но прогнать до конца не сумел… Разве это жизнь будет? Но если так думает даже он, то что в голове у Михи? Князь похолодел. А ночь кончалась. Время неумолимо тикало, нервным эхом отдаваясь в голове: тик-так, тик-так… Невольно в мозгу воскресали строчки из Фрэнтика Металлики. Да, его Мишка — тот ещё безумец, которого вечный поиск завёл… Вот сюда.You live it or lie it! My lifestyle determines my deathstyle!
Как это похоже на Горшка. Ты либо живёшь этим, либо лжешь — категоричность во всём. Стиль жизни определяет смерть… Ну, вот, Миха бухал-кутил, а на финише — отравление метанолом. Только вот тот вытянул счастливый билет, отодвинул свою финишную черту, запив, очевидно, бормотуху чем-то нормальным. А этиловый спирт в данном случае — противоядие.Keep searching, keep!
В башке разносился истерично-надрывный голос Хэтфилда. Да… Время для поиска решения тоже кончалось. А знакомые и связи кончились ещё раньше. Внезапно перед лицом появился стакан с кофе, живительный аромат наполнил ноздри. Подняв голову, Андрей уставился на жену. Странно, он, вроде, сказал ей ехать домой. — Ты здесь? — глупо спросил Князь, робко принимая напиток. — Не только ему нужна поддержка, — Агата присела рядом, легонько поднырнув ему под руку. — Ты не железный, даже если притворяешься им, — выдохнула она тихо. — Агатка, — Андрей поморщился — так называл её только Миха. Осознание этого резануло по сердцу столь остро, что он подумал, что оно вот-вот остановится. И сил возразить не хватило. — Пей уже, — жена тоже явно устала, но ни в словах, ни в жестах он не приметил ни обиды, ни раздражения. Только печаль. Кофе был горячим, но всё равно не грел. Внутри всё по-прежнему было скованно стылым отчаянием. Особенно сейчас, когда всё, что можно, было сделано, и это не принесло ни капли надежды, данное мерзкое чувство никак не загонялось в глубины сознания. Когда Юрий Михайлович вернулся с очередного перекура, Андрей лениво подумал, что не видел, чтобы тот за эту чертовски длинную и одновременно быструю ночь хоть раз присел. Вот у кого нервы, может, и железные, но… Его ощутимо вело. Батя Горшка тоже сначала мучил телефон, после каждого бесплодного звонка уходя курить. А потом уже просто периодически выходил то ли курить, то ли дышать, отложив разрядившийся аппарат на подоконник. Телефон можно было воскресить… Благо, розетки имелись. Но потерянную веру — нет. Он тоже смирился и просто ждал. Начала конца, когда придется сказать Мише, что это насовсем. Татьяну Ивановну Андрей так и не увидел — она, по словам всё того же Лёхи, находилась на своей добровольной вахте в Мишкиной палате. Как только врачей уговорила… Может и хорошо, что он её не видел — боялся почему-то увидеть именно в её глазах подтверждение своей вины. С Мишкиным отцом так не получалось — не виноватил его тот, да и глаза от всех прятал. То ли стеснялся боли, что мельком уловил Князь, случайно зацепив краем глаза, то ли боялся увидеть в чужих жалость и осуждение. Сколько времени они все здесь? Он сразу с самолета, родители да Лёшка, похоже, вообще с первых минут не уходили никуда. Князев посмотрел в окно — занимался бледный Питерский рассвет. Как иронично, что именно он сейчас возвещает начало новой, для всех незнакомой жизни. О которой никто не просил. Тихонько скрипнула дверь. Взгляды всех переметнулись в направлении звука. Татьяна Ивановна, бледная, но с сухими глазами и очень ровной спиной, выскользнула из палаты. — Просыпается, кажется, — чуть слышно выдохнула она, а потом уронила лицо в дрогнущие ладони.***
Пробуждение было вязким и болезненным, словно он был накрыт свинцовым покрывалом. Или находился под толщей воды, из которой с трудом пробился наверх, сделал рваный вдох, но… Высокое давление глубины уже сделало своё черное дело. Ему было очень плохо. Так уже бывало, когда он лежал в дурке и его утихомиривали тяжелыми успокоительными. После них в самом деле прошибает на сон, но тот… Точно нельзя назвать здоровым, он насильно охватывает и отключает, как комп из розетки, грубо. После него мысли рассыпались в труху, оставшиеся ворочались с трудом, отползая в разные стороны, не давая ухватиться. К горлу подкатывала тошнота. На лице снова маска. Снова? Кажется, Горшок уже так просыпался… Или не кажется? Он поежился. Что-то ему подсказывало, что на этот раз он вляпался по-настоящему. Отряхнуться и, прокапавшись, дальше пойти — не выйдет. Произошло что-то непоправимое, настолько ужасное, что ему потребовались транквилизаторы. Только вот вспомнить всё равно надо было. Он судорожно вздохнул и сосредоточился. С трудом выуживал Мишка из памяти обрывки разрозненных, разбитых воспоминаний. Вот голос Мусечкин и темнота вокруг. Последняя настолько окатила волной страха и холода, точно в ней скрывались все монстры мира разом. Странно… Он же не ребёнок давно, чтоб так бояться… Ведь что такое тьма? Отсутствие света. Последнего в его жизни, в самом деле, стало маловато. Он судорожно вздохнул, переключаясь на другое воспоминание. Вот врачи профессионально холодные и вопросы их пугающие… Чем пугали? Тут Горшенёв осоловело открыл глаза, выпучиваясь в… никуда! Потому что это нисколько не помогло — вокруг всё равно царила глубокая тьма. Камнем по голове вдарило узнавание. Паника, словно цепной пёс, рвалась изнутри, скованная, видимо, лекарствами, что ему ввели. Он выдохнул тяжело — даже дышать в окружающей мгле было сложно. В детстве Миша всегда боялся темноты. Чудились ему в ней разные твари. А сейчас это была просто тьма. Отсутствие света. Признаться честно — предпочел бы монстров. Хоть кого-то, кто был бы виден в этом мраке бесконечной ночи, в котором он, похоже, застрял навечно. Больше неё Горшок боялся одиночества. Причем, этот страх не остался похороненным в детстве. Хотя и боязнь темноты воскресла, выбравшись из могилы, напомнив о себе почти панической дрожью. А теперь оба страха соединились, нарисовав столь страшную картинку реальности, что хотелось сбежать в вечное забвение. Мишка не выдержал и вдох получился уж слишком похожим на всхлип. Всхлипнул — и сам испугался неожиданной громкости. Маленькая обжигающая слезинка скатилась по щеке — её он почувствовал так, словно это была раскаленная частичка пара. Тут же рядом очутилась мама. Ей не нужно было говорить — Горшочек узнал её по руке, которой та судорожно сжала его ладонь, по легкому цветочному аромату. И тут он с ужасом подумал, что наверняка забудет со временем, как она выглядит — память у него и так не ахти, а уж после всех этих лет алко-нарко добиваний собственного тела — так вообще могла окончательно свалить в туман. В коем он сейчас пребывает. Бездонном и беспросветном, окутывающем с ног до головы.Нельзя свернуть, нельзя шагнуть И не пройти нам этот путь в такой туман
Потерявшись в нём, Миша вообще может забыть, как все дорогие ему люди выглядят. И будет жить один, как тень, как крот в бездонной норе. Без возможности восстановить утраченное. Либо будет жить в полной темноте с обезличенными образами рядом. Теми, что заботятся, жалеют, продлевают агонию. И какой вариант хуже — он пока не определился. Чего он там, дурак, хотел? Забыться и не видеть?! Получите, распишитесь за подарочек от вселенной — всё, как заказывали, не увидит, ничего не увидит. Мишка чувствовал, что паника снова захлестывает, грозит заново утопить. Видать, отпускали лекарства из своего химозного плена. У него и раньше такое случалось, но всегда можно было заглушить это состояние, надеть очередную маску и спрятать всё слишком личное, закрыть от чужих глаз. А вместе со зрением словно бы и маски все срезали. Наживую, оставляя кровавые раны. Оставляя беспомощным и беззащитным. Михаил Горшенёв не мог быть слабым. Горшок не мог. Он — алкоголик-анархист. Местами обормот и баламут, но никак не объект для жалости. Он — панк, ему должно быть пох*й на общественное мнение, но нет. Неужели таков его финиш? Калека, что был сам судьбы своей виной?! Назидание? Миша сам не заметил, как задышал часто, со свистом. Пытаясь контролировать, пытаясь вернуть хоть какую-то власть над собственным телом, что предавало его. Невовремя, совсем… Даже и уцепиться не за что, чтоб выплыть. Тодд поставлен, возвращаться к нему он не хочет. В театр слепому актеру путь заказан. У него даже начатого альбома нет. Мелодии от него последнее время разбегались в рассыпную, прячась. Ничего толком не писалось. Можно было, конечно, старенькое, отбракованное постараться реанимировать, но… Это некромантия, право. Зачем-то ж он их когда-то отмёл. Но на безрыбье… Ну, а тексты? Снова кого-то нанимать? Так это ж… Сколько б Мишка не пыжился про профи, писавших либретто к Тодду, но у него от тех зубы крепко так сводило. Нет. Всё это глупости. Не за что зацепиться. Совершенно. Судьба над ним поиздевалась, не смилостивившись на добивание… А ведь Лёня предупреждал… Что он до инвалидности достукается! Как в воду глядел, понимаете, ё-моё, товарищ Фридман! Мама, видимо, видя его метания, начала снова поглаживать спутанные волосы. Эти прикосновения настолько испугали его, что заставили отшатнуться, насколько возможно. Ну, а представьте сами, ё-моё! Лежишь ты, прикованный слабостью к кровати и размазанный паникой и болью, а тут… Этих прикосновений он предугадать не мог совершенно: не видел, не слышал… Да, то была его родная Мусик, но! Чувство беззащитности от этих ласковых прикосновений усилилось во сто крат. Да, Миша всегда знал, что ему нужны прикосновения, объятия, любые тактильные жесты, но сейчас он не мог знать, кто, когда, зачем захочет дотронуться до него. Более того, он никак не смог бы это предотвратить. Оттого поглаживания, вместо того, чтобы успокоить, ещё больше увеличили разгорающуюся безжалостным верховым пожаром панику. Горшок почувствовал, как по телу пробегают волны дрожи. Сбылись самые страшные его кошмары. Зависимость от других и контроль, то, от чего он всегда бежал. И то, к чему в итоге пришёл… Прикатился колбаской, с*ка. И выхода из этого больше нет. Нельзя подлечиться и снова на сцену. От отравления метанольной бормотухой средств нет. А Мусик, между тем, надрывно звала его, но у него даже сил не осталось ответить ей. Все те крохи, что были, направлялись на бушующий в мозгу пожар эмоций, в тщетной попытке не дать ему снова захватить всё тело. Мама, видимо, снова позвала врача — а он и не заметил. Обнаружил только, когда услышал ещё один голос. И снова укол. В этот раз, видимо, послабее — только приглушил, но не вырубил. Всё ощущалось, просто как будто слегка не с ним. Что ж… Видимо, теперь это его жизнь. Только хмурого сменит совсем не безвредное успокоительное… Мало того, что слепой, так ещё и вечно, будто *нутый мешком! Чувства были загнаны далеко. Окружающая темнота больше не тревожила. Ничего не раздражало. Вокруг слышались голоса. Отец? Да, отец… О чём-то тихо перешептывается с мамой. Но Мишка всё равно их слышит и понимает, что давно бы оцепенел от ужаса, если бы его не загрузили транквилизатором, сделав почти сторонним наблюдателем в собственном теле. Ему поднесли к губам трубочку, заставив выпить немного… воды. Он машинально подчинился. От этого Горшка снова затошнило, но опять же — всё было где-то далеко, не с ним. Всё, что происходило с бренной тушкой меньше всего интересовало его в данный момент. Мысли снова разбегались, словно тараканы при включении света, не давая поймать ни одну. Также машинально и безучастно он следовал командам врачей. Ему было всё равно. В какой-то момент суета вокруг него стихла: медработники прекратили выполнять свои манипуляции, родители — пытаться растормошить. В результате окружающую мглу вполне можно было принять за гроб, в который его, наконец, положили… Но не успел он дошевелить мозгами сквозь шелуху пофигизма до легкого испуга, как ухо что-то уловило. Очень скоро Мишка понял, что вокруг остались только звуки, принадлежащие, кажется, лишь одному человеку. Тот отчего-то молчал, никак не выдавая своей личности. Он, наверное, и не понял бы, что в палате кто-то остался, если бы не тяжелое осторожное дыхание, словно его обладатель судорожно пытался стать совсем бесшумным. Но, увы, тот не учёл, что у слепых обостряются оставшиеся органы чувств. Оглушенный химозой мозг отказывался работать, хотя каким-то краем сознания Горшок понимал, что это должен быть кто-то знакомый. Ну, а кого бы ещё пустили к нему в столь беспомощном состоянии? Странные чувства — тревога и покой одновременно — приглушенные, правда, как и все остальные, охватили его. И связывал он это с присутствием данного загадочного персонажа.***
Андрей не мог больше ждать. И, когда Татьяна Ивановна позвала в очередной раз врача, он не выдержал и вошёл вслед за ней. Без приглашения и очень-очень тихо. Странно, что доктор не остановил его — хотя, его, видимо, больше волновал пациент, чем уже то, сколько лишних человек обретаются в палате… нет, уже не реанимации. Из неё Горшка перевели ещё до приезда Князя, стабилизировав. Не наблюдательная палата с кучей коек и без ширм, а отдельная, но в том же отделении токсикологии для тяжелых, но уже не критических больных. В любом случае Андрею удалось просочиться внутрь. Может просто кто-то сверху услышал мольбы и позволил поприсутствовать. Князю было всё равно, главное, что он мог увидеть его. Забавно… Ещё пару часов назад его настроение в отношении Горшка было совершенно иным. Тебя б не видеть мне вовек! Ну, ладно, не вовек! А хотя бы ещё лет эдак пять. Мишкина мама, заметив, хоть и промолчала, но посмотрела весьма красноречиво. Бросила на него отнюдь не дружелюбный взгляд, да. Обвиняла она его, обвиняла — собственно, как он и думал. А ещё в этом взгляде тоска сквозила, столь сильная, что почти ощущалась материальной. И растерянность, столь явная, что Татьяна Ивановна бродила по палате бесцельно, потухшая. Князев, в принципе, понимал её. Наверное. Столько лет жить с ужасной мыслью, что её ребенок, собственноручно гробящий себя, живёт в долг, спасаемый неизвестно каким чудом, когда, по всем заверениям врачей, сыну осталось недолго. И, как ни цинично бы это прозвучало, к этому событию она была бы готова. Они все были готовы. Лет десять уже, наверное, жили в режиме страшного ожидания скорого конца, который всё откладывался и откладывался, сводя их с ума. Горшок и сам был готов. Андрею-то мозги ложечкой повыковырял своим: «Вот я помру, тогда и делай, что хочешь, а сейчас засунь язык в жопу и выполняй мои прихоти!» Что уж там про мать говорить… Но Татьяна Ивановна оказалась совершенно не готова к тем диагнозам, что привели их в эту палату. Мишке же смерть обманчиво представлялась быстрой… Эдакий прыжок с разбегу в гроб и сразу в легенду, ха! Но судьба — штука такая. Шутки шутить любит. Вон как отомстила за безумные игры с собой… Врач перечислять устал, что там у Горшенёва Михаила поломалось безвозвратно, а что можно попытаться починить. А послушать было что — Князь, хоть и видел в суженном фокусе только синюшно-бледного Миху, бессильно распластавшегося по подушке со своими почти полностью седыми волосами (и то в без малого 40! каких-то два года назад он так плохо не выглядел!), не мог не замечать тяжелых обсуждений, что велись между родителями и врачом. Так, кроме фатальной потери зрения, были обнаружены, по общей картине и анализам, нарушения в работе почек… печени… Вы знаете, как синоптики прогноз озвучивают?! Ну, стремясь себя обезопасить? Тут также… Доктор сказал, что возможны, но не осадки, а судороги. Возможны, бл*дь, не шквалистые ветра, а нарушения мозговых функций. Андрей и рад бы не слушать, но не мог оторваться. Ловил каждое слово, хотя хотелось нестерпимо закрыть руками уши, как в детстве. Когда можно было представить, что это не с ним, не с его Мишкой. Всего лишь дурной сон или чересчур живое воображение… Последнее порой так его до чертиков пугало. Но реальность оказывается, с*ка, подчас страшнее самых кошмарных историй, о которых они читали, либо пели. Потому что это было с ними, прямо сейчас. И не было волшебного средства, не было заклинания или иного колдунства, хоть волшебного эликсира, чтобы исправить эти последствия. Не было ослепшего старого мага! Только ослепший, не старый, в сущности, панк… Но такой больной и разваливающийся на части, что любой бодрый Гэндальф ему б накостылял! Но что они могли сделать?! Сейчас Андрей молча наблюдал, как Мишку, безучастного ко всему, но явно плавающего где-то на грани сознания, напоили водой из стакана с трубочкой. Миха, слишком послушный и покорный помогающим ему рукам, вызывал оторопь и невольную дрожь. Не должен быть таким Горшок, ни в какой реальности. Не должен он так спокойно повиноваться просьбам. Словно кукла… Только вот колдуна никакого поблизости не наблюдалось. Волосы на затылке по ощущениям вставали дыбом — а ведь Князь тоже не готов оказался увидеть такого Мишку. Последней каплей стал пойманный им расфокусированный пустой взгляд. Глаза… Они всегда у Горшочка были самой выразительной частью и без того невероятно эмоционального, подвижного существа. Темные, почти цыганские. Он повидал их разными. И чужими, обезумевшими от терзающих его демонов, и родными, ласково-лукавыми… Сейчас они, словно умерли, опустели. Больше Андрей не мог держаться, почти неслышно выскользнул за дверь и сполз прямо на пол рядом с ней. Увиденного было слишком много. К горлу подступало что-то совершенно нехорошее. Право же… Лучше б тот в самом деле умер, чем так! Тело живо, но это уже не Мишка… Если тот и остался где-то там, в плену изувеченного тела, то его страдания непостижимы. Рядом тут же оказалась Агата. Она молча обняла его. Князь не сразу понял, что та пытается до него донести, а когда понял... — Он жив, родной, — упрямо поймала его тяжелый взгляд, что отразил часть переживаний, что мелькали в душе. — Да, это чудовищно страшно, мы все это понимаем, — продолжила жена. — То, что произошло абсолютно всё переворачивает и разбивает на мелкие кусочки. Но их можно собрать, понимаешь? — легонько погладила по плечу, пытаясь убедить. Андрей понуро молчал, уткнувшись взглядом в скрещенные ладони, Агата же с жаром продолжала: — Да, это будет уже не тот Горшок, ничто не будет прежним. Но это всё еще будет Мишка, — видимо, его ведьмочка прочитала мысли, повторив специально. — Тот Мишка, которого ты знаешь. Тот, кому сейчас нужна вся помощь и поддержка, — слова правильные, но вот беда… Князь вздохнул. Ему самому мучительно не хватало веры. Жена это, видимо, чувствовала, оттого и старалась эту самую искорку в нём разжечь: — И ты, конечно, можешь, втихую, загоняться и депрессировать, постепенно отравляя жизнь себе и окружению и нисколько не помогая ему! Либо прямо вот сейчас, вот здесь — выплесни эмоции, позволь себе осознать и принять всё это, — Агата вцепилась ему в плечо почти до боли. Андрей вынужденно поднял на неё больной взгляд. — Кричи, плачь, если надо, — продолжала жена, приободренная тем, что завладела его вниманием. Вот, серьезно, ей бы в бизнес-коучи… Его карма весьма интересной оказалась. Что Алёнка, что Агатка — психологи… Это ж не спроста! Видать чуйка его не подвела, или бессознательное подсказало, что с Горшочком он и сам скоро в кашицу превратится. — А потом встань и иди к нему. И будь рядом. Решай небольшие задачи, — инструктировала Нигровская, не подозревая о его расчётах. — Сейчас самое главное восстановить то, что можно физически. Потом — показать, что как бы не было трудно, как бы не было сложно, но жизнь есть, она продолжается и жить нужно, — тяжело дыша от такого спича, Агата замолчала, испытующее глядя на него. — Агат, я не могу! — он ненавидел, что приходится признаваться в этом, но другого выхода не было. Жена не отстанет. Да и заслужила она правды своим участием. — У меня у самого сейчас голова взорвется, — признался он, хмуро глядя исподлобья. — Это не только ему нужно, — тихо повторила та, аккуратно поглаживая по голове. — Это и тебе нужно, — а затем продолжила с нажимом: — Князев, может, я и не понимаю всей этой вашей кармической связи с Михой, но ты не сможешь остаться в стороне. Сам себя загрызешь. Хуже будет, если не найдешь в себе сил. Он со стоном уткнулся головой в колени, словно кот какой, позволяя чесать его как угодно — лишь бы полегчало. Только вот недуг у него был совсем не физическим. Но теплоты и утешения какого-то всё равно хотелось до ломоты. А ещё не думать… Похоронить недавние события на дне души, запереть на ключ, и выбросить его в глубокий омут… Но Агатка была права. Всё, что происходило с ними последние два года, на какое-то время отошло глубоко в сторону. В настоящем остался Миха — его Мишка, его друг, товарищ, брат, даже ближе… И Мишке плохо, как никогда до этого. Прямо сейчас. Никакая внешняя сила не могла сейчас разорвать ниточку, которая всё ещё их связывала. Он не знал сколько просидел вот так, уткнувшись ей в колени, в коридоре, собирая осколки своего самообладания. По ощущениям — вечность. По всё ещё утреннему солнцу за окном — не больше часа. Когда Андрей наконец поднялся, то неловко и благодарно клюнул Агату в щеку. У той, наверняка, тоже всё затекло вот так с ним сидеть, но она промолчала. Лишь одобрительно посмотрела, когда он, наконец, двинулся к заветной двери. Это было очень страшно — вернуться в палату к лучшему другу в состоянии полуовоща. Больше всего хотелось уехать, закрыться в квартире и сделать вид, что ничего не было, и он ничего не слышал. Как та знаменитая скульптура мартышек — ничего не вижу, ничего не знаю, никому ничего не скажу. Но образ вот такого безучастного ко всему, тряпичного Мишки, казалось, прочно был выжжен на сетчатке. Да и без этого образа — не смог бы. Вот так — не смог. Князь всегда гордился своей решительностью. Сейчас она явно изменила ему. Войти в палату первый раз было легко. Войти второй — неизмеримо трудно. Словно шаг в пропасть. Один шаг, отделяющий от невозможности повернуть назад. И этот шаг он сделал. Помогло то, что сейчас там никого не было. Лёха уехал домой, а Юрию Михайловичу удалось увести Татьяну Ивановну пообедать… Это был его шанс. Поговорить наедине. Только вот о чём?! В обычно фонтанирующей разными идеями голове пробегало перекати-поле. Благодарить ли за неожиданную пустоту этого самого места?! Андрей даже не знал. С одной стороны, его больше никто не прожигал взглядом, он не чувствовал свою неуместность. С другой — теперь это были только он и Мишка, всё еще скованный «легким успокоительным». Когда был ещё кто-то — было проще. Можно было тихонько забиться в уголочек и просто принимать, пытаться принять эту ситуацию. А сейчас такой возможности не было. Возможно, надо с Михой о чём-то поговорить? Ну, сказать там, что надо бороться? Быть сильным? Может, ему и самому полегчает, если Горшок сумеет после таких речей двинуть ему в нос… Или нет… Да и вряд ли сможет — он сейчас как новорожденный слепой щенок, сбитый машиной. Вроде и дышит, а всё намекает, что это ненадолго. Слова не шли и выглядели лишними. Поэтому Андрей просто сидел в уголочке и медленно-медленно вдыхал, и выдыхал воздух. Если возможно было бы — совсем не дышал бы, боясь потревожить. Или как-то выдать себя. Страшно было до чертиков, отчего-то, что его узнают… Но ещё страшнее, что нет. Такой вот он человек противоречивый. Князь просто сидел и ждал непонятно чего. Чуда? Глупо… А ещё он по-прежнему не мог отвести взгляд. Однако, всячески избегал взгляда в глаза. Не настолько он сильный, чтобы вновь увидеть. Увидеть знакомые глаза без живости и огонька, с типичным для незрячих рассеянным, ищущим и словно поверхностным взглядом. А Миха, казалось, каким-то неведомым образом чувствовал его присутствие. Хотя почему казалось? Чувствовал же, точно. Вот голову слегка повернул в его сторону…. Никуда теперь не деться от этого проклятого, пламенеющего своей выжженостью взгляда. Но Андрей заставил себя смотреть. Вот Горшочек губами чуть шевельнул, казалось, вспоминая, как они вообще работают. Князь невольно придвинулся чуть ближе, чтобы не пропустить ни звука. — Холодно, — невнятно, но уловимо прошептал Мишка. Холодно. Это было то, что Андрей мог исправить. Он поднялся, дотянулся до одеяла и натянул его повыше, осторожно обходя капельницы и провода. Потом сходил на пост, в ответ на немой вопрос Агаты, попросил ехать домой, хотя знал, что та не послушается… Попросил там ещё одеяло. Опрометью вернулся, закутал Горшочка, как мог, отчего тот стал напоминать какой-то чудный кокон. На этом действия закончились. И тот снова повис в каком-то своём междумирье. — Внутри холодно, — спустя минут десять раздалось жалобное, или показавшееся Андрею таковым. Мишка говорил сейчас медленно, растягивая слова, так отлично от прежней быстрой лавины слов, за которыми, порой, не успевала мысль… что становилось не по себе. Странно, но, похоже, они оба испытывали схожие чувства, пусть и по разным причинам. — Князь? — то ли вопросительно, то ли утвердительно продолжил Горшок, — не уходи. И пусть это было сказано равнодушно, заплетающимся языком, явно под действием лекарств, но Андрею этого было более, чем достаточно, чтобы остаться. Судорожный вздох вырвался из отчего-то горящий огнём легких, он, наконец, решился и, нащупав под одеялом узловатую от выступивших вен руку, молча стиснул, словно говоря: «Я здесь».***
Холод — вязкий, стылый, точно студень. Застрял в груди комьями мерзлой земли. Не будь невнятного дыхания рядом — решил бы, что давно, вопреки пожеланию предать тело огню, обживает могилу… Иначе откуда такой холод?! Но рядом кто-то копошился, и это был кто-то крупнее червя. На краю сознания вилась мысль, что он его давно узнал, но что-то внутри мешало догадке озарить мозг. Одному, даже загруженному лекарствами разуму оказалось нелегко отмахнуться от следующего факта. Видимо, у него с губ сорвалось, что-то про холод, потому что посетитель резвым кабанчиком соскочил и сначала натянул на него сползшее одеяло, а затем метнулся в коридор. Миха завис. Не узнать походку он не мог, как и рванные торопливые движения рук, сопровождаемый натужным сопением. Когда тот свалил — Горшок испугался, что с концами. Мысль это обожгла неожиданно ярко и болезненно, даже среди разлитого вокруг чернильного приглушенного бреда. Когда посетитель вернулся и закутал его во второе одеяло (будто то могло помочь!) , Мишка, против воли, испытал облегчение. Надо же… Оказывается, он ещё способен что-то чувствовать. Горшок завис, прислушиваясь одновременно и к себе, и к этому обретшему неожиданно форму дыханию. Он попробовал представить, каков тот… Прожигает ли его взглядом? Всматривается жадно, подмечая, до чего Мишка себя довёл. Злорадничает?! Нет, навряд ли… Он не был до тошноты идеальным никогда, но чтобы так… Да и не стал бы молчать, давно бы уже заговорил… А сейчас Михе отчего-то очень хорошо представлялось, как тот сидит на краешке стула в столь редкой для него нерешительности. Сидит и ловит всё изменения в его помутненном сознании. Вон как из-за одного брошенного вскользь слова расстарался. Миша поежился и прибавил, что холодно внутри. Пусть… Пусть знает, что бесполезен, как и все они! Горшок едва не задохнулся от подступившего ужаса. Видимо, действие транквилизатора кончалось. Плохо — очень плохо. Осознание того, что рядом — Андрей, и тревожило, и успокаивало одновременно. Когда у него появилось понимание, кто так судорожно дышит рядом, в спутанном сознании внезапно закралась мысль: зачем он пришел? После всего, что было, зачем сидит здесь? Наслаждается его положением? Но даже в таком полусознании Миша понимал, что вряд ли человек так проявляет злорадство. Мысли шли по кругу, запутываясь в страшный клубок. Но даже так Горшок слабо осознавал, что, окажись всё ровно наоборот — и это Андрею попало метанольное бухло, то и сам он был бы тут как тут. Грыз бы локти, не зная, чем помочь и что сказать, но пришёл бы и сидел. Даже, если бы потребовалось выгрызать своё право быть с ним у Агаты и Надежды Васильевны через бой. От этих мыслей в голове чуточку прояснилось. Князь здесь, и ему понятно почему — уже неплохо… Уже хорошо. Настолько, насколько вообще может быть при условии, что Мишка никогда не хотел, что б тот видел его таким слабым… Но теперь уже вряд ли будет лучше, че уж теперь спрятаться в проклятом старом доме, заколотившись изнутри?! Он бы с радость, но кто же даст! И всё-таки сама мысль, что Андрей сейчас ещё немного повздыхает да и отчалит в свою новую, счастливую жизнь без него, показалась настолько ужасной, что он не выдержал. Оставаться одному в этой мертвой тишине и холоде — слишком страшно. Гордость была отринута. Против воли вырывается сдавленное: «Не уходи». Не уходи, не бросай; из этой палаты, из этой больницы, из моей жизни. То, что надо было сказать раньше, гораздо раньше. Мишка чувствует, как внутри подымается нечто совершенно нехорошее, темное. Ему больно от собственного бессилия и того, как всё повернулось, а не потому, что в теле в самом деле что-то болит. Хотя и это тоже, но физическая боль, что прорывалась сквозь слабеющие транквилизаторы с обезболом — ничто… Он даже рад ей был. Напоминала, что жив. Князь его слышит, сначала дыхание замирает, а потом ушей касается легкое шевеление и вот уже его руку судорожно стискивает бывший лучший друг. По-прежнему он ничего не говорит, словно, если Мишка лишился зрения, то этот фрукт потерял дар речи… Но руку держит очень красноречиво… Будто боится, что Горшок сейчас куда-то исчезнет. Глупый-глупый Андрей… Мишка сейчас и отнять-то руку, будь у него даже желание, не сможет… Не то, что сбежать навстречу приключениям. Но у него и мысли такой не возникает. Напротив, Горшок с мазохистским удовольствием отсчитывает чужую пульсацию вен и с ужасом пытается гадать, как скоро тот его отпустит, оставив во тьме одного. Поздно, Миша, поздно! Вышел срок, когда что-то можно было исправить. И быть на равных. А теперь что? Да, Андрей пришёл не из мести какой, не за все те вью и загоны посмеяться. Жалеет? Да, скорее всего. Если бы не лекарства, эта мысль была бы нестерпима — Князь оказался рядом с ним из жалости. Ничего такого, просто человек он хороший, сочувствует, жалеет… Помочь наверняка хочет, добивая своей жалостью. Где-то на краю сознания послышался тоненький ехидный смех. А затем знакомый мерзкий голосок зашептал возбужденно, едва не приплясывая, казалось, в самое ухо: — А не этого ли ты хотел, Горшочек? — голос рассмеялся, разойдясь на тысячу осколков в голове. Миша болезненно поморщился. — Вот же он, вот твой Андрюшенька Князев, поэт непокорный, дружочек лучший. Сидит рядом с тобой. Ручку так трогательно держит, ха! — мерзкий шут рассмеялся ему в лицо. — Давай, пообнимайся с ним, поплачься ему в жилетку. Тебе теперь всё можно, из жалости все терпеть будут, всё, что ни выкинешь. Здорово, правда?! — бубенцы на шляпе дико в такт гомерическому хохоту затряслись, дребезжа. — Неважно, какими путями Княже твой здесь, по какой причине. Здесь же, сбылось всё, чего ж ты не радуешься? — допытывался тот. Голос то отдаляется, то приближается, пока, наконец, каким-то чудным образом Горшенёв не видит перед собой свой старый кошмар — мерзкий шут с лицом Андрея. Да, уж его-то Горшок видел! Единственного, бл*дь! Ещё и на жуткий рот широкий пластырь наклеен, а голос всё равно — всё громче звучит: — Посмотри, посмотри хорошенько, дружок, — продолжал изгаляться тот. — Поэт твой теперь и слова против тебя не скажет, всё тебе сделает. Мишка, кажется, боялся ранее просто темноты? Хотел монстров? Нет, уж, увольте, темнота была милосерднее вот этого. Он ведь и пил так, не просыхая, почему? Вот такой вот белки боялся, а она его и тут достала. Голова начинает болеть, у него невольно вырывается стон. Андрей тут же, подскакивает, руку не отпускает, но обеспокоено спрашивает что-то — а он и слов не слышит, их голос и смех проклятущего шута перекрывает. — Ничего, Горшочек, не переживай. Подумаешь, слепота. У тебя же я есть, — криво, сквозь пластырь улыбнулся тот. — Уж я то расскажу, да всю правду доложу. И как окружающие на тебя с жалостью смотрят. Или с отвращением — люди ж с*ки, правда? — прицокнул шут. — И как Мусик твой тайком слёзы смахивает, пытаясь сильной казаться. Как родные твои учатся жить с тобой, калекой несчастным, свои желания, свои хотелки забыв. Ты главнее, а они так. Вниманием теперь будешь обеспечен навечно, — хмыкнул этот делирий-переросток с Князевским лицом. Ну почему у всех белки, как белки, а у него целый кабан?! — Потому что Мишенька, стал ты теперь бременем для всех, — продолжал издеваться ублюдочный шут. — Фанаты скоро позабудут, семья тащить будет из чувства долга, — продолжал читать потаённые страхи гад! — Вот, насколько поэта-задрота хватит — понятия не имею. Но и он, если не потребуешь, исчезнет. Так что не упусти удачу, привязывай к себе, чтоб даже мысли не возникло, — подмигнул ему игриво шут. — В конце концов, а не из-за него ли ты здесь? Исстрадался ведь, аж бормотухи налакался. Ради вот этого кадра ты смерть героическую и славную просрал? Издеваясь, Шут прыгает перед ним в полной темноте, словно живой. А может и правда, не глюк? Интересно так выходило — прыгал тот прямо в пустоте — единственный, сотканный из цвета и формы в обезличенном мире. — Вижу я, забыть боишься своих? — продолжал доканывать его ублюдок, давя на больное. — И в этом помогу. Кого хочешь покажу! — голосом сказочника пообещал тот и… Вместо лица Андрея теперь ему мама улыбается. А затем и папа хмурится. Лица меняются на отвратительном теле шута с быстротой молнии — Лёха, Поручик, Балу, Яшка, Реник, Оля… Добивают его невинные мордашки сначала Настюшки, потом и Сашки. По лицу заструились слезы. Беззвучно и обреченно. Верил бы в бога — взмолился бы. Не о жизни, о смерти, что выглядит сейчас слишком привлекательной. Куда лучше сей вариант жизни в вечной темноте, запертым в собственном теле с наихудшим сокамерником. Несмотря на два одеяла, его снова пробирает холодом. Миша почти уверен, что никогда больше не сможет согреться. От разговора с белой горячкой его ведёт, Горшка начинает трясти. Шут блекнет, когда он замечает, что Князь отпускает руку, хотя Мишка отчаянно цепляется, но тот убегает… И тогда его накрывает. Смех шута, отпущенная рука, затопившее осознание пи*деца, в который превратилась жизнь. В полуобмороке он почти не замечает, когда в палату забегает кто-то другой, в него что-то колят. Позже Миша узнает, что это был припадок. Судорожный. Достукался. Свалился, как эпилептик, затрясся… Однако после купированного приступа спокойно поплавать в зыбком тумане ему не дали. Повезли на каталке к аппарату. Делали диализ. Князя рядом уже не было. Никого из родни. Может, не пустили, чтоб не волновать и судороги не повторились? Миха не знал. Легче ему не становилось. Обезбол ему давали слабый, уж больно потравлен организм — велик был шанс навредить и угнести нервную систему совсем. Так, давали немного, чтоб в шок не впал. Потому кровь чистили от токсинов почти наживую. Мерзко, неприятно. Первый-то раз ему диализ делали в бессознанке, но, видать, не всё убрали. А ещё врачи сказали, не щадя (сказывалось то, с каким контингентом в токсикологии работали) , что, если он вновь напьется (а мысли такие были, чтобы прогнать мерзкого шута-белку), то рискует подсесть на этот аппарат. Пока же почки имели шанс оклематься, а потом… Горшок не помрёт, но существование его станет ещё более беспросветным. Полностью отстегнувшиеся почки — это пожизненная зависимость от очистки крови аппаратами. Несколько раз в неделю. А ещё куча побочек в виде риска заражения, да и аппарат не равен своему живому органу. После диализа Мишка обессиленно лежал в палате (похоже, платной, раз его не беспокоили соседями) и не знал наверняка: один ли он или же нет… Шут никуда не делся, ублюдок всё также издевался, перекрикивая реальность. Глюк и казался сейчас реальностью. Кажется, белая горячка должна была проходить. Со временем. Потому Мишка, стиснув зубы, ждал… Он никому ничего не говорил. Вот ещё… Ему сейчас только дурки для полного счастья. Желтый дом — это финиш, ниже ему падать некуда в бездну. Потому он терпел и ждал, стараясь лишний раз не отсвечивать и выполнять все предписания врачей, когда удавалось вычленить их из какофонии звуков, издаваемых кривлякой-белкой. Но вязкий страх, что шут — не горячка, а закономерный плод полураспада его мозга, не желал покидать и без того зудящую голову. Вот и сейчас Горшок болезненно укусил себя за губу, отворачиваясь к стене от шута, но, судя по тихому всхлипу, отвернулся он от матери.