Уайтчепел: Рассказчик

      Уилсона уже тошнило от мятного чая – который ему посоветовал Майлз от тошноты. Колокольчик над дверью кофейни с тремя столиками – за которыми обыкновенно никто не сидел, потому что у полицейских нет на это времени – прозвенел, Уилсон уже шел к прилавку и становился в очередь.       – Доктор Уилсон. Нуждаюсь в вашей помощи.       Голос он узнал; то, что помощь – это фигура речи, он тоже понял – однако из мыслей об осточертевших итальянских живописцах эпохи Возрождения вынырнул не сразу.       Уилсон обернулся.       – Харт. Да, конечно.       – Доктор Ллевелин меня бросила, ушла к Чандлеру давать отчет о моей же деятельности. У меня пирог с мясом и американо с молоком. Если я выпью еще один кофе, я угроблю себе сердце и нервную систему. Ночная работа…       Его типичный внимательный взгляд – только с вопросительно поднятыми бровями – был устремлен на доктора Уилсона.       Тот приблизился к столику у окна.       – Без проблем. У меня тоже на сегодня будет последний американо.       Уилсон присел на стул, Харт сделал глоток из стаканчика.       – Вы часто работаете ночью?       Доктор Уилсон считал, сколько дней он уже работает в полиции. Он тоже взял стаканчик и поднес ко рту.       – Да. Ночью никто не мешает. Но до последней недели у меня была работа, которую можно делать дома. Я же преступник-теоретик.       Он сделал глоток и усмехнулся. Харт его не перебивал – и по обыкновению даже не моргал.       – Если не считать время, когда я работал в лечебнице для особо опасных невменяемых преступников, и там смены были суточные, – продолжил Уилсон. – Там я ориентировался по режиму больницы.       – Вы работали непосредственно с больными?       Уилсону показалось, что Харт хотел спросить что-то другое.       – Да, в Бродмур было мое первое рабочее место после окончания ординатуры. Это было лет десять назад.       «Ну и зачем я вообще об этом упомянул, – мысленно негодовал Уилсон. – Сейчас еще что-нибудь придется ответить».       – И как там было?       – Как… Не как в фильмах ужасов, – Уилсон вновь улыбнулся. – Кто-то мирный, кто-то буйный, расписание как в детском саду, – он сделал паузу, словно решался, говорить или нет. – Директор все держал в порядке.       Затем он уткнулся в стаканчик с кофе.       – Но почему психиатрия? Я имею в виду, почему вы выбрали именно психиатрию.       – У меня два ответа: что я хотел понимать людей и понимать себя, и что это было сложно, любопытно и в некоторой степени модно. Я думал, я стану счастливей и спокойнее, когда пойму людей… Людей я понял, а вот экзистенциальные вопросы так и не решены.       – Вы хотите жить?       Уилсон посерьезнел. Такой вопрос мог задать только Харт… Или Рассказчик.       – Хочу. Жизнь это идущее изнутри беспокойство и стремление ответить на вопрос, разрешить противоречие, разорвавшее, как луч, мрак первозданный. Если мы говорим про жизнь как часть бытия в сознании человеческого существа, – он замолк, но прикрывать глотком напитка удивление не стал. – Но жить же можно по-разному… Потрошитель, к примеру, живет в своем наследии, никто так и не ответил на вопрос, кто он, а когда ответит, то убьет его. Вопросов не будет.       И откуда это из него лезет? В словах нет ни боли, ни надрыва, есть только смирение и принятие – которое делает его похожим на даосского мудреца.       Он покажется скучным тем, кто хочет шоу и развлечений, потеху толпе, агонии зрителю, желающему утонуть в слезах, раздирая себе душу, наблюдая, как раздирают душу другие.       Уилсон не ощущал себя старым – но он ощущал себя просто больше не способным на эти муки. То, что копилось и ворочалось беспокойством внутри, было предчувствием – чувством, у которого еще нет ни имени, ни названия.       Одни фигуры умолчания… До тех пор, пока он не будет к ним готов.       – Я в некоторой степени живу в умах своих студентов, которые теперь рассказывают о том, как поэты и философы живут вечно в своем наследии, о том, как можно читать послание бога человеку о любви, воплощенное в материальном мире, как читать эту книгу бытия. О том, как созидать, – Уилсон, наконец, спохватился и рассмеялся: – Боже, Харт, как так у тебя получается из меня такое доставать. Одним вопросом.       «И я совсем забыл, как доказывал девять лет, что нет души, – добавил он мысленно. – И что есть разница между убийцей и не-убийцей».       Харт выглядел расстроенным – и даже несколько огорченным, – но продолжал смотреть открытым ясным взглядом прозрачных зеленых глаз.       – Ответить на вопрос… Решить противоречие, – он отвел взор, нахмурился и поджал губы. – Я никогда не понимал, каково это. Меня всегда устраивал мир вокруг – или я делал так, чтобы устраивал. Я не искал того, чего не могу достичь. Я не могу понять, теперь – после того, что ты сказал – сила это или слабость.       Уилсона коснулся парадокс – и даже мурашки поползли по спине.       «Не искал того, с кем вот так поговорить? – мысленно восклицал он. – Кому задать вопрос, хочет ли тот жить? Не задавался вопросом, почему люди вокруг двигаются на низких скоростях?»       Теперь доктор Уилсон смотрел на него пристально – и он даже не понимал, что лучше: что Харт лжет ему, что Харт лжет самому себе, или что Харт, действительно, не ощущает слабости и отчаяния перед стихией, которую пока не хватает сил и навыков побороть.       – Я девять лет спал в летаргическом сне. Я доказывал, что нет души, что люди и убийцы это две степени… прожарки одного мяса, – своя собственная формулировка Уилсона, все же, смутила, – причем вторая не обратима. Я был прав и одновременно неправ… Ты звучишь, как старый алхимик и грандмастер, Игрок в бисер – который забыл, что тоже когда-то был чьим-то учеником.       Уилсон искал объяснения – оправдания – ответу Харта. «Он любознательный и тянется к чему-то, он просто это называет не так, как я», – думал он.       – Душа есть, но не у всех. Люди, действительно, всего лишь двух степеней прожарки. Все наше поведение биологически детерминировано. Мы запрограммированы любой ценой защищать ближнего, которого оценили как часть семьи, потому что это приоритетное поведение для сохранения вида, – Харт вздохнул, выпустив воздух через нос. – Я ни у кого не учился. У смерти, может быть. У ее близости и вероятности. Смерть, своя или чужая, помогает очень быстро расставить приоритеты по местам. Ты согласен?       Он вновь посмотрел Уилсону в глаза. Уилсону снова захотелось спросить его – громко и требовательно, – понимает ли он, что говорит.       Конечно же, он понимал… И то, что он потерял, оставило ему навык жить не только под солнцем, но и под луной – и понимать язык мертвых поэтов.       – В моем случае нет, – ответил Уилсон. – Смерть сбила меня с толку, и от страха я закопался в землю и решил убежать подальше от того, что ранит больнее всего.       «Кто у него умер? Семья? – не унимался он во внутреннем монологе. – Зачем он рационализирует?»       Харт отвел глаза, остекленевшие от мыслей. Он помолчал, качнул головой, а затем усмехнулся.       – Умора, я-то подумал, это и есть просветленность и финальная стадия развития, делания. Когда ничто тебя не трогает и не волнует.       Он поднес стаканчик к губам начал пить почти залпом.       – Не трогает и не волнует… Но радует, – отозвался Уилсон. – Нет вопросов – тепловая смерть вселенной в растущей энтропии… Жизнь ее противопоставление, и делание – чтобы в своем радостном просветленном покое оставить после себя золото, заражающее вопросами, обращающее все вокруг.       «Ну и зачем я сейчас еще больше все усложняю? – ругал себя мысленно он. – Что это за чувство – похожее на намерение влезть ему в голову – и при этом любоваться? Кто ты такой? Алхимик, заставляющий других алхимиков проснуться… Вы все одинаковые. Мы все одинаковые…»       – Я хотел оставить после себя не интеллектуальное наследие, а материальное. Не получится уже. Я не про детей, если что… Таким, как я, не стоит множить круг насилия, – Харт побарабанил пальцами по столешнице. – Ты умный. Очень умный, – его губы на мгновение скривились. – Поиск ответов – это же мука вечная. Я бы не смог жить, как ты. Тебе это нравится – или у тебя чувство – понятие твоего отношения к жизни и своему делу – выше и сложнее, чем «нравится» и «не нравится», «больно» и «не больно»?       Уилсон понял, что не хотел, но, все же, попал по больному.       «Харт тоже понял, куда я попал, – объяснял себе Уилсон, – теперь ему с этим разбираться, поэтому он злится».       – Перманентная дихотомия и дуальность. Слова и названия зависят от того, какую систему координат применить. Пока что мне все больно и не нравится, да, это вечная мука. Особенно, когда видишь, как у других разрывает чердак от парадоксов.       Харт улыбнулся, вздохнул и развел руками.       – Я бы сказал, что мой способ проще, но, похоже, совру относительно объективной реальности – хотя и не относительно того, что думаю сам. То есть, когда ты видел что-то, что тебя не устраивает – по любым причинам, в любой форме – у тебя не получалось махнуть рукой или смириться?       Он чуть наклонился к столу, он рассматривал собеседника – и был готов внимательно слушать ответ.       – Если я это видел, – Уилсон сделал акцент голосом, – то не получалось. Но я же не всегда видел. Я человек, люди всю свою жизнь живут в невежестве, в темной пещере, глядят на тени на стенах, танцующих в пламени первобытного костра, и угадывают, причем не всегда верно.       «Если ты спросишь прямо, – думал он под пристальным взглядом Харта, – я тебе скажу, я даже скажу на твоем языке. О чем ты сейчас? Ты как будто танцуешь. Ты же сам всегда прямо говорил!»       – Не представляю, как ты еще живешь, – Харт вновь вздохнул и покачал головой. – Я так не могу. Это сложнее, – он непонимающе прищурился. – И тебе не хотелось убивать? Живя так? Или хотелось – но ты говорил… – он нахмурился, словно пытался просчитать дерево игры, сделать безошибочный выбор – или вывод. – Ты считал, что убийство – за чертой человечности? Ты сказал, что думал, что души нет.       Он всегда смотрел на Уилсона то как на инопланетянина, то как на родного – то говоря вслух все, что приходило на ум, то скрываясь за улыбками, загадками, фигурами умолчания. Его глаза то говорили абсолютно все и сразу, открыто, распахнуто – то отражали объективную реальность, оставляя по ту сторону истинные мысли.       Уилсон покачал головой с грустной улыбкой, он уже смотрел в сторону, на дверь.       – Во-первых, я слишком труслив для убийства. Я слишком рационален для убийства, я знаю последствия и знаю, что это изменит мой уклад жизни – а значит и повлияет на меня, – он сделал паузу на вдох. – Тот, кого я убил бы, умер без моей помощи. Но я знаю, что это мне ничего бы не принесло – кроме еще больших сомнений и вопросов. Я рассуждал категориями созидания и разрушения, категориями нервных импульсов, гормонов и рецепторов, критической массы стресса и когнитивных структур, позволяющих перейти черту. Я думал, есть какая-то черта.       Ну вот, опять философские категории – даже через призму его личной истории. Харт не знает – и не узнает, если не спросит – не у Уилсона, так и у кого-то другого. Удивительно, что никто об этом не говорит – не из чувства же такта!       – Я не мог поверить, что человек, забравший жизнь, такой же как и я. Мне нужно было на это опереться… – продолжал доктор Уилсон. – Самое ироничное, что в категоричные утверждения про людей и не-людей радостно верят те, кто хочет простых ответов на вопросы – и повода сорвать гнев на некой группе лиц. Во-вторых, – он поставил стаканчик на стол, – у меня нет той степени гнева, чтобы захотеть этого сейчас без повода. Любопытство это тоже гнев, направленный взгляд внутрь, у всего стремления одна природа… Желание защититься или защитить кого-то, – он пожал плечами, – где-то в будущем, где-то в неопределенном месте времени здравого смысла.       Харт дослушал – и выдержал долгий и пристальный взгляд на Уилсоне.       Обычно когда люди так смотрят, они изучают внешность. Русые волосы, серые глубоко посаженные глаза, рубленый профиль с прямым носом – с чуть вздернутым кончиком. Уилсон знал, что у него обычное – пропорционально прямоугольное – лицо, которое почему-то считалось привлекательным.       Никто не видел его зареванным, с красными глазами, с щетиной и общей помятостью от запоя. Никто не видел его чудовищем, которое кидалось на стены от невозможности ничего сделать – потому что все уже произошло.       Даже он не умер – хотя, может, как говорит Эд, это всего лишь хорошая химия в мозгу.       – Обычно мне не нравятся люди, которые знают больше меня, – сказал Харт.       Он смотрел еще несколько мгновений, будто на что-то решался – а потом положил ладонь поверх кисти Уилсона, лежавшей на столе. Харт кивнул – в согласии, в солидарности.       Уилсон сглотнул.       «Пусть он об меня что-то свое думает, так обычно и работает, – соображал он. – Он все понимает… И я об него думаю. У меня все перемешалось в голове, но я разберусь. У меня они оба в одно месиво, которое со мной общается…»       Уилсон не знал, что сказать. Молчание нарушил дверной колокольчик – и ввалившийся в кофейню Кент – который уже направлялся к кассе, но затормозил и замер, вытаращившись на них.       Харт тут же убрал – отдернул – руку.       – Спасибо за кофе, – первым очнулся от странного неловкого ступора Уилсон, зашевелившись, выдерживая паузу. – А мне нравятся люди, которых я воспринимаю умнее себя. Мне нравится с тобой разговаривать.       Он не хотел сказать какую-нибудь глупость – и не хотел, чтобы это выглядело попыткой сгладить конфуз. Конфуз ли? Кент глядел на них так, словно они не кофе пили, а чью-то кровь.       – Думаю, ты знаешь, что можешь меня найти, если будет нужно, – добавил Уилсон, поднявшись со стула.       Харт тоже торопливо встал с места и развернулся к двери.       – Кент, тут Рассказчик не сидит, не смотри на меня так, – огрызнулся он. – Хорошего дня, доктор Уилсон.       Он вышел прежде, чем к Кенту вернулся дар речи.       – Вы с доктором Уортоном…       Дар речи Кент обрел, а вот слова в голове во внятные предложения не складывались.       – Да, мы разговаривали. И даже не о работе. Ты в порядке?       Уилсон заглянул Кенту в глаза – и задал вопрос, не чтобы тот ответил, а чтобы стало виднее, что тот не в порядке.       Кент замялся, а затем неловко фыркнул и прыснул – но не очень убедительно.       – В порядке ли я, – отозвался он. – Я приглашения на свадьбу жду.       Уилсон сперва не понял – а когда понял, открыл рот – и так же, по подобию Кента, на пару секунд забыл все слова.       – Я слишком стар для этого, – наконец выдал он. – Тебе нужна помощь? Могу обменять часть своих искусствоведов из модных журналов на что-то, от чего у тебя весь день тошнота.       «Он психиатр, – думал Кент. – Он лезет в головы – поэтому мне и кажется, что я могу ему безнаказанно сказать. Но мы же ищем судмедэксперта, а не психиатра…»       Кент кусал губы, осматривался по сторонам – и взгляд не смог зацепиться ни на ком из очереди у прилавка, ни на одном из трех пустых столиков.       – У тебя же нет хирургической экспертизы? – тихо спросил он.       Даже Уилсона удивила паранойя – потому что теперь начали подозревать всех подряд.       – У меня руки из задницы, – поморщился он с улыбкой. – Я даже ножницами криво режу.       Кент перестал озираться, затем схватил Уилсона за локоть, подвел к окну и сказал уже шепотом:       – Я сказал Чандлеру, что убийцей может быть один из нас, потому что он шел к нам искать обратной связи. Чандлер сказал мне ко всем присматриваться. Будь осторожен. Ты новенький. Тебе не доверяют.       Улыбка исчезла с лица доктора Уилсона. Он посмотрел на Кента уже почти испуганно.       – Я, конечно, знал, что я невезучий, но не настолько.       – Я не должен был тебе говорить… Но Бьюкена один раз тоже арестовали, годы назад, когда считали, что только потому что он, как и убийца, философ, он и есть убийца. Доказательств против тебя нет никаких.       «Я надеюсь, – мысленно рассуждал Кент. – А если я сейчас убийце все сказал? Я просто не мог это держать в себе… А на кого еще свалят, если не на новенького психиатра, который Майлзу не нравится?»       – Ну Майлзу не я не нравлюсь, – отвечал Уилсон, и Кент всерьез задумался, не читает ли он мысли, – а то, что я отвлекаю на себя внимание. А вот за Бьюкена обидно… Значит, надо найти преступника раньше, чем меня арестуют за его преступления.       Доктор Уилсон нервно рассмеялся, Кент замотал головой, отрицая то, что Уилсона могут арестовать, а затем взглянул на стол.       – Ты пирог забыл, – сказал он.