Уайтчепел: Рассказчик

      Район Уайтчепел административно принадлежит Большому Лондону и примыкает к Лондонскому Сити с востока. Уайтчепел расположен близко к исторической части города, и одновременно входит в состав Ист-Энда, которым условно называют территорию боро Тауэр-Хамлетс, а ассоциируют с бедностью и криминалом в противопоставление фешенебельному Вест-Энду.       Пестрые ленты, растянутые между перилами лестничной клетки многоквартирного дома, толпа зевак, выглядывающих из-за голов полицейских, команда криминалистов и судмедэкспертов, опередивших детективов на месте преступления…       Доктор Уилсон шел позади всех, он решил не отсвечивать и остаться молчаливым – пусть и внимательным – наблюдателем, который готов говорить, только когда ему дадут слово.       Чандлер зажимал рот и с трудом сдерживал рвотные позывы от вони, переступая порог комнаты замызганной квартиры, с пожелтевшими от сигаретного дыма и времени обоями, разбросанным по полу мусором и бутылкам. Жужжание мух сопровождалось раздражающим звуком капающего крана на кухне – в гору немытой посуды.       Телевизор на тумбочке был развернут к заляпанной кровью кровати, на которой в распластанной позе звезды, с пустым взглядом, вытаращенным в потолок, лежал труп. Кишки – извлеченные из живота, не поврежденные, похожие на вздутую елочную гирлянду или змею из плюша – разложены кругами по телу и кровати.       – Господь всемогущий, – зачем-то выдавил Чандлер, подходя ближе, к склонившимся над жертвой двум судмедэкспертам.       Рядом с доктором Кэролайн Ллевелин был молодой новичок, его Чандлер видел впервые. Тот молчал, с непроницаемым лицом выполнял указания, вовсе не смущаясь зрелища на кровати. Взгляд его прозрачных светло-зеленых глаз обратился на детективов, а затем вернулся к трупу.       Уилсон включал чувства последовательно – от зрения к обонянию и осязанию, чтобы оставаться в фокусе. Вонь и тошноту, встретившие его при входе, он преодолел, испытание видом картины, явившейся из-за спин Чандлера и Майлза, он тоже прошел.       «Чандлер блеванет – я тоже блевану, – говорил себе мысленно Уилсон. – А пока не блевану…»       – Доктор, это ваше первое место преступления? – обернулся к нему Майлз с платком у носа.       Доктор Уилсон был зеленый, но лицом он больше напоминал маску истукана с острова Пасхи.       – Нет, – ответил он, и после паузы добавил: – Вторая.       – Фото и видео не передают всей полноты ощущений, – ободрил Уилсона Майлз. – Черт тебя побери, как же надоели эти художники!       Труп в круге из кишок сошел бы за жуткую арт-инсталляцию в галерее – если бы не вонял так сильно. Моча, фекалии, пот, перегар, протухшая еда, затхлость нестираного белья и немытого тела…       – Доктор Ллевелин, я могу дать заключение? – подал голос судмедэксперт.       – Да, Харт, приступайте.       Уилсон оставался позади, но не мог сдержать реплики:       – Угу. Идеальный круг Джотто, – пробормотал он себе под нос.       Судмедэксперт по имени Харт коснулся Уилсона взглядом.       – Смерть наступила вследствие кровотечения из-за вертикального рассечения брюшной полости, приблизительное время смерти: двадцать девятое сентября, в интервале от нуля до двух часов ночи.       – Сегодняшней ночи, – неверяще отозвался Чандлер.       Майлз отвернулся от трупа и уже разглядывал форточки и батарею, пытаясь найти объяснение вони. В квартире не было жарко, но никто не проветривал месяцами. По словам соседки, обнаружившей труп, жертва – алкоголик, на неопрятность которого регулярно жаловались, и соседка в очередной раз решила отругать его – но заметила, что дверь не заперта.       – То есть он умирал медленно? – спросил Майлз.       – На локтевом сгибе след от внутривенной инъекции, по признакам похоже на группу бензодиазепинов, самый распространенный вариант – диазепам, подробнее – после вскрытия. Он, скорее всего, даже не успел прийти в сознание.       – Снотворное?       Пока помощник доктора Ллевелин рассказывал, Уилсон молча перешагивал через мусор на полу и двигался вдоль кровати, осматривая помещение и сцену с другого ракурса. Харт вновь бросил на него взгляд, затем вернул внимание нахмурившемуся Майлзу.       – Умер во сне? Гуманист хренов, – возмущался Майлз, а когда Уилсон оказался в поле зрения, вспомнил про консультанта. – Доктор Уилсон, что думаете? Гуманист?       Разомкнуть челюсти было сложно – потому что тошнота никак не проходила.       – Если смерть произошла во сне, а органы извлечены так, что не повреждена целостность, то насилие не с целью насилия. Если жертва спала, это не значит, что она не чувствовала боли и не умирала в агонии, наблюдая вспышки предсмертных видений, – Уилсон сделал паузу, понял, что его не прерывают, заметил, как ресницы молодого судмедэксперта подрагивают – но вовсе не от манипуляций над трупом. – Его не смутил ни беспорядок, ни вонь, он возился долго, но не терял ни секунды. Милосердия здесь нет, а гуманизм применим только от человека к человеку, если человек считает человека человеком.       На губах Харта промелькнула улыбка. Среди сухих полицейских отчетов речь Уилсона ему была непривычна.       Уилсон опомнился – потому что он так и не ответил на вопрос.       – Насилие над человеческим телом и гуманизм это понятия из разных плоскостей.       – Да вы философ, – хмыкнул Майлз.       – Я просто под впечатлением, – изрек психиатр, а затем добавил: – Если понадоблюсь, зовите. С вашего позволения.       Когда доктор Уилсон вышел, стремительно покидая место преступления, Чандлер и Майлз отдали стандартные указания по поиску мотива, опросу знакомых и родственников. Уилсон некоторое время просто дышал на улице, делал вид, что не замечает пристального и обеспокоенного взгляда Кента, затем осматривал со стороны дом, подъезд, местный контингент, собравшийся поглазеть на происшествие.       «Алкоголика убивать вот так театрально это менее логично, чем кого-нибудь опрятнее, – думал Уилсон. – Он выбрал кого не жалко – но чтобы хватились из-за вони и быстро нашли?»       Майлз прав, фото и видео не передают полноты ощущений. Несмотря на то что Уилсон за свою карьеру видел – анализировал, изучал – немало материалов с мест преступления, вживую все иначе – как японская еда, затрагивающая пять органов чувств.       Человеческому существу – как и любому другому, наделенному врожденным, на генетическом уровне, инстинктом самосохранения, – свойственно испытывать очевидный, звериный страх перед смертью. Труп – и все проявления его наличия поблизости – воспринимаются как опасность, источник заражения, место, откуда могут выползти насекомые или мелкие животные, которые этот труп уже едят…       Люди пугаются еще до того, как успевают осознать, что видят – условно здоровые люди. Те, кто тренируют свои реакции на естественные проявления смерти, чтобы намеренно их игнорировать и преодолевать, имеют стабильную психику и сильную волю.       У остальных ментальная модель функционирует иначе – в причудливой манере искажая сигналы, формируя ассоциативные связи, отличные от привычных обыкновенному, среднестатистическому человеку. Ментальная модель стремится сохранить целостность – и поэтому все парадоксы решаются теми же смысловыми цепочками, сшивающими воедино куски лоскутного одеяла, склеивающими треснутую, разбитую чашку.       Ресурсы психики неисчислимы, сшивать и склеивать можно долго – и обыватели зовут это изобретательностью ума.       Психиатры зовут это механизмами защиты, делюзиями, когнитивными искажениями и прочими проявлениями патологий мышления – операций сознания. В бессознательное психиатры по-прежнему глядят через призму сознания – когда измеряют время временем здравого смысла, дают вещам в аморфном сгустке образов названия и пытаются вытащить их на поверхность, придавая форму.       Лишь философы не видят разницы между мудростью и безумием – потому что в их квантовом мире есть чашки, одеяла и множества вариантов их разной целостности – потому что для бессознательного нет понятия времени, и все уже произошло.