14. Дракон
5 сентября 2023 г. в 18:56
Осеннее солнце садилось за кронами деревьев кладбища Банхилл Филдс, ни посетителей, ни туристов уже не было – за исключением одинокой фигуры, идущей по мощеной тропинке.
Большие белки с пушистыми хвостами даже не двинулись с места, провожая взглядами глаз-бусин человека в плаще с букетом белых живых лилий.
Доктор Уилсон миновал разные памятники – и статуи, и большие простые, и потертые, старые – и остановился у светлого, гранитного, в форме куба, обращенного на четыре стороны света.
Он положил цветы на землю и долго просто стоял и смотрел. Потом он заговорил.
– Мы когда-то смеялись над стульями у гештальтистов, над тем, как людям обязательно нужен храм, чтобы молиться богу, нужна точка, куда смотреть, чтобы увидеть…
Ни эпитафии, ни лишних украшений – лишь имя и годы жизни.
Камилла де Блан
22.10.1974 – 06.07.2005
– Прости, но сегодня ты будешь таким стулом, местом, точкой. Я могу сказать тебе это когда угодно и где угодно – но оно не сработает, пока я не найду недостающий пазл, – Уилсон прервался на паузу, затем продолжил. – Ты была права.
Девять лет ему потребовалось, чтобы сказать это вслух – и это звучало, как просьба о прощении.
Он верил ей, как самому себе, она была для него всем – учителем, другом, женой; с ней он обрел себя настоящего, начал понимать суть – а ей было достаточно просто быть рядом и делать свое дело.
Виктору Уилсону, двадцатипятилетнему психиатру, выпускнику Имперского колледжа Лондона, прошедшему ординатуру в госпитале Чаринг-Кросс, удалось устроиться в психиатрическую лечебницу Бродмур – одну из крупнейших в Лондоне. То, что его взяли туда на работу врачом-психиатром, он считал чудом – потому что обыкновенно с его опытом он мог рассчитывать только на некоторые городские больницы, входящие в состав Фонда Имперского колледжа Национальной службы здравоохранения.
Директор Бродмура, главный врач Камилла де Блан, в то время уже сделала себе громкое имя в профессиональном сообществе и в Академии Медицинских Колледжей провокационными работами – подвергавшими сомнению многие традиционные подходы психиатрии. Классификации по архетипам в делюзиях, философские идеи от досократиков до герменевтов второй половины двадцатого века – которые содержали те же идеи, что и истории пациентов, рассказанные галлюцинацией и бредом…
Ее метод имел основания – беря свое начало в мифо-поэтической традиции, находя подтверждение в нейрофизиологии, биохимии, объединяя структуры разных психологических школ, в том числе аналитической психологии и экзистенционального психоанализа.
Именно от де Блан Уилсон усвоил значение системы символов как ментальной карты – которая индивидуальна, и одновременно содержит сходства с системами символов определенной группы людей. «Ген» творца в наборе смысловых ключей у алхимиков, мистиков, юнгианцев и хайдеггерианцев оказался одинаковым; «ген» убийцы психиатрическое сообщество, конечно же, интересовал больше.
К моменту появления Уилсона в Бродмуре лечебница уже считалась лучшим местом для невменяемых преступников – потому что к ним относились, как к людям. Многие – даже управляющая верхушка из директора по развитию и финансового директора – шутили, что Бродмур превратился в детский сад или санаторий…
Де Блан добилась, чтобы пациентов, которые не шли на сотрудничество, перевели в другие учреждения – приводя исчерпывающие аргументы их условной вменяемости или симуляции. Она утверждала, что диалог на общем языке необходим – как минимум, для стабилизации состояния пациента, – а как максимум, для результативной терапии.
Доктор де Блан регулярно приносила доказательство эффективности своего метода по составлению системы символов пациентов – и за несколько лет в лечебнице не было ни одного инцидента. Ей было все равно, что ее уже называли матерью выродков; она шутила, что за ней стоит армия ужаснейших убийц – которые воспринимают ее пусть и не лучшим другом, но кем-то себе подобным.
С ее заместителями, Сартром и Адорно, у де Блан было взаимовыгодное сотрудничество – в котором они продвигали ее в психиатрической тусовке, в нужном – конформистском – свете показывали работу и лечебницу, регулярно добивались продолжения финансирования проекта – который, вопреки традиционной схеме единственного медикаментозного метода, требовал большей внимательности.
Врач-психиатр в Бродмуре был и врачом, и психиатром, и собеседником, и напарником в игре в ментальные шахматы. Врач-психиатр в Бродмуре ставил первостепенной задачей вытащить наружу из пациента человека – которого тот тщательно прятал под личиной монстра.
Уилсон удивлялся, пугался, он втянулся сразу, он вопрошал и находил ответы – сам или в диалоге с де Блан… И ему казалось, она все на свете знает.
Ее недолюбливали ее коллеги за пределами лечебницы – а она пожимала плечами и отвечала, что вертела их всех на вертушке, потому что мнение безнадежных ослов это последнее, что ее заботит. Ее называли психопаткой – за нечеловеческий ум, артистичную манеру говорить, за пробирающий до кишок голос, не соответствующий ее мальчишеской худой фигуре и заостренным чертам лица, делавшими ее похожей то ли на кошку, то ли на лису.
У нее были каштановые волосы и прическа каре с челкой, темные глаза и чуть вздернутый нос; она смеялась, широко открывая рот, она шутила похабные шутки, от которых ржали все – и персонал, и пациенты.
Она не была психопаткой, она не была жестокой даже к тем, кто был жесток к ней – и Уилсон сперва не мог понять, как в ней может помещаться целая вселенная.
В свой первый рабочий день Уилсон пришел к ней в кабинет на знакомство и инструктаж – в сопровождении финансового директора доктора Теодора Адорно, – и тот высказывал соболезнования по поводу смерти ее бабушки, члена Союза лондонских литераторов. Следующим с соболезнованиями посреди их беседы явился директор по развитию, доктор Жан-Поль Сартр.
Уилсон открыл было рот – чтобы повторить за Адорно и Сартром, но Камилла де Блан его опередила.
– Можете не трудиться, – произнесла она с улыбкой. – Я рада, что эта старая сука, наконец, умерла, она мучила меня тридцать лет.
Это было странно – и естественно. Она не боялась говорить правду – и не боялась лгать, чтобы потом признаваться во лжи.
Уилсон влюбился в нее с самого первого дня. Он мог говорить с ней часами – если бы у нее было время говорить с ним часами; он не замечал, как пролетают дни и месяцы – потому что Бродмур уже казался работой его мечты.
Ему было сложно, это было вызовом, его интересовало все, он не был из тех, кто легко сходится с людьми – но был из тех, кто находит с ними общий язык.
Доктор де Блан была старше его на пять лет. Со спины она могла сойти за школьницу, которая дерется с мальчишками и лазает по заброшенным зданиям – со своими воображаемыми друзьями. И вместе с тем, она видела глубину и смыслы там, где все еще была толща грязи и засохшей крови, она принимала мир таким, какой он есть – меняя реальность через мысли, которыми менялось восприятие реальности.
Уилсон невольно повторял за ней – ее фразы, ее метод, – а когда один из его пациентов посмеялся над ним и спросил, зачем он так делает, Уилсон зачем-то принес это к де Блан на супервизию.
Она ответила, что у него свой метод и свой путь алхимика, и иначе и быть не может – потому что нельзя так просто извне научить сути, к ней приходят самостоятельно, каждый своей дорогой.
Уилсон тогда спросил, какой был ее путь.
– Прожить сотни жизней и смертей – чтобы знать, как застать свою собственную, – отвечала доктор де Блан с грустной многозначной улыбкой. – Ты создашь и отдашь сотни миров – чтобы понять, как сотворить свой собственный.
Через несколько дней он пригласил ее на свидание в выходной день – потому что понял, что она тот человек, с которым он хочет строить свой мир.
Когда-то они были счастливы.
На кладбище Банхилл Филдс за доктором Уилсоном незаметно наблюдала другая фигура, спрятавшаяся за деревом неподалеку.
– Я знал, что ты права, я верил тебе с самого первого момента. Но потом… Я не был готов. Ты бы поняла. Ты сама говорила, что все случается вовремя, тогда, когда нужно, когда осознание, наконец, выходит на поверхность.
Они поженились почти спустя год с момента знакомства. Она не взяла его фамилию, просто потому что ее имя в кругу психиатров было уже нарицательным и почти ругательным – когда речь заходила про сумасшедших философов и серийников-творцов.
– Я не хотел верить, что ты ошиблась, я так не хотел верить… У меня по-прежнему нет этому объяснения, но все возвращается, оно меня преследует, я не могу от этого никуда деться, я снова говорю твоими словами, я заговорил сразу, так, как будто не было этих девяти лет… – доктор Уилсон сбился. – Я считаю годы, как будто с кем-то соревнуюсь. Все, что нужно, ты уже мне сказала. Я вспомню это, я знаю, я вспомню снова…
Кроны деревьев шумели над молчаливыми надгробиями. Уилсон никогда не верил в загробную жизнь – но верил в то, что человек после себя оставляет – и то, что о нем помнят.
– Поэт живет вечно, потому что живет его наследие. Меня спросили, хочу ли я жить… Неделю назад я бы ответил, что не хочу – хотя я храбрился и сопротивлялся, я все эти годы пытался доказать, что есть этому объяснение, – он вздохнул. – Проклятая теодицея.
Невидимый наблюдатель боялся дышать – так, словно призраки мертвых могли его заметить.
– Ты бы решила эту головоломку сразу. Мне понадобится еще несколько лет… – усмехнулся Уилсон. – Ты говорила, нельзя научить смыслам, к ним приходят. Я думал, я пришел – но пришлось уйти… Значит, я не верил до конца? Значит, я что-то не учел? Ты бы ответила, что так я пошел за новым знанием, извилистой тропой, самой сложной дорогой, чтобы собрать свои собственные открытия. Возможно…
Камилла де Блан утверждала, что истина раскрывается в диалоге – с собой самим или с соавтором, с напарником, родственной душой со схожей системой символов. У нее был такой напарник – ее пациент, молчаливый бодибилдер со шрамом на верхней губе.
Уилсон даже ревновал, пусть и потом смеялся над своей ревностью – потому что друг Камиллы косился на него с той же подозрительностью и невербальным напоминанием, чтобы он не смел ее обижать.
Жизнь Уилсона разделилась на «до» и «после», и «после» никак не присоединялось к «до» – потому что на месте разрыва была зияющая болезненная дыра, бездна, в которую ему глядеть было по-прежнему страшно.
Соавтор, напарник, партнер, как говорят алхимики, партрон… Уилсон и Камилла были близки – но то, что связывает партронов, еще более глубокое.
– Мы видим свое отражение в материальном мире и идем к себе. Это не предчувствие и не экзистенциальный ужас, это что-то обо мне, я больше не боюсь увидеть себя… Кого я обманываю, боюсь до усрачки!
Он горько рассмеялся. Конечно, он боялся – по разным причинам.
– Любопытство… – продолжал он. – В каждом вопросе радость, в каждом ответе утрата. Я сказал недавно, что этот Рассказчик меня убьет, если подберется близко… Ты бы сказала, что он живой, а я бы возразил – но лишь потому что боюсь, что он живой. Если он живой, то он убьет меня, как тебя убил твой, – голос Уилсона дрогнул, – Фрэнсис, и я до самого конца буду думать, что он меня не убьет.
Он еще какое-то время стоял молча, проглотив продолжение монолога.
– Слова это заклинания, – наконец, заключил он и потер лицо рукой.
Фрэнсис Долархайд был преступником, убивавшим семьи, устраивавшим кровавую расправу, снимая свои действия на пленку, воображая себя драконом. Фрэнсис Долархайд был поклонником поэта и художника Уильяма Блейка, про него они с Камиллой могли говорить часами – и особенно про Великого Красного Дракона и Женщину, облаченную в Солнце.
Доктор де Блан утверждала, что Фрэнсис был творцом, снимавшим фильм, чтобы прославить Дракона, питавшегося счастьем своих загрызенных жертв – а убийства стали частью постановки. Для обывателя это звучало совсем безумно – но каждому элементу и каждому действию она нашла рациональное основание – в системе символов преступника.
Конечно же Фрэнсис понимал, что делает – но для него это было нормально, естественно, желаемо и уместно. Насколько его ментальная модель была перекроена и перешита, если она позволила подобному возникнуть в мыслях и дать происходить?
У него вынули зубы, чтобы он больше никого не покусал, он по-прежнему был под строгим присмотром и везде, кроме камеры, находился в ремнях или наручниках – но доктор де Блан была уверена в том, что он больше никого не покалечит – потому что ему это было не нужно.
Уилсон был дома – в квартире Камиллы в Глостер Кресент, доставшейся ей от бабки, где они жили вместе – когда ему позвонили из Бродмура.
Сартр начал с того, что ему очень жаль, и что случилось нечто ужасное. Сартр сказал, что доктор де Блан мертва, и что доктору Уилсону лучше приехать в лечебницу немедленно – потому что там уже и полиция, и журналисты.
Сартр сообщил, что Фрэнсис Долархайд предпринял попытку бежать, убил доктора де Блан, и что Фрэнсис Долархайд убит на месте охраной.
Уилсон не помнил, как он добрался до Бродмура и как вломился в отделение, где располагались комнаты для терапии, как растолкал полицейских и вбежал на место преступления.
Он жалел, что сам не умер – потому что все разлетелось вдребезги в один миг, все, на чем держался его мир, рухнуло, и не осталось ничего, кроме факта, что тот, кому она доверяла, убил ее.
Он сперва не мог поверить – даже своим глазам, двум мертвым телам, отчетом полиции и следователя, показаниям охранников, которые вмешались, как только услышали шум и увидели, что Долархайд выбегает из комнаты.
Де Блан отказалась от камер в кабинетах для сеансов – кроме тех, которые участвовали для разбора стратегии терапии… Ее любимый Фрэнсис просто порвал ремни, которыми его пристегивали к столу, схватил ее так, что она лишь только успела начать сопротивляться, свернул ей шею – и выбежал.
Алхимики, поэты, лжецы. Философы и сумасшедшие убийцы.
Если бы Долархайд был жив, Уилсон убил бы его – и стал таким же убийцей, перешедшим черту, испытавшим слишком много боли.
Уилсон после плохо соображал и просто следовал рекомендациям своего психотерапевта, доктора Мартина Аллена. Когда он уволился из Бродмура, никто его не пытался удержать, Сартр и Адорно переняли на себя директорские обязанности, вся теория де Блан была перечеркнута обстоятельствами ее же собственной смерти.
Уилсон год не выходил из депрессии, пил, ревел не переставая, он не мог найти себе места. Он слышать о Камилле ничего не хотел, у него было ощущение, что она предала его, обманула его – как если бы она изменила ему с Фрэнсисом и ушла от него – потому что они сбежали вместе на тот свет.
Уилсон ненавидел всех философов и мудрецов, говорящих о любви и боге, ненавидел Хайдеггера и Юнга – с их бытием, заботой и алым солнцем утопии, проклятыми фигурами умолчания, которые оказались ложью для наивных дураков, цепляющихся за воздух.
Ему нужно было найти рациональное основание новому миру – тому, что осталось от прежней жизни. На руинах, на осколках, на кровавом месиве, в соплях и слезах, без надежды.
Девять лет упорного труда – чтобы доказать себе, что чудовища это чудовища, а люди это люди, и разрушение приводит только к разрушению…
Что тогда было у них с Камиллой? Что тогда было у нее со всеми, кто был доказательством ее теории – и их было немало?
Что тогда у него с Рассказчиком – если не связь партронов, притяжение и экзистенциальный ужас соприкосновения с бездной – в которой есть долгожданный ответ на вопрос?
Темная фигура за деревом смотрела вслед уходящему прочь доктору Уилсону – до тех пор, пока тот не скрылся вдалеке. Зрение было нечетким, наблюдатель протер глаза, с недоумением посмотрел на влажную ладонь.
«Он тоже знает, каково это», – мысленно сказал он сам себе.
Он подошел к могиле осторожно, так, словно боялся потревожить, встал на одно колено для устойчивости, положил руку на надгробие.
– Я не позволю ничему с ним случиться.
Обещание, данное мертвым, сильнее того, что отдается живым.
– Мне жаль. Камилла.
Подруга, та, кого он любил? Он ничего об этом не знает – и запрещает себе узнавать, чтобы не сделать хуже, чтобы не причинить еще больше боли… Девять лет назад – и это не уходит никогда, это вечный след.
Наверное, это должна быть ревность – но ее нет, есть лишь скорбь.