Я во сне останусь Навсегда останусь Не вернуться больше никогда! Никогда не наступит утро Если мрак в душе! И мне кажется, как будто Меня нет уже Пробуди дух мой Хоть на мгновенье Но встаёт стеной Наваждение Эпидемия — Наваждение
Всё давно словно потерялось где-то… Кануло в небытие… Путеводная нить оборвалась… Ничего не было… Ни чувств, ни эмоций… Мысли мелькали обрывками, ни одну не ухватишь… Да и к чему? Его сковывало странное оцепенение в этом глухом болоте… И он едва ли помнил, кого «его». Всё казалось каким-то наваждением… Зыбким и нереальным. Скособоченные мысли завихрялись кругами… Едва хоть что-то впереди начинало проясняться… Он тут же падал, запинаясь о невидимый корень. Окружающая мгла пролегала в плотном тумане… Ничего не хотелось… Всё было… тяжело… Слишком тяжело… Даже звуки… Не долетали почти… Вязкость… Туман… Болото… Засасывало… Бороться не было ни сил, ни желания… Короткими вспышками проносились всполохи сознания… Тогда он с ужасом думал — отчего нет желания? Разве это может быть лучше реальности?! Насколько… же… та… ужасна… Еда… Надо проглотить… Без вкуса… Почти… Дали бы пластмассу — проглотил… Вода… Надо пить… Зачем? Очередной всполох, выныривание на поверхность остаётся без ответа. Касания невидимых рук… Раньше — равнодушные… Холодные… Быстрые… Вдруг стали ласковые… Нежные… Словно заботятся… Что им нужно… Что хотят… от него? Не успела мысль оформиться из ошмётков, а он испугаться, как та тут же ухнула обратно в омут… И снова в душе наступил страшный, нависший плитою могильной покой… Чьей?! Холодно… Долгое-долгое время… Так холодно… И ничто не в силах было ему помочь… Второе одеяло бесполезно, Андрюх! Что это? Кто? С какого дна это всплыло… Разницы нет, покуда в душе царит лютый холод… Прием — я в нем… Полярник в беде… Морфей… Иногда… запахи… Запахи почти всегда… Острый запах… Неуютный… За ним будет краткая вспышка боли… Хочется закрыться… По венам что-то течёт… Знакомый запах… Безопасный… Но и обжигает… Ранит… Ещё один запах! По мгле пролетает искоркой узнавание… Ёлка… На секунду туман отодвигается, проступают… воспоминания?! Мама на кухне… Папа… Не понимаю… Где папа? Внутренности обжигает… Невидимое колесико в башке резко сворачивает в сторону… Будто от лобового уйти… пытается… Лёшка в комнате… наверное… Впрочем, всё равно… Там было что-то, о чём не хотелось помнить… Может, это странное оцепенение — благо? Мысль эта потрясает, но затем трясина отвоевывает своё, и он снова качается по её зыбким волнам… А потом внезапный резкий звук вырвал его из родного болота. До того, как разума успела хватиться странная мысль о превращении в какого-то огра… Прокатывающийся волнами по ушам грохот заставлял двигаться, пытаться уйти от него — всё вокруг стало слишком страшным. Мысли в башке, может, по-прежнему не задерживались — жуткая какофония вытесняла все обрывки, — но тело среагировало инстинктивно — бежать. Плохая идея — в полной темноте. Попытавшись это сделать, он тут же откуда-то свалился, болезненно ударившись. Страх нарастал, дьявольские звуки не прекращались. Становилось трудно дышать, словно весь воздух стал желейным. Двигаться было страшно. Не двигаться — тоже. Всё было страшно. Осталось только пытаться закрыться от этого звука, от окружающего кошмара. Что обрушился бомбёжкой по натянутым струнами нервам… Струны… При их упоминании пальцы свело болезненной судорогой. Он не помнил, что это… Но их потеря заставляла подвывать. — Миша, — с трудом, перекрикивая какофонию и кашу в башке, донеслось до него сквозь туман, — всё хорошо, я здесь… Кто «я»? Кто рядом? Голос звучал так знакомо. Тревожный, но в то же время и добрый… Тогда почему от него так больно? Словно на этих самых его струнах только что потоптались ритуально?! Откуда все эти слова? Внезапно его руки что-то касается. Рука, очередная рука. Он попытался отодвинуться как можно дальше — всего это было слишком много. Если бы мог — закричал бы: «Не трогайте меня!» Но не мог — словно окружающий мрак поглотил и голос. Душу вновь заставил цепенеть удушающий страх, что это может быть не последняя его потеря. Зрение, речь… Дальше что?! Слух? А потом?! В душу он, вопреки пошевельнувшемуся внутри слабому рокотку, особо не верил… Но после с него осталось бы только её и вынуть, снять вместе со шкурой и осязанием… Оставив только боль, да? Наверное, именно так ад и представляется?! Однако человек (ведь с ним же рядом человек?) не позволил отодвинуться, наоборот, обхватил руками, прижал к себе, легонько покачивая. Странно… Ему это отчего-то напомнило поезд… Да… Было что-то родное в этих раскачиваниях, успокаивающее… Ещё бы услышать это мерное «чух-чух», а не бобахи, от которых внутренности сжимались. А человек рядом всё говорил, говорил… Половина слов сгинула по пути к нему, но сам голос, сама неподдельная забота словно заглушили немного окружающий грохот. Человек мелодично напевал что-то полушепотом. Это успокаивало. Он смог вдохнуть. В его мрачный склеп повеяло свежим ветерком. И тот принёс имя. Андрей. Внезапно пришло осознание. И эта мысль осталась, не исчезла как другие. Напротив — потянула к себе другие осколки. Часть из которых ранила, а другая заставляла натруженное сердце биться чаще… Здесь… Княже снова здесь. С ним. Почему он здесь? Почему снова пришёл?.. После того, как снова бросил… Приоткрывшаяся было створка склепа снова начала со стоном захлопываться, но неожиданно… Он оказался против. Схватился рукой и заупрямился. Нет-нет, только не назад… Пусть Андрей будет рядом… Пусть вытащит его из этого ада… Плевать, почему. Сейчас плевать. Спаси меня, спаси… От всех душевных мук… укрой… И он хватался, словно за спасательный круг, за этот воскрешенный в памяти образ, тянулся к нему, отчаянно выныривал на поверхность… Думать на тему предательства сейчас не хотелось совершенно. Хотелось только прижаться посильнее к рукам, которые так надёжно сейчас защищали. Он постепенно дурел, оживая, от ощущения их реальности, этого накатывающего чувство возврата… Андрей… Да, он! Тёплый, живой… Рядом. Бережно прижимающий к себе и пока не навостряющий лыжи к побегу. Чтобы это предотвратить, он даже очнулся от оцепенения, настолько, что сумел совладать с ощущающимся шарнирно-деревянной куклой телом… Наощупь найдя чужую руку, тихонько сжал. Голова сразу стала снова тяжелой-тяжелой, от слабости повело, он устало прислонился, расслабляясь, к такому крепкому плечу. Несмотря на по-прежнему покалывающие мысли, окружающий мир наконец-то перестал пугать. Дверцы склепа с лязгом захлопнулись, он вынырнул, хоть и бился долгое время об лёд… И сейчас размеренно сопел перепуганному Андрею в шею.***
После Нового года Андрей, казалось, должен был выдохнуть. Вселенная преподнесла же ему самый лучший подарочек, да? Мишка начал выныривать на поверхность. В ту самую ночь, когда они долго-долго, по ощущениям — вечность, — сидели на полу, когда Миха так доверчиво к нему прислонился, когда он чувствовал, как успокаивается тот в его руках, — в ту самую ночь наконец-то появилась такая нужная сейчас уверенность. А вместе с ней и увеличилась паранойя. Да, Горшок к ним возвращался. Развеялись его глубинные страхи, что он так и останется таким полуовощем, не добившись улучшений от которого, придется сдать его в интернат. Зато ожили другие — те, что были похоронены под ныне отпавшими. Новые слои дна, которое они сейчас столь упрямо исследовали. Вот очнётся Мишка окончательно, вспомнит про отца, про свой прерванный полёт… Захочет повторить. Внутри у Князя от таких мыслей всё начинало шевелиться от ужаса. Но он старательно задвигал это подальше, радуясь тем маленьким успехам, которые они сейчас имели. А об остальном… До небезызвестной Скарлетт ему далеко, но Андрей тоже решил подумать об этом завтра. Нет, конечно, Горшочек его медленно начал варить. Никто и не ждал, что он вдруг встанет, отряхнётся, да и начнёт сразу же жить дальше, как ни в чем не бывало. Понятно, что и заторможенность ещё сохранялась, и сонливость… Мишка уставал сильно, видно было, что даже поход из комнаты в ванную обессиливал его. Но он хотя бы начал реагировать. И даже отвечать. Чаще всего пока, конечно, односложно и с большой задержкой — словно не мог сформулировать мысль — но отвечал же! Андрей ловил себя на странной мысли, что он так не радовался даже, когда его девчонки лепетать начинали… Понемногу, на своём, но прикольно было. А тут… Горшочек, конечно, новые языки не осваивал, но эти простые «да», «нет», «не хочу, не буду» — ловил с жадностью, начиная разговаривать с ним с удвоенным энтузиазмом. Благо «заткнись» Миха пока выговаривать не мог. Или не хотел… По словам Павла Ивановича, что навещал их планово второго января, всё шло даже лучше, чем ожидалось. Поэтому о своем растущем беспокойстве Князь предпочитал молчать. А оно активно росло. Росло, пока он помогал Мишке добраться куда-нибудь (ну, вот стены — об них же можно убиться, при желании… Главное разбежаться получше да лбом со всей дури! А той у Михи всегда хватало), росло, пока кормил — руки-то всё ещё тряслись активно (а что будет, когда сможет есть сам? При желании и ложкой можно убиться… Или в тарелке захлебнуться!), и так постоянно! Куда не плюй — везде смерть, даром не номинация на премию Дарвина… Агата, видимо, каким-то инстинктивным образом угадывая примерный ход мысли, твердила, что он сам себя накручивает, просила поговорить с психологом. И надо бы — да где ж вы психолога найдете в новогодние праздники? Если только собутыльника… Нет, придется подождать… Да и некогда — концерт на носу… И вообще — дел невпроворот. Первое, после суда, выступление. Уж точно нельзя ни отменить, ни провалить… Нужно же и о будущем думать, и о ребятах из группы… Итак всего лишь одну репу провели… Музыканты, конечно, молчали, но выражения некоторых лиц были весьма красноречивы. Поэтому и за концерт душа болела. На саундчек Андрей ехал с тягостным ощущением. Впервые так надолго выпустить Миху из поля зрения — это было невыносимо. В душе всё кричало, что надо брать Мишку с собой: посидит там, где-нибудь, всё лучше, чем вдали будет, в неизвестности. Но рациональная часть его тут же напоминала: какие концерты, Андрей Сергеевич? Михаилу Юрьевичу по дому-то сложно передвигаться… Таблеток вон, гора… И не только от психиатра… А судороги не забыл? А если на концерте от звука громкого случится такое вот? Что делать будешь?! А уж какие заголовки поползут… Князь — живодёр, за кулисами выла собака… Ну да, бл*дь, породистая такая, лохматая, губастая… Чёт его не туда понесло! Впрочем, как и часто то бывало отныне. В общем, Князев оставил Мишку дома, под бдительным присмотром Агаты и Витька, как всегда пришедшего на помощь. В универе каникулы были… Тот мог чаще бывать. А вот потом… Хотелось стонать — сессия и жди, свищи помощничка. Он даже в дурке отпуск брал внеочередной. Но нервозности надёжность рук, в которых он оставил Миху, не убавляли. Хотя он был уверен и в жене, и в медбрате — не запаникуют ведь, случись что, справятся с ситуацией. Но сердце было не на месте. Саунд, вопреки ожиданиям, прошёл хорошо. Никто не лажал, инструменты отстроили быстро, вообще всё без сучка, без задоринки прошло. Должно же ему было хоть где-то повезти, да? Потому что всё остальное Князь не вывозил. Ну, просто не мог. Руки сами тянулись в карман к молчавшему телефону, отчего-то вспоминалось, как Лёха позвонил тогда… За десять минут до выхода, бл*дь! Порой ему казалось, что тот вибрирует, но это были глюки. И Андрей, не выдерживая, в перерывах звонил Агате. Неизменный ответ, что всё хорошо, успокаивал минут на тридцать. А потом телефон сам собой оказывался в руке. И кнопка вызова нажималась тоже сама собой… Но это ничего — парни упрямо делали вид, что не замечают мнущего смартфон фронтмена… И всё было нормально, да! Настоящие проблемы начались, когда Вахтанг привёл к нему в гримёрку перед концертом пару журналистов. Интервью захотели взять. И, хотя директор заранее предупредил об этом, Князь ёрзал, точно на иголках (ёлочных! у него до сих пор спина болезненно чесалась, но оно того стоило!), с удивительной точностью предугадывая тему беседы: «Наследие Короля и Шута: битва за права». Как не за престол-то главного шута?! Конечно, напрямую никто из интервьюеров такого не сказал. Но вопросики задавались соответствующие: — Как изменилась ваша жизнь? Так и подмывало ответить, что всё хорроу шоу, только его жизнь больше не его, а Мишкина… Потому что свои нужды Андрей временно куда-то задвинул на пыльную антресоль. Но журналисты же не это услышать хотели. Поэтому вежливо улыбался и говорил, даже не привирая, что на многие привычные вещи взглянул иначе… Что жизнь, конечно, изменилась, но он ни о чём не жалеет. Или вот ещё допытывались, заразы! — Чувствуете ли вы себя счастливее, обладая теперь всеми полномочиями на права? Да, бл*дь, а по нему не видно… Он же, нах, прямо светится от привалившего счастья! Вишнёвый сад теперь мой, мухаха! Только вместо сада — «Король и шут»… До чего же люди, бл*, недалекие! Или вот вообще шедевральное: — Когда мы увидим Михаила? Хотел бы Князев и сам знать, да вот незадача… Это совсем-совсем не от него зависело, а устраивать Михе шоу Трумана он бы не стал никогда. Ни за какие деньги. Когда сам захочет в люди выйти, тогда и увидят… А не захочет — и вовсе не увидят. Кажется, интервьюеры не это услышать хотели. А ему плевать. На бедного Андрея так и сыпалось много-много-много подобных, неудобных вопросов, от которых хотелось провалиться куда-нибудь… Да хоть в подполье! Хорошо хоть, перед концертом — времени не так много. Но завести они его конкретно так успели. Распалили, так распалили. Ещё немного — и из Князя вырвался бы дикий Вепрь, что, наверное, знатно бы всех удивило… По счастью, такой сенсации не случилось на сей раз. Хотя нервы у него всеми событиями были расшатаны до состояния — висят на соплях. Отвязавшись наконец от приставучей пишущей братии, он забился в уголок, чтобы еще раз набрать Агату. Потому как терзали его добрых полчаса, и внутренний таймер уже успел вновь сработать. — Он в порядке, — жена даже не дала сказать ему «привет». — Миша поел, таблетки принял. Сейчас почти засыпает. — Агат, я, — Андрей не знал, что сказать. Почесал в затылке виновато, но что он мог с собой поделать? — Князев, тебе через десять минут на сцену, — тут жена ответила резче привычного. — Пожалуйста, сосредоточься на выступлении и доверься нам. Мишку надо уже отправить спать. А ты звонками нервируешь и себя, и всех нас. Очень прошу тебя, отдай телефон Вахтангу, или ещё кому, и оторвись на концерте. Если что случится, тебя Егорыч дёрнет, ты же знаешь! Она помолчала, потом, видимо, немного смягчилась, прибавив: — У нас правда всё хорошо. У всех. — Спасибо, — благодарно выдохнул Андрей, прикидывая, что теперь его будет пугать приближение Фёдорова. Хотя тот мож просто водичку ему подать захочет! — Я позвоню после концерта? — Да, я буду ждать, — чувствовалось, что Агата будто бы улыбнулась, понимая, что переодевания и дороги домой он не выдержит в неведении. — Хорошего концерта, родной.***
Немного приободренный этой фразой, Князев прошагал на сцену. Мысли, конечно, срывались то и дело к Мишке, но хоть какой-то настрой на выступление появился. И под бойкий мотивчик он выбрался под свет софитов. Зал, впрочем, как и ожидалось, был уже достаточно разгоряченный. Знакомые уже лица по княжеской «дружине» мелькали в толпе у сцены. Это тоже в какой-то степени обнадёживало и зажигало в нём искорки веселья — есть те, кто верит ему, не повелся на комментарии о желании захапать всё и вся. Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день, верно? Поэтому концерт начал вполне бодро. Как и раньше, переживая и отыгрывая каждую композицию, активно передвигаясь по всей сцене и пританцовывая. Акустическую гитару он на этот раз взять в руки не рискнул — сидячим Князь слишком уж легкая мишень… А вы попробуйте попасть в скачущего мячиком кабанчика. То-то ж… Так что Каспер кисло пиликал на скрипочке, пока на гитаре тренькал Димка-басист. Состав на акустику всегда был урезанным. Без барабанщика, без электричества, ну почти без… Акустику и микрофон же в комбик втыкали. Так что зря Миха и про арт-панк заливал, не совсем как в позапрошлом столетии! Ну, вот, снова вспомнил… Кажется, Вселенная уже намекала, что расслабляться ему нельзя, да? Вот и снова решила… В небольшом перерывчике между песнями, когда запыхавшийся Князь решил глотнуть водички, из тёмной массы зрителей внезапно донеслось: — Свободу Горшку! Андрей поперхнулся — такого он даже и не предполагал. Как не попугаю-то, а? Вот ж — люди, ни х*я не добрые! А в психушке тот, значит, пздц, как свободен был! Бутылку с водой он тоже выпустил из рук — она почему-то оглушительно бухнулась об пол, разливая воду. Но этот, показавшийся слишком громким, звук не смог заглушить звонкий высокий голос из противно шевелящиеся массы: — Что, ручки трясутся? Может, это тебе нужна опека, а не Мише? Может, это тебя запереть надо?! Неожиданно, но похожие выкрики раздались и с других концов зала. Княжеская дружина, выйдя из шока, начала озираться и пытаться пробраться к виновникам переполоха. Кого-то начали толкать, хватать. Андрей понял: ещё чуть-чуть и начнется массовая давка, если не бойня… — Ребята! — заорал он в микрофон, не жалея связок. — Остановитесь! Так можно кому-то навредить! Пусть кричат! Мы пришли сюда повеселиться и получить заряд хорошего настроения, давайте оставим этих добрых молодцев на попечение охраны! — голос слегка подрагивал от напряжения. Воображение вновь рисовало заголовки изданий… Но самое главное — счётчик в уме нудел о количестве поверженных, изуродованных тел… Вот ему это надо на совесть его? Потому да… Ребятки, давайте жить дружно, бл*дь! А не то кот Леопольд напьётся озверина и вам мало не покажется. Не сразу, но ему всё же удалось докричаться до фанатов. Точнее до тех из них, кто хотел услышать. И они не стали марать руки о крикунов, которые не встретив сопротивления, вынуждены были спрятать кулаки и приняться за старое — за попытки раздраконить Князя. Под выкрики с разных сторон пришлось петь дальше — благо, дружинники поняли идею и стали подпевать песням громче прежнего, пытаясь заглушить гневные комментарии. Да и часть из крикунов все же удалось вывести из зала, так что худо-бедно, но они смогли продолжить играть. О пластиковый экран звонко разбилось пара спеленьких помидорчиков и одна как-то пронесенная через охрану бутылка пива. Андрей в очередной раз порадовался, что он бегает, а не сидит на месте, потому что сидеть, петь и играть, как и прежде, перед растекающимися уродливыми пятнами, было бы психологически нелегко. Тяжелое осталось впечатление от этого концерта. Князь сумрачно собирался, пытаясь не встречаться глазами с музыкантами — боялся ещё и в их глазах прочитать укор. Одновременно же набирал жену. Та ответила моментально. — Андрей? — в голосе её почему-то слышалась легкая тревога. — Всё нормально? Ну, ведьмочка, точно… Почувствовала, а ведь он даже ни спросить ещё ничего не успел, ни сказать… — Неплохо, — бодренько соврал, — вот, сейчас домой. Как у вас там? — с придыханием спросил. — Да всё нормально, — минутку поколебавшись, ответила Агата. И это Княже ох как не понравилось: — Что случилось? — напористо спросил он, потирая лоб. — Ничего критичного — голос в трубке звучал спокойно, что расслабляло, но что-то же явно произошло. — Так, небольшие помехи в эфире. Приедешь — расскажу — предвосхищая его вопросы выдала. Стоит ли говорить, что сборы с концерта сразу ускорились? Превратившись в настоящий побег. Успешный.***
Дома было тихо и спокойно. Уютно. Детки — и маленькая, и большой — видимо, спали. Витя, видимо, тоже уже отбыл восвояси. Агата обнаружилась на кухоньке, где, забравшись с ногами на диванчик, пила какао. Мирная атмосфера сразу немного ослабила напряжение. — Твой чай с имбирем и лимоном в термосе, — легким кивком Нигровская указала на литровую посудинку на столе. — Наверняка так спешил, что даже горло не промочил? — Всё-то ты знаешь — усмехнулся Андрей, открывая термос и вдыхая пряный горячий запах. Затем прижавшись к жене, спросил полушепотом: — И что случилось? Обещала же… — однако вышло это всё равно так требовательно, словно Князь навис над ней с ножом. — Я считаю, что ничего, — Агата сделала ещё глоточек, старательно вытрясая из головы буйно-помешанный образ. — Просто Миша был сегодня немного нервный. Нам стоило большого труда и накормить, и впарить таблетки. Князев нахмурился: — Ты же говорила, что всё хорошо? — он прикусил губу, а бровь сама собой грозно приподнялась. — А что мне надо было сказать тебе в предконцертном напряжении? — Нигровская аккуратно повернулась к нему, отставив чашку на стол. — Ты б ещё сорвался, концерт сорвал. Лишний шум бы поднял вокруг нас, — тяжко вздохнула, будто знала, с чем он сегодня столкнулся. — И, потом, ко времени твоего звонка всё действительно было в порядке — и ровно так, как я тогда сказала. Просто устала немного, — она нетерпеливо дёрнула плечом. — А с чем это могло быть связано? — он загнал бровь в исходное положение, несколько пристыженный. — Да с чем угодно, Андрей, — Агата, заметив, что он больше не сыплет претензиями, снова взяла чашку. — Бури магнитные, сон, может, плохой приснился, устал, спать хотел. Не знаю, — тихо сказала она. — Не бери в голову… С каждым может быть. Ты вот тоже не всегда с той ноги встаёшь, что мне тебя в дурку сдать? — и Агата рассмеялась, легонько ткнув его под рёбра. Князев доводы признал, руку у своих тщательно охраняемых бочков перехватил, неловко притянув к себе жену… Чашку пролил на них обоих, благо та уже остыла… Отрываться на недовольные вздохи не стал, щетинистой щекой на секунду прижался к её нежной шее, вдыхая запах… А затем урвав капельку нежности, поспешил снова проведать Горшочка. Андрей снова стоял на пороге, молча наблюдал за мерным дыханием Мишки и отчаянно пытался сказать себе, что, да, всё это — единичная случайность. Но тревожность в глубине души снова подняла голову.***
И, как выяснилось — не напрасно. Потому что, как ни парадоксально, но чем больше Миха оживал, тем сложнее становилось. Начать хотя бы с того, что «не хочу» и «не буду» стали главными и, похоже, единственными словами. Мишка не хотел, чтобы его трогали. Не хотел передвигаться, не хотел слушать музыку-книги, не хотел разговаривать. Ничего не хотел. Это само по себе было жутким зрелищем, но то, что дело совсем плохо, стало понятно очень быстро — когда Горшок наотрез отказался пить свои таблетки. — Приплыли, — растеряно произнес Князь, потерянно глядя на горку лекарств. Которые нужно было выпить. А Мишка не пил. Пытался уклониться, мотал головой, сжимал зубы (увы, полный комплект, в старый-то можно было исхитрится!) , и все попытки его уговорить были бесполезны — у Андрея опять возникало гнилостное ощущение, что он со стеночкой общается. Или с Горшочком… Вот тем, где росла какая-то непонятная хрень, что по словам Агаты очищала воздух и энергетику. Весьма полезная, кстати, вещь, учитывая, какой аурой он сейчас от Миши напитывается! — Андрей Сергеевич, — осторожно позвал его Витя, примчавшийся по первому зову, как только смог. И теперь вот сам наблюдал эту картину маслом — один упрямый осёл пытался напичкать другого таблетками, но у него ничего не выходило. Князь медленно перевёл на него взгляд: — Скажи, что у тебя есть варианты, что делать в такой ситуации, пожалуйста, — сложил он руки на груди в не совсем привычном жесте. Потому сам он был готов уже треснуть — ничего в голову не шло. Вот были таблетки. Был Мишка, которому надо было их пить, чтобы жить… Но была проблема: Горшочек начал варить и, похоже, доварил до того, что нах ему эта жизнь не сдалась. — Вообще-то есть, — Виктор нахмурился и рассеянно подергал себя за рыжую прядку. Отчего-то парнишка медлил. Князев уже собирался стрясти с него ответ, когда тот всё же выдал такое… Он ожидал всего, чего угодно, но только не: — Если не получается уговорить, придётся давать силой. — В смысле? — любой бы тут, наверное, опешил, вот и Андрей не стал исключением. Собственная, мелькнувшая в порыве отчаяния мысль о том, что было бы проще — не вставь Миха себе передние зубы, — теперь заиграла такими красками, что он похолодел, допридумывался, бл*дь! Теперь вперёд с песней — познавай прелести медицинского насилия! Только вот дышать даже стало тяжело. — Заставить принять таблетки, — чётко и раздельно пояснил студентик, стойко выдерживая его пылающий взгляд. — Нет, — это слово вылетело раньше, чем даже появилась осознанная мысль. — Нет, бл*дь, — повторил он беспомощно, с трудом удерживаясь от желания схватиться за голову. — Андрей Сергеевич, — Витя вздохнул и терпеливо объяснил то, что Князь и так знал, просто принять не мог, что таким вот способом: — Таблетки Михаилу Юрьевичу сейчас жизненно необходимы. И я даже не столько об антидепрессантах и нейролептиках — их, в конце концов, итак постепенно сводят на нет, почти уверен, что даже если сейчас он их не выпьет, критичного ничего не случится. А вот с теми препаратами, что выписал кардиолог — другой разговор. Как бы не хотелось предполагать худшее, но сердце-то тоже не в порядке, а метанол проблемы усугубил. Так что… Он развёл руками. Логично, блин, слишком логично. Рационально и разумно. Но с Мишкой это никак не вязалось. В голове у Князева не укладывалось… Ну, как? Как запихнуть таблетки силой в Мишку? В его Мишку? Который сейчас и так беззащитен и уязвим, снова всех от себя отталкивает… Если провернуть такое — он же никогда не поверит, лапу не протянет… С другой стороны, если это не сделать, то Горшочек гарантировано протянет лапы, но уже в другом смысле. — Может, уколы? — услышал словно со стороны свой голос. — Нет, не пойдет, — Витя покачал головой, обрывая вспыхнувшую было надежду. — Аналогов нет, да, даже если и были бы… Всё равно пришлось бы колоть насильно. Андрей сглотнул. Кажется, сегодняшние капельницы тоже будут… того… Он поёжился. Ладно, хоть катетер в вене уже стоит. У Михи те и без того неважнецкие, установить тот — целое дело было. А если вырвет? Что его теперь, привязывать?! Князев поморщился. У него самого от таких рассуждений сердце болело. А теперь ещё и появилось стойкое ощущение, что его загнали в угол. — Мишк, — он подошёл к другу, опустился на корточки. — Миииих, нам всё равно придется дать эти таблетки, понимаешь? Нужны они тебе… Пожалуйста, Мишка, прими сам, пожалуйста, Мишк… — протянул было руку, чтоб дотронуться до плеча, но, видя напряженную, защитную позу, не стал. А его подопечный упорно делал вид, что не слышит. — Андрей Сергеевич, — напомнил о своём присутствии в комнате студент, который ещё и куда-то там торопился. Эх, молодость! — Мне не больше вашего хочется это делать. От слова совсем… — пробормотал тот, извиняющееся. — Делай, — Князю это слово далось очень непросто. Тяжелое оно было, как крышка гроба. Невыговариваемое. Тогда Витёк молча, что нехарактерно было для него — парень вообще поболтать любил и всё-всё комментировал постоянно, стал методично расталкивать таблетку в ложке. Добавив в полученный порошок теплой воды, осторожно положил ложку на тарелку, принесенную Агатой из кухни. Та вилась неподалеку с поджатыми губами, не встревая в их диалог. Тарелка же с легким стуком была поставлена на тумбочку рядом с Мишкой, который ещё больше съёжился, не видя, но явно представляя, что происходит. Андрей очень надеялся, что, осознав серьёзность их намерений, Мишка всё же… Перестанет упрямиться… Но нет, Горшок не сдавался. Шёл до конца, как всегда, бл*дь! — Когда откроет рот, зальёте раствор, — проинструктировал Витька. Дождался шарнирного кивка от Андрея, вздохнул и… Одной рукой обхватил Мишку за исхудавшие плечи, надежно фиксируя руки, прерывая слабые попытки вырваться, второй, слегка запрокинув голову, резко зажал нос. А дальше на глазах у поражённого Князя инстинкт сработал — в попытках вздохнуть тело среагировало само: Мишка-таки рот открыл. Внутренне чувствуя подступающую к горлу тошноту, Андрей без промедлений (чем дольше он стоит столбом — тем больше Миха страдает) залил в него разом всё содержимое ложки. Витёк же оперативно отпустил нос и зажал рот, не давая выплюнуть, заставляя проглотить. Андрей со звоном выронил ложку. Миша больше не вырывался — только из уголка глаза потекла слезинка. Она-то, видимо, и добила Князева — сдерживать желчь стало больше невозможно. Он опрометью бросился в туалет, едва успев добежать. Пока его рвало той самой желчью, что, казалось, стояла в горле весь процесс, единственной мыслью была та, что Мишку он только что в очередной раз сломал.***
Чувство отчаянной неправильности происходящего лишь усилилось, когда пришлось давать таблетки уже без добровольного помощника. Андрей с ужасом понял, что теперь ему придётся самому держать Мишку, самому перекрывать доступ воздуха, надеясь на инстинкт, побеждающий даже такое ослиное упрямство. Хорошо, что хоть Агата была… Было кому вливать лекарство. Но теперь ещё и перед ней росло чувство вины. Не такое, как перед Михой, но всё же… Никто не должен участвовать в подобном. Он судорожно вздохнул, сжимая кулаки, отчего взгляд невольно царапнули давние шрамы на запястье. Механически потёр их, тяжко приваливаясь к стене. Как бы не пытался говорить себе Князев, что это ради Горшочка же… Не получалось у него отогнать мысль, что забирать его из психушки, чтобы окончательно доломать дома — самая плохая затея в его жизни. Там его мучили-лечили равнодушно-профессиональные люди, он же, хотелось в это верить, родной человек, теперь подвергал вот такому. Из лучших побуждений, но как это воспринимает Мишка? Как предательство? Очередное… Невольно, но иногда он вспоминал и слова Вахтанга: «Горшок может потащить и тебя на дно». Что ж, вот оно, дно. Он топчется по нему и, размазывая сопли и слюни, никак не может отыскать ту точку опоры, чтобы оттолкнуться. Как всплывать Андрей уже не представлял. Он по-прежнему пытался делать вид, что нормально, всё нормально, справимся. Доплывём, доползем — до цели доберёмся. Правда, какая у него конечная цель, Князев и сам себе сказать затруднялся. Чего он хочет? Вернуть Михе вкус жизни? Да… Но, вот, как это он себе представляет в сочетании с тем фактом, что Горшочек сейчас под его опекой?! Ему же сама эта мысль в печёнки засядет — какое уж тут счастье. Тогда вернуть дееспособность, поднапрягшись, через суд? Слишком уж опасно и страшно… Без возвращённого-то вкуса к жизни. Вот и получалось, что ходили они кругами. Воронами кружили… Ладно — он потёр виски. Сейчас не до такого широкого горизонта планирования. Просто бы… Сделать так, чтобы Миха жил. Такова его цель на данный момент — да. Андрей напоминал себе об этом постоянно. И когда заставлял Мишку пить таблетки (притом что его самого после «экзекуции» неизменно рвало в ванной), и когда прятал глаза от Агаты, оплачивая гигантские счета рекомендованного Иванычем психолога, приходившего теперь уже каждый день, — впрочем, бесполезно: легче было с цветочным горшком поговорить, чем с их… Пытаться отвлечься, слушая музыку, было очередной плохой идеей. Выпали «дауны», ещё и Lonely Day, бл*дь! Итак настроение соответствующее, ещё и эти черти нагнетали:And if you go, I wanna go with you And if you die, I wanna die with you Take your hand and walk away
«Нет, Мих! — он отчаянно тряхнул головой, вытрясая наушники. — Хренушки! И ты не помрешь, и меня за собой не утянешь на дно! И думать не смей!» — но как бы Князев не храбрился, делать это и дальше становилось всё тяжелее. На нём уже и психиатр подозрительно задерживал взгляд — диагноз что ли ставил, бл*дь?! Павел Иванович, кстати, убрал нейролептики, а вот антидепрессанты оставил. На это Андрей уже и не отреагировал — таблеткой больше, таблеткой меньше… Он словно бился об лёд, бесконечный адский день сурка всё продолжался и продолжался. Иногда прерывался, чтоб закинуть их в новую петлю, что была хуже прежней. Да-да, вы не ослышались. Жизнь подкидывала всё новые сюрпризы. Отказывается принимать лекарства? Насильно дадим. Ах, так? Ну, вот вам ещё — Горшочек отказывался уже и есть. В буквальном смысле дёргал мордой. А тут уже насильно пюреху не впихнешь — вырвет. Единственное питание он получал из капельниц, которые, естественно, не могли заменить то полностью. С трудом набранный незначительный вес снова пошел вниз. Более того и сами капельницы ставить становилось тем ещё испытанием. Потому что их Миха, разумеется, тоже строго бойкотировал. Единственное от чего не отказывался — это от воды и туалета. А вот мыться и всё остальное… Оставалось бессильно биться лбом о толщу льда, что встала между ними. Непонимание — отчего ж всё так вечно через жопу — сводило с ума. Как и необходимость удерживать Горшка, пока Витя ставил систему. Тот дёргался, не давая подсоединиться к катетеру, а затем норовил и вовсе выдрать. Студент предлагал притащить мягкие вязки, но Князь не соглашался. Пока нет. Не мог себя пересилить. Оттого и держал его всё то не малое время, пока капельница отмеряла в худосочного Миху витаминчики… Сначала тот трепыхался, как рыбёха, выброшенная на берег, а затем затихал. Что удивительно, хоть речь у него и восстановилась — Горшочек почти всегда упрямо молчал. Даже не посылал, не проклинал его… Наверное, Андрею было бы легче слышать проклятия в свой адрес, чем такое вот натужное, обиженное сопение. Князев в те минуты старался не молчать. Бодрым, слегка подрагивающим голосом разговаривал сам с собой, о каких-то пустяках, комментировал происходящее по зомбоящику, иногда пытался развести на спор, заявляя, что Анархия — говно, но Мишка продолжал отмалчиваться. Только сопение становилось всё более грозным. Несмотря на все их усилия — Миша с каждым днём слабел всё больше — так скоро придётся капитулировать и сдавать назад в психушку, где из него снова сделают овоща, зато покорно принимающего пищу… От понимания этого хотелось взобраться на стенку. Только вот способностями дамочки из Вия он не обладал. По счастью, да. Но сдаваться он пока не был намерен. Потому, сам понимая нелепость своих действий, Андрей продолжал ежедневный ритуал — попытку уговорить Мишку поесть. Вот и сейчас застыл над тарелкой, по тысячному кругу упрашивая своего упрямого осла, пытаясь заставить его хоть что-то проглотить, кроме растолченных таблеток. Жаль, что он не ведьма, не колдун-кабан, бл*дь, и ничего добиться уговорами не мог. Так бы заговор какой прочёл — пару пассов сделал — и вуаля… Но — нет. — Миш, — уже предел, Князь понимал, — Миш, ну хоть ложку. Не заставляй говорить за маму, за папу… Он осёкся. Внутри словно струна натянулась и лопнула со звоном. — Да, бл*дь, — несчастная тарелка полетела в стену, — Миха, бл*дь, ешь уже! — выпучив глаза, проревел он, глядя на сжавшегося и сбледнувшего с лица ещё больше Горшочка. Внутри болезненно зашевелилась совесть. Зря он это… Про маму и, особенно, папу. И тарелку... Тоже зря. Та не виновата. А вот орал, хоть и напугал, нет, с*ка! Может, хоть так дойдет, в каком он сейчас состоянии из-за его голодовки пребывает… Хотя — бесполезно. Натужно втянув воздух, Андрей попятился к стенке. Перед глазами, смеясь, прыгали проклятые гоблины… Твари! Не успел он начать отмахиваться, как на шум прибежала Агата, быстро оценив масштаб бедствия, решительно вытолкала Князева за дверь: — Андрей, выйди, выйди, иди, успокойся. Оставив малодушно разбираться со всем жену, он выскочил на балкон — ему срочно нужно было остыть, хотя втайне Князь надеялся, что январский холод заморозит всё внутри, чтобы не было так больно.***
Агата прислушалась: Князев плотно засел в ванной. Истинный водолей: чем сильнее стресс, тем больше времени он проводит с водой. И хорошо — чем бы мужик не тешился, лишь бы помогало… И не топился. Она зябко потянулась, на секундочку представив… Нет, на такое Андрей способен не был. Пока. Потому, побросав все дела, поспешила к комнате Миши. Конечно, муж, скорее всего, да чё там гадать — точно не одобрит её действий, но смотреть на его страдания было уже выше всяких сил. — Миш, — коротко постучала она, предупреждая. — Я вхожу. А внутри всё то же, всё там же. Апатичный Мишка в постели, не спит. Поджал только свои длиннющие ноги, свернувшись в подобие калачика — не надо быть экспертом по языку тела. Защитная эта поза. Да и смотрит как обычно, в никуда. Словно в склеп вошла… Агата поёжилась. — Миша, надо поговорить, — присела на край постели, не ожидая, впрочем, ответа. А затем потребовала, почти (потому что Андрей был в ванной, а не на другом конце города!) крича: — Перестань, слышишь меня, перестань! Кажется, ей всё же удалось привлечь внимание. Голова едва заметно повернулась к ней. — Перестань сопротивляться пище и лечению! — выдохнула Агата, уже приободрённая хоть какой-то реакцией. Голос её зазвенел: — Просто ешь. Если тебе неприятно, что тебя пока кормят, то это временно. Твой невролог говорит, что функции постепенно восстанавливаются. Да и лекарства… Ты думаешь, Андрею приятно вот так? Заставлять, насильно давать? Ты хоть понимаешь, какой у него пожар внутри горит? — чуть перевела дух, лицо своё Мишка от неё не отвернул — уже неплохо. Только вот уши поджал, хотя… Поделом. — Если же… — она помедлила, — Ты решил вот таким способом самоустраниться из жизни, то должен понимать, что не прокатит этот вариант, — горячо принялась за добивание Агата, пытаясь донести до Мишки то, что было очевидно всем. Но только, видимо, не этому бедовому дурачку. — В лучшем случае ты доведешь дело до зонда какого-нибудь или гастростомы. В худшем — Андрей потеряет опеку, а ты окажешься в больнице. Опять. И это убьет и тебя, и Андрея. Нигровская заставила себя выдохнуть: воздуха решительно не хватало, внутри всё тоже, словно горело. А её собеседник всё также безмолвствовал — только что головенку склонил на грудь окончательно, пряча глаза. — Пожалуйста, хотя бы ради Андрея! — она сорвалась на хриплый шепот, кричать уже моральных сил не было. Да и услышит… Водолейчик! — Не обесценивай его усилий! Не обесценивай его дружбы! Ты ему очень дорог, ты по-настоящему близкий для него человек, родной и любимый, — выпалила и ни разу не приврала. Может, наоборот, всего не донесла. Агата прикусила губу. Посмотрела на не изменившего позу и, казалось, даже не дышавшего Горшенёва. — Пожалуйста, Миша… — снова попросила. — Всё, что происходит с тобой отражается и на нём. Позволь себе помочь, разреши себе жить. Но для этого сейчас надо хотя бы не сопротивляться, слышишь, Миша? Надо! — с нажимом повторила, а затем, по-прежнему, не видя реакции — нет, не обозлилась… Просто… Что со стенкой говорить?! Глухое отчаяние её охватило. Агата покачала головой и, не договорив, вышла из комнаты, не зная, наверняка, понял ли её Горшок, слушал ли вообще… Или все те знаки ей показались, так как Нигровская хотела разглядеть хоть что-то.***
Миша и сам не понимает, за каким хером вынырнул на поверхность. В голове с каждым днем становилось всё меньше и меньше тумана, и всё больше понимания, что, да — там, в трясине, было лучше. Не было окружающей темноты, точнее была, но ему было всё равно. Не было воспоминаний о папе. Не стучал в голове молоточек — «это ты его убил». И от этих мыслей теперь никуда не деться было. Они окружали, давили и захлестывали со всех сторон. Конечно, он во всем виноват. Как всегда не подумал о других. Только о себе и думал. Плохо было, решил закончить всё?! А в результате сделал всё только хуже… Много хуже. Сам не убился, зато папу отправил на тот свет. Понятно, почему ни Лёшка, ни Оля, ни даже мама не захотели с ним дела иметь. Горшок же только беды приносит. Ходячее несчастье. Кого и когда он вообще счастливым сделал? Правильно, что отправили туда, где и было место его. В дурку. Давно надо было. Предлагали же родителям ещё в детстве его туда определить… Жаль, не согласились. Так бы всем было лучше, понимаете, да? А ещё лучше, если бы Миша Горшенёв никогда на этот свет не рождался. Зачем же выныривал? На голос повелся. Что опять поманил. Наплевал на все внутренние сомнения, страх, так захотелось, чтоб спас… А спас ли? Или просто помучить решил, а? Пропал куда-то, когда больше всего нужен был. Когда из панциря его вытащил, да в новую жизнь поверить… Нет, не заставил всё же. Но возможность очертил. И Горшок был готов её... Нет, не рассмотреть — не смешите, люди злые… Какое теперь! Уцепиться — вот верное слово — за лапу протянутую, коли уж Князь к нему со своими сказочками подъехал. Ага, как подъехал — так и отъехал. И ни слуху, ни духу про него не было… Даже когда Мишка того… А вот сейчас вернулся. Как ни в чем не бывало. Зачем-то из психушки вытащил. Опеку оформил, бл*дь, а ему роль приписал… страдающего осла, что ли?! Миша плохо понимал, зачем ему это надо было. Никак не мог понять. Ну, если не помучить, не поиграть с ним, не показать власть свою (в глубине души он все-таки сомневался в мстительности и зловредности Княже, что мог бы стать для него таким вот жутким колдуном)… Наверное, чтобы просто финансово себя уберечь? Права же, ё-моё… Или же… Хлопочет… Заботится напоказ… А потом снова уйдет… Ждёт, наверное, когда он снова доверится ему, подставив теперь уж беззащитное брюшко, чтоб посильнее ударить… Нет, не такой Андрюха. Просто бизнес, и всё… Ничего, как говорится, личного. Горшок судорожно вздохнул. Мысли скакали, как мячик — он за ними не поспевал, порой их ход самого его ужасал. Но, отойдя от лекарств, они больше не желали возвращаться на дно черепной коробки. Хочется назад. Не чувствовать всех этих эмоций, всей этой боли, безнадежности, отчаяния. Хочется, чтоб амнезией шарахнуло, или инсульт какой… Овощем стать, не существовать… Жить не хочется, никак… Даже в болоте том… Всегда же шанс есть, что на поверхность снова вынырнешь… Или вытащат. Некоторые упрямцы с неясными намерениями и такими добрыми руками и сострадательными речами. Тьфу, с*ка… Поверил же… «Дура-а-ак, ты Горшочек!» — голосом шута протянуло подсознание. Миха вздрогнул. Давно он этого персонажа не видал. Неужто вернулся мерзкий гад? Или то его сознание преисполнилось да образ перезалило, чтоб его кусать, пугать… Покоя не давать. Нет, зря вытаскивали. Не стоит он этого всего. Одни проблемы. Надо уже завершить всё это. Да вот только его всё продолжают тянуть. Лекарствами пичкают. Кормят, моют, гриву расчесывают — всё делают… Живи, Горшочек, живи. Не понимая, или, наоборот, слишком хорошо понимая, как мучительно больно продолжать жить. Он сморгнул злые слёзы. Не хочется так. Никак не хочется. Может, отстанут, и просто дадут уже сдохнуть… Решение отказаться от таблеток пришло быстро. Что там добрый доктор говорил? Сердце подлечить надо? Наверное, это будет правильно, если сердце-то и не выдержит. Как у папы… Нет, не думать! Слишком больно. Горшок дышит рвано, думая, что в принципе и от лекарств то отказываться не нужно… Ему всего-то надо расковырять этот нарыв поглубже, побольнее… Вскрыть память о том дне со дна… Но он слаб. И ненавидит себя за эту слабость. Мишка, скорее, предпочтёт медленную гибель, чем позволит себе ухнуть в бездну самоуничижения, окончательно сдавшись на милость совести. Потому что ему и в голову не могло прийти, что вот так получится. Что Андрей способен… Силой запихнуть в него эти бл*дские таблетки. А вот способен, оказывается. Что ж ему неймется так, почему бы просто не отпустить? Горшок уже готов был выть от отчаяния. Внезапно долгий, но менее мучительный путь с таблетками перестал казаться таковым. Потому что, оказывается, что-то его ещё трогало. Например, Князь, что упрямо протискивал ему в глотку эти чертовы пилюли! Нет, Миша понял, что тот не отступится — каждый день процедура эта, если не сказать — пытка, продолжалась. Князев, хоть и, судя по звукам, блевал потом каждый раз, но стоически удерживал его и с помощью Агатки запихивал те несчастные таблетки. Почему не могут оставить в покое? Ну, вот почему, а? Бл*дь. Даже кормить насильно пытались. А зачем? Он бы просто заснул и не проснулся бы однажды. Всем стало бы легче. Но нет, пытались, уговаривали… Насильно не получилось — вырвало его этой хренью, хорошо так. Ну, хоть где-то повезло. Как утопленнику… Хотя тому везёт больше — он-то уже мёртв. Капельницы ещё эти… Они и тогда, в больничке, оскомину набили — как и уколы их бесконечные — всего истыкали, живого места не осталось. А ещё и тут теперь… Не увильнёшь! Мишка слишком быстро понял, что бесполезно — Андрей держал его, прижимал крепко-крепко — не дернешься, всё время, пока витаминчики перетекали в его уставший от жизни такой, даже не собачьей, организм. Так что сопротивлялся он уже из чистого упрямства и отчаяния… Правда, иногда случалось и что-то такое, что его бедовая голова уж совсем не понимала. Как, например, практически истерику от Андро. У него раньше эти два слова в одном словосочетании никак не стыковались. А тут… Нате, пожалуйста. Кажется, Князю действительно очень важно было заставить его поесть. Судя по звукам — тарелка или ещё какая посудина отправилась в далекий полёт. Тогда показалось, что Андрей сейчас и его ударит. Сжавшись в комочек, Горшочек с тоской снова подумал о том блаженном «ничего», где всё было пофиг. Не ударил. Удалился, пыхтя, как разогретый самовар… Спросите, откуда такая метафора, а вот… Мысли против воли кольнули в глубь. В самую. Голубково. Достали они тогда не с увесистым, заматеревшим Князевым, а с тощим сорванцом Андрюхой у его бабки из чулана сие чудо… Да, пока та у подружайки кости перемывала соседкам, решили самогону попробовать в агрегате сварганить. Стоит ли говорить, что единственное, чего они добились — это едва не окатившая их волна кипяченого пара… Еле уклонились… От него, а потом и от бабушки Андрюхиной, что метёлку взяла да бежала за ними до самой опушки. Да… Весело тогда было… Настоящая жизнь… Счастье — хоть тогда так и не казалось. Дома — проблемы. Отец, к которому и носу казать не хотелось, а он и не казал, потому и уцепился за это предложеньице от Князя. А сейчас что? Зубы свело судорогой… Нет, до такого доживать он никогда не хотел. А вечером и жёнка его заявилась. Постучалась, вот ведь. Они все тут стучат, как будто бы он мог не разрешить войти. Даже Алиска — мелкую к нему старались и близко не подпускать… Но порой та вырывалась и, копируя взрослых, вежливо стучала. Потом, по счастью, её от двери оттаскивали. Чего-чего, а пугать дитёнка жутким собой Мишка не хотел. Мысль невольно перескочила на Сашку, на Настюху… Увиде… Ага, а это уж точно ему не светит, как и солнца, потому нечего и сопли жевать. Таким им сейчас только детишек пугать. Агата же тогда гордо прошествовала, присела рядом, да и завела долгий разговор. О дружбе, об усилиях Андрея… Да, бл*дь, и она туда же. Не понимает, что ли, что всем станет легче, если он просто тихо и мирно умрет. И ей в первую очередь. Ну, а х*ли, тоже жена декабриста, бл*дь, нашлась! Хо, а она ж ещё и говорит, что в этом случае и Андрей не справится… Брешет. Андрей сильный, поймёт, что так надо было. Ну, конечно, если это действительно его волнует.***
Андрей чувствовал, что выдыхается. Не в прямом смысле — физические силы ещё были, дыхалка тоже тренированная годами на сцене… А вот моральные были на исходе. Больше всего его пугала потеря контроля. Всё с диким свистом летело в бездну, все усилия Князя разбивались о казавшуюся непробиваемой толщу льда — Горшок-локомотив было не остановить. Если тот вбил себе что-то в черепок, что грозил вскоре повторить судьбу Йорика, то его хрен свернёшь с пути дурного. Даже если костями бросишься… Мысль о бесполезности усилий, о том, что скоро придётся расписаться в своём поражении всё чаще посещала его. Пока же спасало лишь то, что и сам Андрей — тот ещё упрямец. Кроме того, он всегда отличался терпением. Пожалуй, это было одним из тех его качеств, которыми Княже, втайне, гордился. И сейчас вот даже это прекрасное свойство начало изменять ему. Недавний срыв тарелкой о стену доказывал это. Впрочем, как он тщетно убеждал себя, настоящим взрывом это было бы вывали он это пюре Михе за шиворот… А так… Пострадала только стенка. Тарелку он к Горшку всегда приволакивал на всякий случай небьющуюся. Паранойя ни на минуту не затыкалась. Осколки — вещь опасная. А так как друже его несколько подожил, то Андрей ещё раз убедился, что в его комнате ничего стеклянного, кроме лампочки, нет. Зеркал там… Зачем слепому зеркало? А окна у него пластиковые — их разбить сил не хватит. Опасаться стоило ванной и кухни, но дотуда Михе пока не добраться. А если так пойдет и дальше, то и вообще никуда… И параноить станет не из-за чего, потому что Мишутка поедет назад в дурдом. Мозг отчаянно искал выход. Князев понимал, что хватается за любые ниточки. Даже вот Лёхе на днях позвонил — сам, первый, да и предложил организовать встречу Мишки и Татьяны Ивановны. Хотя ведь до этого был категорически против слишком ранней их встречи, пока Горшочек его столь нестабилен. Но… Кто мог бы лучше вразумить упрямца, как не его обожаемая Мусик? Только вот Ягода идею эту воспринял в штыки. Да, по голосу слышно было, что он переживает — даже заикание стало куда резче и характернее — но… Андрей прекрасно понимал это «но»: Мишкина мама сейчас была едва ли в лучшем состоянии, чем он сам. Она бы, конечно, примчалась, но не факт, что такая встреча не стала бы последней… Да и вообще последним действием в её жизни. А смог ли бы вообще после такого выкарабкаться Мишка?.. Это тоже был тот ещё вопрос. План с Татьяной Ивановной провалился, даже не начавшись. И всё же, в глубине души у Андрея, некий неисправимый оптимист хрипел, что надо продолжать барахтаться — не всё потеряно. Можно, ещё можно оттянуть Миху от края. Нужно, бл*дь! А край уже был не просто мифический, а вполне себе реальный. Спросите, где тут в созданной Княже безопасной среде Горшочек умудрился найти себе скалу? А вот, с*ка! Мишка всё же доварил своей бедовой головой и вырвал-таки катетер из руки. Кровищи было… Сам весь заляпался, вся постель, пол у кровати… Хорошо, что Андрей ночью встал проверить — словно толкнул кто. И, может, он тоже сходить с ума начал, но перед этим сквозь сон не слышал даже, а просто ощущал тонкий перелив колокольчиков. Собственно, руку перевязали… Но проблемы это не решало… Остаток той ночи злющий, смертельно напуганный и обеспокоенный Князев провёл в комнате Мишки. Свернулся калачиком в спальнике у кровати, как сторожевая псина. А так и было. К нему даж Рина как-то пробралась да к боку притёрлась, согревая. Глаз в эту ночь Андрей так и не сомкнул. Только начинал засыпать, как до меркнущего сознания начинали доноситься сдавленные всхлипы, которые тут же прекращались, стоило ему пошевелиться. Разговаривать с ним Горшочек по-прежнему отказывался. Подчеркнуто игнорировал. Хоть и слышал Князь, что тот не спит. В результате ему всё это надоело, и он начал рассказывать какую-то незамысловатую историю. Что-то сплетал из старых обрывков, где-то нового докидал. То ли слабость его сморила, то ли голос его сонно-монотонный, но дыхание у Михи выровнялось… И больше всхлипов в ту ночь он не слышал. А вот сам уснуть не смог. Всё болезненно прислушивался да украдкой почесывал Рину за ушком — даже её молчаливая поддержка сейчас помогала слабо. Ему казалось, что угол, в который его загоняла Вселенная, становится всё уже и уже. Хотя каждый раз и кажется, что дальше уже некуда, но нет! Есть! И дело уже не в катетере — в конце концов, не центральный же рванул (а именно его установкой и больницей пригрозил примчавшийся опять Витек — спасибо хоть за этого паренька — если Мишка опять будет сопротивляться капельницам или повторит подобную херотень. Странно, но на Горшка, похоже, подействовало… Аж уши прижал и присмирел — ну, или кровопотеря его так обессилила). Дело было в том, что теперь и спать Андрей толком не мог… И речь не про сегодня. Ночку без сна он как-нибудь перетерпит — не впервой, ну а потом как? Не может же совсем без сна?! И оставить одного не вариант. Мысли о том, что ещё мог выкинуть ночью Мишка, сводили с ума. Витёк оставаться не мог, даже если б они ему золотом платили… Сессия, они и сами понимали. К ним студентик заявился и так с видом давно не ложившегося спать человека и отпечатками конспектов на лице. Да и не было этого золота, чтобы позволить себе нанять кого-то на постоянные ночёвки. Неужто грозить каждый раз отправить в больницу, ежели что сделает с собой? Тоже не вариант — банально можно не успеть… Да и претило Князеву само осознание, что вот таким шантажом он будет Миху контролировать, не давая даже шанса выбраться из защитной, уязвимой и зависимой позиции… Для чего он тогда его из этой самой больницы вытаскивал, а? Вопрос в последние дни становившийся всё более и более актуальным. В самом деле, для чего? Разницы, почитай, особой уже и не было… Почти все прелести медицинского насилия Мишка от него уже претерпел. Остался лишь самый край, который Андрей откладывал, сколько мог. А сейчас вот, похоже, день пришёл… Ну а как иначе? Самому что ль сидеть, или с Агатой чередоваться? Так они скоро рядом с Мишкой и лягут… Да и нечестно просить о таком жену — она и так делала больше, чем должна была, и терпела весь этот сплошной про*б дольше, чем могла… Ничего не говорила, но один раз он застал её на кухне, когда она, просто вцепившись в раковину и слегка подрагивая всем телом, кажется, плакала. Беззвучно — и от этого ещё более страшно. Князь тогда страшно посерел лицом и тихо-тихо, отступил, пятясь в коридор. Сказать ему было нечего. В груди ворочали кочергой, но своё решение он тогда-то и принял. Новый слой дна был всё же пройден — по его просьбе Витя принёс мягкие ограничители. И теперь на ночь руки Мишки надежно фиксировали. Поздравьте Андрея Сергеевича Князева — он окончательно превратил дом то ли в психушку, то ли в тюрьму для лучшего друга. И для себя самого.***
В больничку Мишке очень не хотелось. И не потому, что именно в тех стенах не стало папы. Нет, вряд ли ему светят те же пенаты — привет, дурка, что раззявила на него свою прожорливую пасть. А при всех её прелестях отупляющего вязкого тумана — тот, во-первых, не вечен, всегда его на препаратах держать не могут, во-вторых, сама мысль о таком овощном дожитии заставляла его тихонечко биться о подушку… Ибо к стенке он придвинуться теперь банально не мог. Но обо всем по порядку. Да, если Андрей выполнит угрозу светит ему сперва общепрофильная больничка, где его подлатают худо-бедно, а затем и дурка. Потому что жёнка Князевская верно сказала — лишат опеки, да. Может, он этого и боится, что контроля над правами лишится? Только не стыковалось это с тем, что Андро всё то время, что Горшок у него, почти неотрывно дома. Нахер права, если он не использует?! Странно это было… Всё. Но может он чего не понимал, что вероятнее. Потому — да. Мишка в больничку не хотел. Там-то вариантов порвать с опостылевшей реальностью становилось совсем ничтожно мало. А тут у него почти получилось… Хотя это громко сказано, наверное. Не истёк бы он кровью — даже не подорвись к нему возобладавший чутьём джедая Князь. Возможно, поэтому Горшочек перестал сопротивляться капельницам, порадовавшись промелькнувшей мысли, что погоду они особо не сделают — тело существовать будет, но всё же постепенно угаснет. Правда, в голове нет-нет, да и всплывали слова Агаты о зонде. И он отчетливо понимал, что терпение Андрея истончается, и тот, в итоге, готов будет на всё, чтобы задержать его на этом свете. Ещё пара дней — и привет, больница. Кажется, Миха загнал себя в угол. И эту готовность прекрасно показали вязки на руках на ночь. Кажется, он и подумать не мог, что Андрюха на такое решится. Впрочем, ранее Горшок и в насильственном запихивании лекарств не был уверен. И тут, и там ошибался, как оказалось. Сопротивляться таким драконовским методам просто не имело смысла. Ослабевшее тело не смогло бы сейчас справиться даже с руками Агаты, а Княже посильнее будет. Таким образом, он молча позволял себя привязывать, смирившись с непреодолимостью этого ужасного факта. Наваждение, которым казался весь этот мир, плыло. Ну или то были слёзы… Вот так вот: зрения нет,а эта предательская влага — пожалуйста. Мрак в душе порой заставлял задуматься: а не умер ли он уже… И всё это преисподняя?! Изощренная пытка, где его дух в плену у наваждения, персонального, где Андрей стал его мучителем, привычно взвалив на себя крест его спасения. Нет, реальность выносить ему было уже невмоготу. И что делать дальше Миша не представлял. Он бился, как рыба об лёд, отчетливо понимая, что будет худо, что так, что эдак… И если он загремит в больничку, и если сейчас сдастся, начнёт есть, принимать лекарства, усыпит бдительность, а потом покончит с собой у Андрея дома. Вопреки всему, так подставлять Князя ему не хотелось. Что-то внутри отчаянно сопротивлялось. Катетер — был актом протеста и моментом слабости, а не реальной попыткой умереть от кровопотери. Может, тогда больница всё же предпочтительнее? Его так мотало из стороны в сторону, что аж мутило. Всё это невозможно становилось выносить. Каждый раз, когда Андрюха закреплял на нём вязки, что-то в нём отмирало. Но Горшенёв молчал, стискивал зубы, хотя хотелось выть. Вот и сейчас, после всех вечерних процедур он снова оказался почти в обездвиженном положении. Ну, технически, двигаться Миха мог, просто недостаточно, чтобы и зрячему сотворить кое-чего… Стоит ли говорить о таких кротах, как он? Пытаясь не дать болезненным мыслям завладеть всей его головой, Горшочек и не заметил, как оказался… на вокзале? Ну, точно, непривычно пустынный перрон, вот и здание вокзала — сколько они таких проехали в своё время. Этот, кстати, чем-то похож на один из тех, из славного сибирского тура… Иркутск? Странно, что именно он. На краю сознания что-то корябает, объясняющее, почему совсем не странно, но Миха не улавливает. Приёмник его сегодня глух, весь эфир занят отдающей какой-то неправильной радостью мыслью: может, это и есть его остановка, последняя наконец-то? А вот и поезд едет, прекрасно, наверное, как раз за ним… Абсолютно молча локомотив старинного вида с двумя-тремя вагончиками остановился прям перед ним. Но не успел он обрадоваться, как дверь приоткрылась, и Миша почти нос к носу столкнулся с… шутом. «Бл*дь, и тут этот выродок», — с треском пронеслось в голове. — Ну, что же ты, Мишаня застыл? — глумливо захихикал уродец. — Давай прыгай в вагон скорее — тебя все заждались! Горшок внутренне поморщился — неужели вот этот будет всю дорогу сопровождать. Но выбора-то и не было… И он уже сделал шаг, когда чья-то рука, резко схватив за плечо, отбросила его назад. Знакомый плотный мужской силуэт встал между ним и шутом в дверном проеме. — А ну, вон пошел, тварина, — властно скомандовал родной голос. Не ему… Чудищу поганому. — Пап, — разодрано прошептал Мишка, чувствуя, как неожиданно пересохло в горле и защипало глаза. — Пап… Юрий Михайлович кинул мельком взгляд через плечо, потом, вновь сосредоточившись на беснующимся от ярости глюке, решительно затолкал шута одной рукой в вагон и с грохотом захлопнул дверь. И только после этого повернулся всем телом (хотя какое тут тело? Но чем-то, несомненно, трясущимся!) к дрожащему сыну, заключая его в объятия. — Мишка мой, — прошептал нежно, поглаживая по виску, — устал, запутался, вижу, всё вижу. Пойдем. И с этими словами, как маленького — за ручку, стал отводить от края перрона всё дальше и дальше. Пока не набрели они на выплывшую из тумана скамейку, на которой и примостились. Миша потерянно уткнулся папе в плечо. Чувство любви, нежности, собственной неснимаемой вины разрывало его. — Прости, — только это и сумел выговорить, — Я опять не подумал… — Прощу, — серьёзно сказал Юрий Михайлович, с нажимом его приобнимая, — если дурить перестанешь. — Дурить? — всё ещё не понимая, вскинул заостренное лицо к отцу, силясь разглядеть ответ. — Да, дурить. Мучаешь себя и тех, кто тебя любит. От еды и помощи отказываешься… Миш, я вижу всё, — папа тяжело вздохнул, сжимая его плечо. — Мне больно и страшно за тебя. — Всем будет лучше, — слова эти были тяжелые, но он должен был это знать. И вновь в горле встаёт предательский ком, потому что папа смотрит так, будто Миша его ударил. — Без тебя? Да кому лучше? Тане, которая и так на грани ходит? Лёшке, которого боль потери и чувство вины сжигает? Андрею твоему, что бьётся как рыба об лёд? Пойми, Мишутка, они любят тебя, ты нужен там. Не делай их боль ещё страшнее… — лицо отца несколько смягчилось, заменив приказ жить просьбой. От этого и было столь жутко и… правильно? — А как жить самому с этой болью? Как вообще жить, если не хочется? — шмыгнул носом Горшочек. Слова папы почему-то остро ранили и одновременно согревали. — Не знаю, Мишка, не знаю, — отец крепче прижал его к себе, — но знаю одно — жить стоит хотя бы ради тех, кто тебя так любит, что готов бороться даже с тобой. Может, просто позволить себе жить? Впустить свет их любви в свою душу, и тогда, вероятно, схлынет тот туман, и ночью, и днем будет светить тебе вот такое вот солнце, — неожиданная почти поэтическая речь папы заставила Горшка приоткрыть удивленно рот, а тот закончил снова уговором, не приказом, чем окончательно смутил: — Хотя бы попробовать, Миша. Отец немного помолчал, а он не смел его прерывать всё то время всеми фибрами ощущая, что тот не договорил ещё, что-то очень важное не было сказано, и вот: — А сюда ты успеешь ещё, в любом случае. Но жизнь заслуживает того, чтобы ей дали шанс… — Я так виноват перед тобой, перед мамой, перед всеми, — Миша уже не мог сдерживаться, откровенно рыдая в такое надежное и сильное плечо. — Мы все совершаем ошибки, Мишутка, — отец ласково и нежно поглаживал его по голове, — это не значит, что мы должны нести этот груз вечность. Самое главное, осознать и выбрать правильный путь. Ты понимаешь? — папа заглянул ему в глаза, проникновенно договаривая: — И у меня было много ошибок. А самая страшная — я не успел показать тебе, как ты мне дорог, как я люблю тебя. Всё боялся чего-то, боялся, что испорчу тебя, боялся недодать или дать слишком много. А в итоге — напортачил так, что расхлёбываем мы всё это до сих пор. Ты-то сможешь простить меня за это? Мишка просто молча кивнул. Кажется, теперь он начал понимать, что имел в виду папа — и он бы всё отдал, если бы у них было больше времени… Ну почему всё так обернулось, а? Почему сейчас, а не тогда… Почему? В этом сне хотелось остаться навсегда, но у отца явно были другие соображения. — Но я оставляю тебя в надежных руках, — внезапно по-доброму усмехнулся Юрий Михайлович. — Князь твой, однако, крепкий парнишка. И отчаянно борется за тебя. Так не руби этот сук, Миш! Помоги ему. — Он тогда ушёл, и в больнице снова бросил, он опять бросит! — Мишка понимал, как по-детски глупо звучат эти слова, но ничего не мог с собой поделать. В душе зудело, горело от обиды, чьи комья уродливо падали ему внутрь, жгясь. — Ты бы спросил его, почему, — отчего-то странно посмотрел на него папа. — Может есть то, что ты не знаешь? Иногда действительность не то, что кажется… Тут отец внезапно отстранил его от себя и серьёзно посмотрел прямо в глаза: — Миша, пожалуйста, пообещай, что, хотя бы, попробуешь. Попробуешь жить. Ради меня, ради всех тех, кто любит и верит… в возвращение как мечту. — Не уходи, — Горшочек вдруг очень ясно понял, что это прощание, протянул ладонь, пытаясь дотянуться, но отчего-то не получалось, — пожалуйста, останься… — Я не могу, Миш, — очень грустно улыбнулся Юрий Михайлович. — Хотел бы, всё бы отдал, любую цену заплатил бы. Но не могу. А ты можешь. И можешь моих ошибок не повторить. И… я всегда буду рядом, понимаешь? Всегда. Мы не уходим навсегда, мы рядом с нашими дорогими и родными людьми… — папа легонько прикоснулся к нему в области сердца, видимо, обозначив это место… Рядом, да?! Жгучие слёзы обрушились на него. Миша всем существом прочувствовал, как его отрывает от такого нужного, родного человека, когда опустившийся туман начал закрывать всё. — Папа! — отчаянно крикнул он, проваливаясь из сплошного уже тумана в чёрный мрак, дергая бессильно зафиксированными руками. Пытаясь дотянуть до… Тщетно. Даже если бы и не было вязок. Он проснулся. — Миш, — слова не сразу докатились до вновь убитого горем разума, но он понял, что его снова надежно прижимали к себе, распутывая фиксаторы. — Миш, я здесь, всё хорошо. Андрей. Снова Андрей. Горшок внезапно, едва освободились руки, вцепился в него. Теперь это было уже не слабо осознанное шарнирное движение — нет, теперь Мишка чувствовал, что ему очень нужен Андрей, его тепло, его забота. Весь тот свет, что Княже пытался донести ему. Папа прав — можно хотя бы попробовать…***
Андрей не понимал, что такого приснилось Мишке в ту ночь. Но что-то явно настолько особенное, что стало спусковым крючком к пробуждению его к жизни. После того, как он отвязал Горшочку своему непутевому руки, распутав вязки, в которых он барахтался, так извиваясь, что Князь побоялся, как бы чего себе не сломал… Решив, что лучше сам придержит ужика, он и не думал, что тот так ухватится за него, словно жизнь его от этого зависела. Необычайный контраст с поведением в последнее время. Мишка будто заново приоткрылся, перестал защищаться, показал свою уязвимость… Доверился? Как бы то ни было, этот момент явно стал переломным. Они так и заснули — вдвоем на Мишкиной кровати. Горшочек его не отпускал, а он и не делал попыток сбежать, чувствуя, что происходит нечто важное. А утром Андрея поджидал ещё один удивительный подарок… Миха не стал сопротивляться кормлению, покорно, хоть и без особого энтузиазма, позволил себя накормить завтраком. Князев всё искал подвох — а вдруг это означает, что Мишка просто окончательно сломался? Но, нет — тут явно было какое-то другое чувство. — Ты знаешь, эти пюре редкостная дрянь, — внезапно выдал этот фрукт, почему-то виноватым тоном. — Не могу с тобой не согласиться, — осторожно ответил Андрей: после бесконечных, казалось бы, молчаливых дней, эти слова от Мишки казались чудом. Не спугнуть бы! — Есть вкусная смесь. Шоколадная, — добавил, мысленно скрещивая пальцы, пытаясь даже не дышать: — Могу после таблеток дать. Горшок помолчал немного, и — когда уже Князь почти поверил, что всё, проблеск этот был единственным, а Миша снова замкнулся — всё же ответил: — Ну, так давай сюда эти колеса. Выпью.