Если Бог душу решил покарать, Мог бы оставить меня умирать. Лучше принять век страданий в аду, Чем одержимо искать брагу, как в бреду. Князь — Проклятие Колдуна
Юрий Михайлович привык действовать. С самого детства в нём развивали уверенность, что, коли ты следуешь своим принципам, действуешь и работаешь, то и в жизни у тебя непременно всё сложится. И, поначалу, так и было. Красавица-жена, двое сыновей, растущая карьера… Что может пойти не так? Судьба любит шутить: боровшийся против неформалов и анархии человек вырастил в своем же доме панка до мозга костей. Старший. Первенец. Шебутной мальчишка, которого Юрий старался держать в узде, которого любил и незримо оберегал. Тем больнее стал для него уход Мишки из дома. Он прекрасно знал, что сын фактически бомжует, но, прикусив губу и ничем не выдав своей тревоги, решил дождаться, пока тот сам, нахлебавшись по горло горюшка, придет обратно. Вот тогда-то и можно снова браться за него, устраняя пробелы воспитания. Когда станет тепленький и восприимчивый к словам. Не пришёл. Ему бы раньше понять, что Мишутка, как звала его мать, был слишком похож на него. И так же принципиален, упрям и горд. Даже голодая, не мог позволить себе прийти обратно, побежденный и униженный этим. Но тогда Юрий Михайлович этого и не пытался понять. Он со вздохом и замиранием сердца принялся аккуратно следить за младшеньким. В тихом омуте тоже черти водятся. Но те пока из Лёшки не повылезали, тот хоть и тоже пошёл музыкальной стезей, хотя его даже мать отговаривала (Мол, вторым вечно будешь!), но разума не терял. В армию сходил, своё отслужил, на контракт не остался. Горшенёв-старший вздохнул, но давить не стал. Не всегда мечтам родителей суждено сбыться. Во благо детей же. Пусть идут своей дорогой, если та их не разрушает. Не понял он этого и много позже, когда с ужасом узнал о зависимости старшего сына от наркотиков. Тяжелых. Тут уж не вмешаться не представлялось возможным — такое увлечение было смертельно опасным. Мишку лечили, клали в больницу, всячески старались вырвать из лап опасного дурмана. И на какое-то время справились. Но не зря говорят — бывших наркоманов не бывает — Мишка сорвался снова. Вскоре после ухода из группы Князева. Сразу ожили все старые страхи — врачи уже лет десять назад говорили, что сын на грани смерти. Фантастическим образом, но тот всё же прожил это время. А теперь, наблюдая, как с каждым месяцем всё больше меняется облик старшего, Юрий Михайлович понимал: конец близок. И ещё десяточек годков вселенная им взаймы не даст. Даже, если он, с*ка, предложит этой даме обмен на себя самого. Дался ей старый чекист! Когда Миша отправил себя в токсикологию, Юрий Михайлович решил, что вот оно. Метанол слишком токсичен, шансов выжить — не больше десяти процентов. Новость, что сын всё же заскочил в эти клятые проценты, но при этом лишился зрения и основательно подпортил своё и так уже не слишком сильное здоровье — выбила почву из-под ног. Он помнил первые часы в реанимации больницы. Им даже не давали увидеть своего ребенка, за жизнь которого старательно боролись врачи. Юрий Михайлович не был верующим, но именно сейчас, про себя, он молился. О шансе, о возможности, о чуде. И чудо случилось. Вот только теперь никто не понимал, как с этим жить. Не понимал этого и он сам. Пытался хоть что-то делать, но очень скоро осознал — всё бесполезно. Он бесполезен. Он не смог уберечь своего ребенка, всё-таки не смог. Теперь Юрий не знал, как быть с этим новым Мишей. С Мишей, который слабо реагировал на окружающий мир, с Мишей, которого хотелось обнять, прижать к себе, рассказать, как он нужен и любим. И которому, скорее всего, это было не нужно теперь. Раньше надо было, товарищ Горшенёв, раньше. Столько раз он мог сказать и показать дорогому и очень важному человеку свою любовь. А теперь, казалось, поезд навсегда ушел. Но Мишка неожиданно реагирует. Пусть немножко, но всё же. На робкие прикосновения, иногда даже сам ведётся и устало прижимается, обессилев от постоянного сражения в своей голове. И Юрию Михайловичу очень хочется верить, что всё ещё можно исправить. Ещё есть время показать и доказать. Устраиваясь сегодня на ночлег, он долго обнимал Мишу. Сердце просило, умоляло произнести, наконец, те самые слова: «люблю тебя, сынок». Но Юрий страшно боялся того, что Миша воспримет это как жалость больше, желание поддержать. Поэтому просто сильнее обнял сына, с надеждой, что когда-нибудь эти слова ему всё же поддадутся. И поздно не будет. И снился ему прекрасный сон — они всей семьей на пляже. Солнечный летний денек, мальчишки, мелкие совсем, беззаботные, носятся, купаются, строят песочные замки. Всё разрушил налетевший из ниоткуда резкий ветер. Он буквально оторвал худенького Мишку (Вот мистика! Лёша, хоть и младше и легче был, крепко стоял на своих двоих, сжимая до посинения лопатку в ручонке) от земли и потащил за собой. Юрий кинулся за ним, но ветер всё бил и бил, резкий и прохладный, не давая помочь сыну. Безжалостно не давал не просто приблизиться, а даже сделать шаг навстречу. От дикого свиста заложило уши, сердце заходилось от отчаяния. Жена и младшенький остались на краю сознания. Кажется, Лёшку уже сгребли в охапку, крепко прижимая к себе. А вот Мишку ветер уносил всё дальше и дальше… А тот и не сопротивлялся — неживой куклой покорился судьбе. Горшенёв что-то отчаянно кричал ему, но проклятый ветер не доносил до старшенького ни слова… Он ускользал от него, а порывы только крепли, не оставляя и шанса догнать. Юрий резко открыл глаза — это всего лишь сон. Сердце колотилось, по ощущениям, в районе горла. Но не успел он облегченно выдохнуть, как по спине пробежал холодок. Ветер никуда не делся. Он был здесь, в Мишкиной палате. Задувал из настежь открытого окна. А вот Мишки, что не вставал самостоятельно, как раз в палате и не было. Уже понимая, что увидит, но отказываясь в это верить, Горшенёв подскочил к окну, перегнулся через подоконник… Ночная мгла мешала, как и пелена в глазах, что поднялась от затопившего нутро страха. С огромном трудом в отблесках горящих окон и луны (во внутреннем дворике больницы с фонарями туго было!) он различил — тело сына с неестественно подвернутыми конечностями лежало на асфальте. С высоты второго, пусть и чуть выше обычного, этажа было хорошо видно его неподвижность. В груди что-то ёкнуло и оборвалось. Ужас затапливал уже всё тело. Но затем Юрий расслышал тяжелый стон. Мгновенно отмерев, кинулся вниз, попутно переполошив врачей. Он не помнил, как стремительно пробежал по лестнице (так, наверное, и в молодости-то не бегал!), обогнул здание и оказался рядом с изломанным Мишкой. В нос ударил резкий запах крови, вероятно, из сломанной ноги, в которой отчетливо белела кость. Руки дрожали, ему страшно хотелось схватить своего бестолкового сынишку, уберечь его от костлявой, чье дыхание рядом он, казалось, слышал. Но не решался, боялся причинить ещё большую боль. Мишутка был в полусознании — слабо и тяжело стонал, но, видимо, ничего не понимал и не слышал. Прибежавшие следом медики быстро оттеснили его, оставив безмолвным наблюдателем. Он молча смотрел то на проводимые над его сыном манипуляции, то на свои руки, запачканными красным — сам того не замечая, опирался на землю, испачканную кровью. В груди всё тяжелело и тяжелело. Ещё немного — и его тут начнут откачивать… Когда Мишу упаковали и увезли в отделение реанимации (снова!), Юрий внезапно вспомнил, как дышать. Подбежавшая то ли врач, то ли медсестра — сейчас он не мог понять — напоила его водой, явно с чем-то успокоительным. Этого хватило, чтобы он медленно и тяжело поднялся, дошёл до нужного отделения (кажется, с токсикологией уже всё. Хирургия… А дальше что? Психиатрия?!) и, облокотившись о стену, стал ждать. Он не звонил ни жене, ни младшему сыну, не захотел пугать их неопределенностью — даже врачи ничего пока толком не могли сказать, кроме — «мы работаем, состояние тяжелое». Да и пусть оставшиеся у него родные поспят ещё немного в счастливом неведении — может так статься, что это будут последние спокойные часы на очень долгое время.***
Благими намерениями вымощена дорога в ад — в справедливости этой поговорки Андрей с каждым годом убеждался всё больше. А ещё — судьба, или вселенная там, а может обе сразу — дамы стервозные. Иначе как объяснить всю ту череду совпадений, что привела ситуацию из состояния «плохо» в состояние «пздц»? Его внезапная операция — раз, невозможность нормально поговорить — два, решение не волновать Мишку, которому врачи так-то не рекомендовали нервничать (где была его голова в тот момент?!) — три, забравшая и выключившая — абсолютно с благими намерениями — телефон Агата — четыре. Всё это, сошедшееся в один конкретный момент времени стало критичным. Именно поэтому он сейчас ехал в такси к другу, не зная, простит ли тот его, захочет ли снова увидеть. Да и вообще — в сознании ли… Жив ли, бл*дь! Ситуация снова повторялась. Замкнутый круг. Опять расцепились — пусть и вынужденно, опять реанимация, опять поездка в больничку в режиме тревожного и тягостного ожидания. Только в этот раз вместо выступления на концерте в городе за сотни километров от Питера — очень похожие стены собственной палаты (Да, город — один, но больнички — разные!). Хорошо, что не дурки. Хотя — ещё пара таких раз — и пополнится их клиентская база на одного Купчинского поэта. Будет санитаров развлекать. Уже с первой минуты, как Агата вошла сегодня к нему, он понял, что случилось что-то крайне нехорошее. Жена была бледная и, как ему показалось, заплаканная. Уже то, как она подсела к нему и, взяв его руки в свои, долго не решалась заговорить — уже это взвинтило режим тревожности до максимума. Андрей взглядом — горло от нервозности снова перехватывало — просил её рассказать. И она рассказала, очень осторожно подбирая слова, что Мишка снова в реанимации, что неделя вынужденного молчания (этого Агата, конечно, не сказала, и даже в виду не имела, но Князев и так понимал всё) привела к тому, что он-таки шагнул в окно. Оставаться в больнице после таких новостей Князь больше не смог — ему срочно надо было к Горшку. Несмотря на уговоры и протесты врачей, написал отказ от стационарного лечения и, получив рекомендации, собрался в мгновение ока. Конечно, он ожидал, что будет плохо и тяжело. Готовился и собирался с силами. Чего Андрей не предвидел, так это столкновения с откровенной истерической реакцией Татьяны Ивановны на его приход в больничку к дверям реанимации. — А ты что здесь забыл! — кричала та, со слезами на глазах. — Опять его будешь приваживать к себе, чтоб снова бросить? Князь, которому до сих пор не рекомендовали сильно много говорить, даже шепотом, неловко попятился. Он-то наивный думал, что его эпичный приступ удушья на концерте у всех в их среде на устах… А тут вон оно как. Оно понятно, родителям совершенно не до отслеживания подобных новостей. Лёха-то мог бы, бл*дь, сказать! Агата же с Аллой хорошо общаются — че они, в самом деле… Уж не думал он, что надо отдельно оповещать! Одно дело — Мишке он всё это жену просил не говорить, чтоб не волновать. Очухается скоро, сам расскажет, посмеялись б над его удачливостью. Но… Когда вот так встречают, невольно вспоминаешь претензии к кое-каким Ягодкам. Мишкина мама разъяренной фурией наступала на него: — Это всё ты! — продолжала вопить, тщетно пытаясь вырваться из рук мужа и сына, почти повиснувших на ней. — Ты вернулся, дал ему надежду, а потом пропал. У Андрея защипало в глазах — он и сам себя виноватил — не догадался хоть как-то передать Мишке весточку, что, мол, так и так, друже, я тебя не оставил, проблемка тут, оклемаюсь, приду, жди меня! Но тут эти слова, гулко отдававшиеся от стен, во сто крат усиливали эффект. — Уходи, уходи, не пускайте его, ты не нужен Мишутке, живи своей жизнью, не трогай нас, — почти умоляюще рыдала женщина, бессильно сползая на пол. — Лёшка, позови кого-нибудь, — беспомощно и растеряно бормотал Юрий Михайлович, затем с неожиданной твердостью обратился к нему: — Андрей, пожалуйста, уйди. Созвонимся позже, сейчас мы тут все на нервах, вот все успокоимся, свяжемся, всё обсудим. И растерянно моргающий Князь, перехватив умоляющие взгляды мужчин семейства Горшеневых, вяло кивнул и попятился к выходу. Всем сердцем он рвался туда, сидеть под дверью, знать точно, что Мишка в порядке будет хоть каком-то, но… реакция Мишкиного Мусика подсказывала, что тут ему не рады. И, может быть, не только Татьяна Ивановна. Последняя мысль особенно обожгла сердце. Ну почему всё в этой жизни так через жопу? Он остановился только у выхода. Накрапывал мелкий противный дождик. И в душе сейчас было так же мокро и противно. Агата молча стояла рядом, поглаживая по плечу. Видимо, тоже не знала, что сказать. Стоя там, в коридоре, он спиной ощущал её готовность при необходимости рвать и метать, но… Андрей отступил и она за ним. Сейчас же… А нужны ли были слова? Сзади подошел Лёшка. Так же молча встал рядом. Помолчали. — Маме просто очень больно и страшно, — глухо заметил Горшенёв-младший, а затем его прорвало. — Она… Она, должно быть, не в себе немного… И… Андрей, это прозвучит странно… Мне кажется, она ревнует к тебе… На тебя Миха реагировал, ни на нас ведь… Да и… Тогда в одиннадцатом, заметь, никто тебя не обвиняет, но очень похоже на то, что Мишка развязал, как раз после твоего ухода… Поэтому… Маму... Её тоже нужно понять! Ты ушёл и не возвращался, пока Миша не оказался на краю пропасти! Сейчас ты снова начал его к себе привязывать, Мама… Она просто испугалась, что следующего твоего ухода он не переживёт, — Лёха судорожно вздохнул, потому что так оно ведь и случилось, но он, дико нервничая, продолжал. — Вот и, возможно, решила выстроить между вами… дистанцию! Коли случай… подвернулся… Или нет, я не знаю… — Ягода опустил тяжело голову, а затем твердо сказал: — Мама просто тоже немного запуталась в себе, вот и не разрешала говорить Мишке про тебя, надеялась, видимо… Он прервался на минуточку: — Пойми и прости, пожалуйста. — Я понимаю, — и Князь действительно понимал. Ему сейчас было также больно и страшно. Он действительно видел неприязненное отношение Татьяны Ивановны, но списывал это на обиду за прежний уход из группы, от Мишки. Но ему и в голову не могло прийти, что она может видеть в нем какое-то препятствие, человека, который отбирает у нее сына… Стресс, видимо, дал такие плоды. Он поспешил сменить тему. — Как он? — прошептал хрипло. — Что врачи говорят? — Что повезло — этаж невысокий, — Лёшка нахмурился, — Был бы повыше, мы бы сейчас тут не стояли. Нога сломана, сотрясение, внутренние органы, к счастью, не пострадали, ну, не критично — ушибы, да. Позвоночник цел. Его под седацией держат. Пролежал бы чуть дольше там — шок бы развился и умер. А так папа вовремя проснулся… И они вновь замолчали, каждый думая о том, какой ужас неизбывный испытал Юрий Михайлович… И что это «вовремя» всё же ужасно запоздало.***
Андрей не знал, как ко всему этому относиться — с одной стороны, сейчас Мишке не больно, его совсем выключили, может, и сны у него пока мирные. А если нет?! Если сволочной ГлюкоШут преследует его и под лекарствами, а выхода нет? Невозможно даже проснуться? Князь вспомнил собственный приход от наркоза и поежился. Перед глазами вновь встала подсохшая кровь у изножья скалы — ну, не бывает, бл*дь, таких совпадений! Может, и по нему соседняя коечка в психиатричке плачет навзрыд?! Да ну… У него просто воображение… Очень-очень живое! Дорисовало так, понимаете, да? И ничего больше… Уж простите, но в данной ситуации хоть Андрею сохранять рассудок было жизненно необходимо. Иначе как он Горшка вытягивать собрался? Из той зловонной ямы, в которую тот ещё больше себя уронил. Пока траектория у Михи вырисовывалась — хлеще не придумаешь… И хотя, что дальше будет — неизвестно, но совсем не сложно предсказать, с*ка! Подспудно Князь догадывался, что Мишкин дальнейший курс, скорее всего, направлен будет вовсе не на выписку, а на вечное скитание по больничкам, хорошо, если не психиатричкам, но принимать это отчаянно не хотелось. Где бы найти чудесные часики, чтоб время отмотать назад? Оттого скомкано и неловко распрощавшись с Лехой, взяв с него обещание держать в курсе, они с Агатой поехали, наконец, домой. Потому что Андрей чувствовал, что ещё немного и он завоет, как настоящий Волкодлак. Хоть и было нельзя — и потому что связкам каюк (хорош тогда будет слепой и немой, ха!) и потому что поддаваться зову бездны подобно добровольной сдачи в желтенький дом в комнату с белым потолком без права на надежду.***
С того момента, как Юрий Михайлович нашёл Мишку под окном его же палаты, он окончательно лишился покоя. Стоило закрыть глаза — и вновь эта ужасная картина… Он практически поселился в больнице, а у санитаров не хватало духа его гонять. Может, понимали подспудно, что в его состоянии лучше в больничке находиться… В груди давило и жгло всё чаще, но Горшенёв-старший упрямо это игнорировал, продолжая свою вахту, потому как в голове набатом билась лишь одна кричащая мысль: «Не уследил!» Впрочем всё время проводил у палаты он не один. А вместе с женой и младшеньким. Таня суетилась, была на грани слёз, истерики… Периодически она его одёргивала и почти с детским изумлением спрашивала: — Как же так, Юра? Как же так… — и вновь затихала, не требуя ответа, зато раскачиваясь из стороны в сторону. Не реагируй его жена на большинство событий остро и не будь ему самому так плохо, Горшенёв, наверное, бы испугался. Но так моральных сил не оставалось ни на что. По счастью, Лёша держался, только вот нет-нет да нервно похрустывал пальцами, только этим, пожалуй, выдавая свое волнение. Юрию же даже сидеть было сложно. Поэтому он всё больше стоял у стеночки, напряженно вглядываясь в лица всех выходивших медиков. Издержки профессии, но он узнавал новости порой правдивее и быстрее, чем все остальные. Им даже не давали увидеть Мишку, лишь скупо объясняли ситуацию. Остальное Юрий досматривал по сжатым губам, нахмуренным лицам, а ещё раздражением, что навели тут шуму. Ну да, ребятки, звезду местного розли… Вот про это даж и думать сейчас не хотелось. В общем, оно и понятно, покалечился в стенах больницы — начальство давит, токсикологи-коллеги просят помочь, чтоб меньше отписок было… Плюс он свои связи все поднял. Разве ж врачи это любят? Конечно же, нет… Потому отвечали вежливо, скупо. Да, делаем всё необходимое. Да, переломы и ушибы. Нет, не в сознании. Да, под действием лекарств. Да, спит. Нет, вы не можете войти. Нет, он не почувствует вашего присутствия. Нет, никому нельзя. Замкнутый круг какой-то. А ему нужно было хотя бы увидеть Мишу, увидеть, что его лицо не искривляет больше гримаса боли, увидеть, как движется его грудная клетка. Вверх-вниз, вверх-вниз, прямо, как бешено стучащее сердце Горшенёва-старшего, которое не знало, как ему быть дальше. Ухнуть в бездну чёрной дыры или же ещё немножко поработать… Измученное сердце, словно почувствовав, что Юрий о нём изволил вспомнить, опять рвано забилось, словно птица затрепетала острыми крылышками. Невольно прижимая руку к груди, поймал настороженный взгляд сына. — Пап, тебе бы тоже отдохнуть, — почти шёпотом сказал Лёша, оглядываясь на маму, которая как раз отловила в очередной раз врача и что-то у него выпытывала. — Да и ЭКГ бы снять. — Ничего, справлюсь. — Горшенёва-старшего страшила сама мысль, что придётся оставить добровольный пост. Кажется, отойди он от заветной двери — и тут же случится непоправимое: старуха с косой всё же доберется до его старшенького, приберёт его к себе… Сделает то, чего не сумела в первые девять раз. Сегодня десятый, юбилейный! Жаль, не зал. Алексей понятливо вздохнул и отвернулся, пряча глаза. Но потом что-то заставило его передумать, набраться решимости… И дерзнуть, возразив его авторитету. Мельком поймав взглядом санитара, что укатывал из соседней палаты, накрытое простыней тело, Юрий понял, что именно. Страх. Потерять ещё и его. По некоторой замороженности младшенького можно было сказать, что Мишку он для себя, если не похоронил, то пометил где-то рядом. А вот за них с мамой переживал… С ними-то он что-то сделать мог? Ну это, насколько Горшенёв-старший мог понимать… А после проделанного Мишей трюка, он уже не брался что-то утверждать, наверняка. В любом случае, клятвенно заверив, что не отойдет ни на шаг от двери, Лёше удалось его убедить. Подхватив почти не сопротивлявшуюся Таню под руку, они поехали домой — отдохнуть немного, переодеться и снова приехать. Впрочем, отдых не помог — сердца пары рвались обратно, глаз тоже сомкнуть не удалось, кровать казалась каменной плитой… И они решили возвращаться, не прошло и трёх часов. А, приехав в больницу, узнали от встретившего их на входе Лёши, что Мишу перевели из реанимации в палату, правда, в другую, уже не токсикологию, а хирургическую, тоже отдельную, но самое главное, что к нему, наконец, можно было пройти. И Юрий, схватив за руку Таню, бледнеющую и что-то ещё больше запричитавшую от скорой встречи с неминуемой реальностью, решительно поспешил в указанном направлении. Только вот, отворив бесшумно дверь, Горшенёв-старший внезапно понял, что, в отличие от жены, споро бросившейся к сыну, он не может сделать ни шагу. Просто врос в пол. Глядя на то, то как его Мишка лежал неподвижно, с жилистыми руками, опутанными вязками, что надежно фиксировали и без того безвольное тело на кровати. В груди ëкнуло. Пронеслось: «Что, зачем?» А затем он перевёл взгляд повыше, на лицо… Лучше бы Юрий этого не делал! Грязные, толком не очищенные от крови и дорожной пыли волосы спутанными прядями лежали на подушке, а осунувшееся ещё хуже, чем пару недель назад лицо и видневшаяся часть грудины были покрыты сеткой ушибов и царапин, про расплывающиеся круги синяков — он молчал. Но самое гнетущее впечатление у Горшенёва-старшего осталось от другого. Совсем не от физических увечий, за каждое из которых Юрию было больно физически, ведь это его промах — не раскусил намерений — чекист, называется… Затем не проснулся вовремя — виноват, кругом виноват! Нет, самое тяжелое, упавшее неподъёмной гирей на сердце, было то, как… Миша смотрел прямо вверх, глаза его (некогда отражавшие своим сиянием столько миров, которые Юрий и не чаял постичь), как уже привычно, ничего не выражали, но молчаливо катящиеся слезинки выдавали, что его мальчик в сознании. И ему больно. Очень. Настолько невмоготу выносить свою реальность, что тот вышел в окно, обойдя его… Не учтя только, что этаж всего второй… и наверняка не вышло. Вышло только хуже. Много хуже. О, его бедный, отчаявшийся ребёнок! В какую западню ты себя загнал, Мишенька?! Оказывается, и у дна есть слои… Сердце тяжело заныло, заходясь в безмолвном крике. Видеть его такого, потерянного, насильно удерживаемого, беззащитного — было выше всяких сил. Миша не реагировал ни на прикосновения матери и слезные мольбы ответить ей, ни на вялые попытки растерянного Лёши хоть что-то сказать, спросить… Просто лежал, беззвучно рыдая. И от этих молчаливых рыданий всё внутри разбивалось вдребезги. Насилу оторвавшись от дверного косяка — и когда он успел к нему прислониться — Юрий на негнущихся ногах кое-как подошёл к кровати. Протянул руку и, приказывая, нет теперь уже просто умоляя ту не дрожать, погладил Мишу по голове, большим пальцем стирая слезы. Так он делал в глубоком Мишкином детстве, когда сын разбивал коленку или получал иные травмы. Это тогда помогало. Но склеить разбитую в прямом и переносном смысле голову, помочь отчаявшейся душе — тут этот метод явно не работал. Хотелось выть от собственно бессилия. Но он всегда держал марку, и сейчас был верен себе. Юрий лишь молча со всей находящейся глубоко внутри нежностью гладил по горячечной головенке бедового сына, один вид которого вызывал в нём такие разрушения, от которых он и не надеялся оправиться. Так много хотелось у него спросить: за что? За что ты так, Миша, с собой и с нами? Что мы сделали или не сделали, чтобы у тебя остался только один вариант — выйти в окно?Как нам всем теперь быть? Как помочь тебе? Как? Но для вопросов было не время, совсем не время. Может, Судьба сжалится и даст им еще немного времени. Вот тогда и спросят. А сейчас Юрий просто присел поближе к сыну, обнял своего мальчика, притягивая, как маленького, к себе, насколько позволяли выделявшиеся бельмом вязки… Прижимая, не замечая собственных предательски выступивших слёз, думал исступленно о том, что забрать Мишку домой теперь не получится, что видеться они будут только в больницах, что сын ускользнет от него, точнее его просто отнимут. Поместят вместе с психами, выдадут билет в один конец. И он ничего не сможет сделать, чтобы защитить своего бедового Мишку. Не в этот раз. Сердце жгло уже просто нестерпимо, дико зашедшееся, оно удушливо колотилось по ребрам, словно молоточками по батарее выстукивая послание: «Хватит»! Дыхание перехватывало, в глазах темнело. «Нельзя пугать Мишу» — внезапно подумал Юра. И отстранился, передав сына в руки жене, что тоже ни на секунду не отрывалась от безвольной руки, аккуратно гладила кисть, дула на окровавленный мизинчик… Будто то могло помочь. Сердце снова прострелило. Горшенёв-старший обессиленно прикрыл глаза, затем собрался с силами, устроил Мишеньку поудобнее, поближе к матери, так чтобы треклятые вязки не натирали сильнее… И только потом просипел натужно: — Люблю тебя, Мишутка. Поднялся и побрёл в коридор, надеясь встретить там врача. Хоть какого. Все же первую помощь проходят… Каждый шаг давался тяжело, ноги скользили по полу, тот тоже размывался в его глазах, как и всё вокруг. Грудь наливалась свинцовой болезненной тяжестью, отдававшей в левую руку и шею. В висках бешено стучало, воздуха не хватало. — Пап! — расслышал он тревожный Лёшкин вскрик, как будто бы из-под толщи воды. Ответить не было сил. Ни на что не было. Последнее, что Юра подумал перед наплывающей темнотой — «Как мало времени…»***
С родными Мишки общаться получалось плохо: Юрий Михайлович, видимо, мало что осознавал сейчас, кроме того, что не уследил… и вот. Татьяна Ивановна не желала о нём и слышать, не то, что видеть рядом с сыном! Так, единственной натянутой нитью между ним с Горшком оказался Лёшка. Ягода и, вправду, держал в курсе дел, суховато отчитываясь — Мишка в сознании, дышит сам, перелом, хоть и открытый, но неосложненный. И вообще — повезло ему. Затем младший Горшенёв как-то странно сопел в трубку. Князю за этим виделось несказанное — «гаду». Но и в самом деле, упрекнуть здесь Алексея было сложно… Он ведь видел, в каком раздрае сейчас их родители. Позднее и Юрий Михайлович разок позвонил. Непривычно волнуясь, тот просил пока Князева в больничку не приходить — Татьяна Ивановна и так была на антидепрессантах, не нужно ей лишнее волнение. Андрею же было невыносимо находиться дома. Тот теперь казался тюрьмой, словно он где-то знатно накосячил, а за что и какой суд вынес такое постановление о домашнем аресте… Не ведомо. Ну, а куда ему было деваться? Выступать и репать — здоровье не позволит. В больнице его видеть и слышать не желали. А соваться в «люди» он опасался… Ещё узнают, не дай ктулху — спасибо, говнеца он и так наелся! Потому держался, как мог. Большую часть времени возился с Алисой. Мелкая помогала держаться. Но на сказки он теперь смотреть спокойно не мог, что-то внутри переклинивало, а живот сводило от вопроса: что Миша сделал с его плеером… Разбил? Выбросил? Просто отставил в сторонку? Именно поэтому Князь вместо чтения решил обратиться к возможностям детского телевидения. Да, это хуже книжек, но пока он был не в состоянии. Скажем так, за пару дней проведенных в неведении и вынужденном безделье он существенно расширил свои познания о всяких там современных мультсериалах. Всякие там забавные шарики за ролики, говорящее собачье семейство, где все щенки были разных пород (детский, говорите, мульт?!) , огромная сиреневая… пчела, свалившаяся с луны, всякие там Вупсени и Пупсени, доставучие Машеньки и затюканные цирковые медведи-пенсионеры — они, конечно, хороши, но Андрея пробило на ностальгию. Лучше б он не искал союзмультфильм… Потому что вместо «Ну погоди!» какого, наткнулся на чешский старый мульт. Тот был почти без слов, потому его и не перевели. Назывался мультик «Кротек»… Князь сжал пульт, а затем, напомнив себе, что это глупо ощущать дрожь из-за мультика, заставил досмотреть серию. Потом ещё. И ещё… Очень добрым оказался мульт о кроте и его друзьях. Только вот кроту, к тому же мультяшному, его низкое зрение не мешает. Он такой от природы, а вот Мишка… Как приспособиться тому, кто сроду не желал ни под что прогибаться?! От всех этих мыслей глава пухла ещё сильнее. Стремясь спастись, Андрей часами зависал в ванной. Не писал песни, не пускал кораблики, просто включал воду и тихо сидел — шум воды, как всегда, успокаивал. Вот и в этот вечер он пребывал в том же месте за тем же занятием. Как вдруг дверь распахнулась и в ванну, едва не поскользнувшись на кафеле, влетела бледно-зелёная Агата. Испытав острое дежавю с недавним сном, Княже с испугом уставился на жену, ожидая уже почти знакомого: «Миха». Но его не последовало. Вместо этого та едва выдавила из себя: — Юрий Михайлович… инфаркт… Андрей! Его больше нет! Нет, небо внезапно не упало на голову, просто двигаться и дышать стало внезапно гораздо труднее. Андрей обхватил голову, пытаясь не завыть от несправедливости судьбы: только-только отец с сыном (ну, Юрий точно!) начали делать шажочки навстречу друг другу, как тут же выяснилось, что и у них нет времени… С ужасом он подумал, что семья Горшенёвых, а главным образом Миха, лишились одного из сильнейших своих защитников, сложного, но любящего человека… И что Горшочек, стопроцентно обвинивший себя, теперь имеет ещё меньше причин в своей дурной голове, чтобы жить. Удар кулаком по воде ни привёл ровным счетом ни к чему. Такой же бесполезный, как и сам Андрей в этой ситуации.***
Андрей бесцельно прохаживался по берегу Купчинских карьеров, мрачно взирая на сероватую, отражающую точно такое же осеннее небо воду. Врачи говорили, что ему сейчас стоит чаще прогуливаться, что он и делал, но обычно ночами, когда риск с кем-то повстречаться был минимален. Однако сейчас Князь забрёл сюда вовсе не по причине заботы о здоровье и не в попытке поймать уходящие лучи хмурого солнца. Можно, наверное, сказать, что это была прогулка памяти. Он вспоминал, как Мишка и Балу в те далекие юношеские годы приезжали к нему в Купчино, брали ящичек дешевого пива и шли именно на эти карьеры. Пить, развлекаться, травить байки и грезить о будущем и музыке. А теперь он здесь один. Балу в Америке, их разделяет теперь что-то большее, чем океан, хотя они, в принципе, по-прежнему могут считаться друзьями. Наверное. А Мишка… Хлюпнув носом, Князев плотнее закутался в куртку — осень в этом году пришла слишком рано. А может просто во всём был виноват не отпускающий зверский холод в его душе. А Мишка, хоть и в России… И даже в Питере, но, кажется, где-то в другом мире. Совсем потерян. А ведь ещё дней десять назад, до смерти Юрия Михайловича, в нём ещё теплилась надежда, что может быть найден какой-то выход, что можно сломать стену и выбраться из проклятого старого колодца, в который они все провалились вместе с Горшком. И тут плеер, которого Андрей начал грешным делом побаиваться — больно у него случайное воспроизведение оказывалось неслучайным, выдал:Ещё не поздно Настроить скрипку, Взять верную ноту, Исправить ошибку, Не поздно зажечь Солнце, новое Небо, новые Звезды… Не поздно, послушай, я так не хочу быть один… в пустоте.
Хотелось бы верить, что и Миша так считает. Что ещё не поздно, если не зажечь Солнце, небо и звёзды для него, то хотя бы сделать так, чтоб он не был один. И, нет, мерзкий Глюкошут — не считается! Отчаянно не хотелось верить, что это всё, полный пздц. А пришлось. Вчера Агате позвонила Алла и сообщила, что Мишку перевели. Решением суда. В психиатричку. Жена потом час примерно с силами собиралась, чтобы ему рассказать. Конечно, Андрей сразу же бросился звонить Лёшке — хорошо хоть горло уже немного позволяло разговаривать. А лучше бы не позволяло, так как Князев не был уверен, что после вчерашнего разговора они смогут с Горшенёвым-младшим остаться друзьями. Голова, получше всякой плёнки магнитной, запечатлела каждое слово, захочешь — не порежешь на ленточки. А он хотел…***
Ранее — Лёш, что за фигня? — без приветствия нахрапом полез Князь и, проглотив менее цензурную версию, прохрипел: — Почему? Он даже не стал уточнять, что именно «почему». Горшенёв и так понял. Ну ещё бы! Пальцы бессильно сжались. — Андрей, давай без наездов, — устало ответил голос в трубке. — Мишу нужно лечить и контролировать. Я не смогу, да и мать тоже, так будет лучше, — почти скороговоркой докончил Ягода, перезрелая, видать, и совсем перебродившая, раз такое вымолвила, бл*дь! — Где будет лучше? — закипел Андрей. Горло снова заныло, но ему было плевать, его лихорадило от осознания, что этот фрукт отказывается понимать простую вещь. Хотя, скорее, нет. Всё-то Алексей понимает, просто… Связываться не хочет. Верить в это полностью Князь не хотел, потому рыкнул в трубку не своим голосом, отчего подлатанные связки заскрипели: — В дурке?! Лёх, он там умрёт, один, слепой, — пытался он докричаться. — У него перелом — кто будет там его правильно лечить? Лёша, блин, — Андрей замолчал, чувствуя, как градом катится пот по спине. Он не знал, что и сказать, кроме: — Мы же получим лежачего больного на выходе, если он вообще оттуда выйдет! Миха не перенесёт всего этого, ты понимаешь?! — А лучше, чтобы он дома, при матери с собой что-то сделал? — в голосе всегда спокойного Ягоды вдруг тоже прорезалось раздражение и злость. — Ты об этом подумал? Как она это переживет? Мама и так потеряла папу, уже на лекарствах… А я не могу, бл*дь, потерять и её. Я уже всех потерял, — глухо выдохнул тот, и по трубкам разлилась гробовая тишина. — Лёх… — наконец, мотнув, головой отмер Князь. — Я понимаю, — Андрей постарался успокоиться, хотя внутри что-то неприятно резануло от этих слов. Словно и Мишка уже тоже того… Похоронил, Лëха, брата, живого похоронил… Оттого и спасает тех — кого может. Себя и мать, например, а Горшок уже всё — отрезанный ломоть. Он зажмурился, чувствуя, как нечто рвано клокочет в груди. Нет-нет, это просто оговорка. В самом деле, чего это Андрей творит?! Он же сейчас наезжает на человека, которому на плечи разом легла огромная тяжесть… Миха… Юрий Михайлович… Татьяна Ивановна не в себе! Собравшись, Князь, радуясь уже и тому, что разговор до сих пор не оборвали сипло пробасил: — А сколько потребуется на лечение? Что врачи говорят? Какие прогнозы? Когда примерно можно забрать будет? Молчание в трубке затягивалось. Да, он обрушил на Ягоду шквал вопросов, но те же все об одном… И Андрею это ох, как не нравилось. Внезапная мысль, страшная по своей сути, мелькнула и плотно засела на подкорке: — Лёша, — тихо спросил он, — вы вообще планируете Мишку забирать? — Мишу подлечат, — уклончиво сказал Алексей. — А пока Ольга обратится в суд, — послышался тяжелый вздох, а затем увещевание: — Андрей, пойми… Это единственный выход. Нам нужно лишить Мишку дееспособности. Тогда, после лечения, переведем в интернат. Туда, где ему смогут оказывать квалифицированную помощь. Найдем лучший… Я понимаю, как это звучит, но мы спасаем его, понимаешь? Нет, Андрей не понимал. Помощь? Какая, к чертям помощь? Благими намерениями… Он невольно вспомнил Мишкино тоскливое: «Я оттуда не выйду». Но в тот момент у него был защитник. Князев был уверен, что отец бы боролся за него, нашёл лучшее решение. Убедил бы в этом других. Но Юрия Михайловича больше не было. И в том была доля вины его старшенького… А Лёшка не хотел или не мог бороться. Потому что и так уже потерял больше, чем мог выиграть от этой сомнительной игры вытягивание медведя из болота, в котором тот сам жаждал утопнуть. — Пока, Андрей, звони, если что, — донеслось до его ошарашенного разума. И короткие гудки. Словно обрыв не телефонной связи, а чьей-то жизни. Он даже знал, чьей.***
Вот потому-то сейчас Андрей Сергеевич Князев бродил по берегу и карьеров, и памяти, не замечая, что плачет. Слёзы ронялись заиндевелыми каплями. По счастью, кто-то наверху чуточку над ним смилостивился, и его одиночество никто не нарушал. Князь мог и дальше тенью бродить по осколкам воспоминаний, словно по битому стеклу. Помнится, такой фокус выделывал сам Горшок. Давно. Сейчас кажется, что и жизнь назад. Разозлился, что Андрей перетягивает на себя внимание. Угу, если его пьяную выходку, едва не стоившую жизни и навыков рисования, можно считать перетягиванием. Стекло в тамбуре Князь разбил случайно, а вот Мишка зеркала топтал босыми ногами вполне-таки прицельно, бл*дь. Значило ли это, что им уже тогда надо было сдать его в психиатричку? Андрей зло прищурился. Да, Горшок никогда не был образчиком здравомыслия, а желтенький домик порой для всех них приветливо отворял двери, подмигивая створками окон с решетками… Как в тюрьме. Но надо было видеть грань, когда психиатричка могла помочь, а когда окончательно размажет по стеклу, словно диковинную бабочку автомобиль. Свежий воздух не проветривал ни голову, ни сердце. Очень больно. Он пытался не представлять себе Мишку, где-то там сейчас привязанного к кровати, которого приглушают на постоянной основе уколами да таблетками. Насильно кормят. Мишку, запертого темнотой, одиночеством и решением близких. И не получалось. Горшок упрямо был в его мыслях, а ярко запомнившееся наркозное видение Михи в смирительной рубашке приносило ещё больше страданий. Такое вот мрачное предсказание получил товарищ Князев от релаксантов.Друг за друга если надо Вступим в драку, и умрем И за это нам награда: Вместе весело живем!
Старая их песенка вдруг всплыла в голове, не в плеере. Князь его давно от греха отключил. Но голова прокручивала колесо за него. В самом деле. Он же собирался сражаться за Мишку. Даже против всех. Обещал это Мише. Не впервой ему идти наперекор. Как бы ни было тяжело, но Мишкина жизнь заслуживала его возможных потрясений и потерь. Андрей должен был хотя бы попытаться переломить ситуацию, изменить судьбу, приговор, который уже выдвинул брату измученный Лёшка. Дурка, а затем, в лучше случае — интернат. Пожизненно, бл*дь! С глаз долой… С сердца вон, видать, давно произошло. Где-то там отслоилось, где они и не заметили. Вот так в жизни бывает. Но перед тем, как начинать действовать, Князю необходимо было поговорить с человеком, решать без которого столь сильно изменить не только свою жизнь, он был не в праве.***
Жену он нашёл на кухне. Та как раз готовила ужин, не подозревая о том, что он ей на блюдечке принёс. Увы, ничего хорошего! Хотя уж это было понятно. — Агата, — Андрей запнулся, неловко перемявшись с ноги на ногу. Он всё ещё хрипел после того разговора с Лёшкой. Ему бы по-хорошему отмолчаться ещё немного, но… — Мне поговорить бы надо… — и выжидающее посмотрел. Жена медленно отложила половник, убавила газ, и только потом присела напротив, настороженно поглядывая. Князев не знал, как ей сказать. И не сказать не мог, потому что это решение повлияет на всех: на него, на Агату, на дочку… — Я не могу оставить его там! — быстро, пока не передумал, выговорил, а затем решительно прибавил: — Я хочу попробовать добиться опеки над Михой. Агата ожидаемо нахмурилась, а он обрадовался, что половник та отложила. Хотя это не отметало того факта, что это было глупо с его стороны начинать такой разговор на кухне, полной опасных вещей, служащих самыми распространенными орудиями бытовых убийств… А прибивать Князева было за что. — Андрей… — казалось, она тоже тщательно подбирает слова (не скалку — уже хорошо!). — Я понимаю… — снова жена замолчала, чтобы, собравшись с духом, спросить: — Но ты уверен? Уверен, что справишься? Сможешь доказать для начала суду, людям, что ты для него лучше брата или жены? — заметив его расширившиеся глаза, Агата предупреждающе положила ему руку на плечо. — Нет, постой, не перебивай! Она немного помолчала: — Уверен, что вообще сможешь обеспечить должный уход со своей концертной деятельностью, точнее, мы сможем? Миша сейчас очень в плохом состоянии, а ты найдешь кучу времени, сил и денег на врачей? Больницы, процедуры? Не допустишь новых попыток? — наконец, выдохнула Нигровская, сжав его плечо до боли. Она ещё помолчала, не став уточнять, каких именно попыток, а затем добила его решительным выпадом в пах, фигуральным, вестимо, спросив: — А самое главное — сможешь справиться, если Мишка тебя возненавидит за эту опеку?! Каждое слово было правильным. И каждое — не хотелось слышать. Настолько, что прием Алисы — зажать уши, когда ей выговаривали за что-то — уже не казался таким уж глупым… Жаль, у него это совсем не сработает. — Агата, — он взял её за руку, приговаривая с придыханием: — Я не уверен. Но и оставить не смогу. Она долго-долго смотрела на него, явно что-то обдумывая, положила вторую руку сверху и выдохнула со смирением: — Позвони Вахтангу, пусть поищет хорошего адвоката… Боюсь, что так просто мы Мишку не заберём. На этих словах Князь, ожидавший отказа и не знавший, что делал бы в этом случае, обессиленно уткнулся казавшимся свинцовым лбом в их переплетённые руки.