Уайтчепел: Рассказчик

      Новелла о Настаджо дельи Онести входит в состав «Декамерона» итальянского писателя Джованни Боккаччо, одной из известнейших книг ранней эпохи Возрождения – собрания из ста новелл, объединенных в цикл повествования о сотворении мира за десять дней – в противопоставление шестидневным, библейским.       В центре внимания – любовные сюжеты – и эротические, и трагические, а работа Сандро Боттичелли, легендарного художника флорентийской школы живописи, любимца семейства Медичи – иллюстрация к одной из новелл, оригинал которой хранится в Национальном музее Прадо в Мадриде.       Флорентийский купец заказал у Боттичелли четыре картины по мотивам «Декамерона» – четыре панно с повествованием легенды о Настаджо, протагонисте, встретившем в лесу бежавшую навстречу и молившую о пощаде девушку – преследуемую всадником. Всадник – отвергнутый ею поклонник – настигает ее, убивает и скармливает ее сердце псам.       Проклятые на вечно повторяющийся сценарий нескончаемой погони – вечной охоты – призраки, девушка и всадник, проигрывают один и тот же сюжет – а Настаджо наблюдает. Поскольку Настаджо сватался к дочери местного купца и был отвергнут подобно всаднику, он видит параллели – и придумывает план.       Он устраивает пир в том лесу для семьи купца и его дочери, они наблюдают ужасающее зрелище с призраками – и в итоге дочь соглашается выйти за Настаджо. Кульминацией истории является пир и крики убиваемой всадником девушки, а счастливой развязкой – свадьба сообразительного Настаджо и его избранницы.       Есть мнение, что четыре панно на деревянных щитах были выполнены не Боттичелли, а его подмастерьями. Самое известное из четырех – второе, с изображением лежащей на земле рыжеволосой девушки, склонившимся над ней спешившимся всадником, собаками, грызущими сердце и стоящей неподалеку белой лошадью.       У Уилсона уже раскалывалась голова от вопросов, связано ли убийство с «Декамероном», итальянскими писателями и художниками, почему выбрана именно вторая картина из четырех, будет ли продолжение – потому что про всадника и протагониста Настаджо ничего на месте преступления не нашли.       – Эд.       Дверь в архив была прикрыта, но не заперта, Уилсон остановился на пороге и постучал о дверной косяк.       Бьюкен вскочил сразу – и тут же пошел открывать.       – Виктор. Я только что узнал о новом деле.       – Итальянское искусство Возрождения в Лондоне.       – Да, – говорил Бьюкен, двигаясь лабиринтами коробок и стопок перевязанных джутовыми веревками папок. – Невероятно. То есть, непостижимо. Непонятно! Чем я могу помочь? – он обернулся на идущего по пятам Уилсона. – Но ничего не обещаю.       – Идея подражать художнику не новая, поклонников Боттичелли немало. Преступнику могла прийти идея повторить попытку, – доктор Уилсон привычно выделил нужное слово, подчеркнуть дополнительный смысл. – Причем, не «Весну» или «Рождение Венеры»…       Эд на мгновение замер, взгляд остановился на одной из полок – но видел он нечто иное.       – Il Mostro di Firenze.       – Иль Мостро? – переспросил Уилсон, пытаясь припомнить.       Бьюкен уже сорвался с места, подбежал к одному из стеллажей, начал что-то торопливо доставать.       – Флорентийский монстр, – наконец заговорил он, роясь в бумагах. – В восьмидесятые-девяностые годы прошлого века в Тоскане были совершены четырнадцать преступлений. Иль Мостро убивал молодых любовников, уединявшихся в темноте, он устраивал тела, подражая картинам Боттичелли, украшал их цветами, обнажал левую грудь жертвы, не оставлял никаких подсказок. – Эд запыхался и перевел дух, а затем добавил: – Был осужден Пьетро Паччиани… Но позже инспектора обвинили в подделке улик, и дело осталось нераскрытым.       Бьюкен, наконец, достал то, что искал – и положил на стол папку. Потом он повернулся к нахмурившемуся Уилсону.       – Я точно об этом слышал… Ну конечно, – с облегчением всплеснул тот руками. – Четверть века назад, продолжатель дела, ценитель наследия. Про него Лукас Гаштольд на своих лекциях по искусству Возрождения рассказывал, – Уилсон усмехнулся, – как пример, насколько искусство влияет на умы, – затем он пояснил: – Гаштольд – американский психиатр, еще и искусствовед. И кулинар…       «Главное не ляпуть что-нибудь осуждающее, – думал Уилсон, – а то будет непрофессионально».       Эд оживился.       – Мы можем проконсультироваться с ним?       Уилсону меньше всего хотелось привлекать к делу Гаштольда – пусть и явных объективных причин для неприязни у него не было.       – Резонно. Он знает все о Боттичелли… Даже то, что Боттичелли о себе не знал. Надо, чтобы Джо одобрил и сказал, что мы можем давать на публику.       Когда два консультанта заявились в кабинет к детективу-инспектору Чандлеру без стука, тот натирал себе виски антистресс-бальзамом.       – Джо, у нас может быть зацепка, – оптимистично заявил Бьюкен.       Чандлер посмотрел сначала на него, потом на Уилсона – и взгляд его прояснился.       – Флорентийский монстр, – поспешил объяснить психиатр, – серийник из Тосканы, поклонник Боттичелли, делал из тел подобие картин, орудовал в восьмидесятых-девяностых.       Чандлер все еще молчал, лишь приоткрыл рот в немом вопросе.       – Есть психиатр из Балтимора, он может рассказать про него, – добавил Уилсон.       «Балтимор – это Соединенные Штаты Америки, – уже рассуждал мысленно Чандлер. – Другое государство, ведомства с хитрыми законами, в каждом штате свои правила…»       – Вы знаете его? – вымолвил он. – Вы уверены в его экспертизе и профессиональной этике?       – Его зовут Лукас Гаштольд. В экспертизе и этике уверен. Он с ФБР сотрудничает как консультант, не знаю, в плюс это ему или в минус. Если спрашивать его слишком абстрактно, может сделать вид, что сильно занят… – Уилсон не лукавил. – Если посвящать его в детали, надо предусмотреть, как это сделать конфиденциально.       Еще один психиатр – да еще и консультант ФБР! Скоро все вокруг рехнутся – и это будет уже похоже на целый психиатрический заговор.       – Все официально, – отрезал Чандлер, – и строго через участок. Никакой самодеятельности. Пусть подпишет соглашение о неразглашении и консультирует.       Уилсон сомневался, что Гаштольд пойдет на такие формальности – где под каждым словом нужно расписываться прежде, чем это слово произнести.       – Джо, ты в порядке? – обеспокоенно спросил Бьюкен.       – Канцелярские кнопки пока не считаю, – раздраженно отозвался Чандлер, но потом смягчился. – Идите.       – Да, сэр. Свяжусь с ним сейчас, – заверил его Уилсон. – Будем держать в курсе.       Он понял, что фраза – шутка про компульсивное действие, которым детектив-инспектор пытается отвлечься и уменьшить беспокойство. На столе у Чандлера все предметы лежат на своих местах, ровно и в определенном порядке – и под канцелярские кнопки разных цветов несколько отдельных отсеков.       Доктор Гаштольд,       вам пишет доктор Виктор Уилсон, профессор Имперского колледжа Лондона, на данный момент судебный психиатр-консультант при департаменте полиции Уайтчепел.       Департамент полиции Уайтчепел просит вас оказать содействие и проконсультировать по вопросам о Флорентийском монстре и категории преступников, проявляющих патологический интерес к искусству и Ренессансу в частности.       Вам удобно будет связаться по телефону? Мои контактные данные вы найдете в письме.       С наилучшими пожеланиями,       доктор медицины, доктор наук, профессор, психиатр-консультант Виктор Уилсон.       Уилсон решил связаться с Гаштольдом по электронной почте – как это принято для начала официального диалога. Тот обязательно проверяет письма хотя бы пару раз в день – потому что ведение переписки с рецензиями на чужие труды – часть рутины практикующего врача и респектабельного ученого.       – Должен сказать, – говорил Эд, – я даже завидую. Меня и в лучшие времена не воспринимали всерьез на таком уровне, – он задумался и вздохнул. – Но я полагаю, я занимаюсь тем, чем должен.       Уилсон уже закончил с посланием Гаштольду, оставив компьютер на столе Кента в общем офисе, и вернулся в кладовку к Бьюкену.       Доктор Уилсон ответил не сразу.       – Он хорошо знает, что нужно людям. Людей не интересует маньяк, их интересует образ исключительности и ощущение сопричастности к чему-то элитарному. Клиенты доктора Гаштольда – мэрилендская богема, им надо подать под соусом и с вином – что он и делает, буквально.       Конечно же Эд все правильно делает. Он хранитель архива – а ценность вовсе не измеряется количеством голов в публике.       – Я был на его лекциях, все слушают и кивают… – продолжал Уилсон. – Но видят первый план. Он филигранный… – он задумался на мгновение. – А то, что за кадром, такое же прозаичное и одинокое.       – Он эксплуатирует кровь… – вздохнул Эд. – Но иначе, – а затем заключил, с облегчением. – Нет, все же, хорошо, что я не пошел в эту тусовку.       Уилсон улыбнулся.       – Это как Игра в бисер и мастера игры. Кто-то трудится на передовой и на виду, кто-то в тишине кельи. Кто-то делает вид, что умеет играть, кто-то умеет и играет, не называя это игрой.       Эдвард Бьюкен просиял.       – Так вы, все-таки, творец, доктор Уилсон. Может, не в буквальном смысле, но душой.       Уилсон задумался, какой он творец – если все, что он делал, это учительство. Врач из него не вышел, он попросту сбежал из Бродмура… Он объяснял себе, что любой бы на его месте сбежал после того, что произошло – однако незавершенные дела и брошенные теории вновь находят его.       Они будут преследовать его, пока он не поймет, что это. Пока понимание не настигнет его – а он ощущает, что слишком близко подходит к разгадке, и эта суть уже дышит ему в затылок.       Призраки Бродмура не оставят его. Он будто бы начал с нуля, когда оставил карьеру врача-психиатра и встал за преподавательскую кафедру в колледже, по примеру своего покойного отца, профессора классической школы психоанализа.       Уилсону нравилось верить, что он передает знания и меняет мышление – а творят его ученики, – и ему приятно видеть их успехи, потому что в этом и есть ремесло учителя.       – Все, кто живые, творцы, – ответил он. – Вопрос в том, что и как они меняют в вещественном мире.       – Разве вы меняете мало? Вы, профессор – а теперь детектив? Да бросьте, доктор Уилсон!       Эд улыбался, когда дверь отворилась – и в комнату архива вошла Меган с подносом, на котором были две кружки чая и сконы с изюмом.       – Кое-кто еще не обедал, угадайте кто. Эд, выходи почаще к нам, – сказала она, ставя посуду на стол – после того, как Бьюкен спохватился и убрал бумаги. – Ветку нашли, из Королевских ботанических садов Кью, ливанский кедр.       – Спасибо, – поблагодарил Эд.       – Юго-запад Лондона, Ричмонд, – Уилсон хмыкнул. – Ветка была свежая.       – Насколько далеко сады от леса, где нашли тело?       – Двадцать миль, если округлить, – ответила Меган. – Полтора часа на машине. Шесть часов пешком. Срез под углом. Если положить ветку в холод, то будет свежей еще сутки.       – То есть он мог срезать ветку заранее. В ботаническом саду всегда полно посетителей.       – Финли уже занимается. Еще бы знать, кого искать…       – Студент-художник, старик-искусствовед – кто угодно… И вынести ветку оттуда под плащом, например, реально.       – Почему не женщина?       – Статистика показывает, что преступления женщин в большинстве своем не демонстративные и на личных мотивах, – Уилсон пожал плечами и потянулся за кружкой. – Но нельзя никого исключать, мы о нем ничего не знаем.       – Следов телеги или волочения по земле не найдено, несли на руках.       Бьюкен замер со сконом, поднесенным ко рту.       – М-м… Рассказчик не так, – он подбирал слово пару мгновений, – экстравагантен. Возможно, кто-то при деньгах?       Он посмотрел на Уилсона, тот усмехнулся в кружку.       – Как аудитория Гаштольда.