Уайтчепел: Рассказчик

      – Если вспомнить разные сюжеты о богах, то подавляющее большинство из них – из античных мифов древней Греции и Рима, из библейских сюжетов ветхого завета – проявляли жестокость.       В читальном зале Лондонской библиотеки около полутора сотен гостей пришли на лекцию доктора Лукаса Гаштольда, известного психиатра из Балтимора, штат Мэриленд. Светлый костюм в кремово-коричневых тонах, с изысканно подобранным сочетанием текстуры ткани, узора галстука и платка-паше; пепельно-русые волосы, темные глаза, лицо с высокими скулами, напоминающее маску… Высокий человек на сцене приковывал взгляды и владел вниманием каждого зрителя.       Этим субботним вечером доктор Гаштольд был в роли искусствоведа – и немного волшебника.       – Боги Греции и Рима в своих междоусобицах убивали, мучили, наказывали, пытали друг друга, проливая последствия гнева и на людей, – продолжал он, переключая слайды на экране проектора. – Как же могут боги – неземные существа, высокой трансцендентной природы – так поступать? Каждый в этом зале ответит, что боги те были очень похожи на людей: завидовали, ревновали, любили, ненавидели…       По обе стороны зала – книжные полки в два этажа, выступы балюстрад; высокий потолок подпирают колонны, между которых расположились ряды стульев – после того как книжный храм переоборудовали в место проведения лекции.       У Гаштольда все всегда стильно – и осуждать его за это кощунственно.       – Если люди непосильны сдерживать страсти, то и боги подавно. Сила, мощь, если позволите, либидо, у них божественное – то есть чрезмерное, несдерживаемое, – доктор Гаштольд вновь незаметно щелкнул пультом. – Люди мечтают уподобиться богам, богам можно ошибаться, оправдание поведения страстных богов найдено – а набор историй нескончаем и пересказывается веками и по сей день.       Эд сидел, затаив дыхание, Уилсон тоже внимательно слушал – потому что все, что когда-либо вещает с трибуны Гаштольд – магия и символизм. От него веяло жутью – демиургической, как и от некоторых нарциссов, вечно голодных вендиго, ненасытных и ярко сияющих, потому что они излучают – отражают – свет поглощенных ими жертв.       Уилсон не анализировал свои ощущения – потому что они не имели значения. Дело с Боттичелли уже видел прокурор, в Уайтчепел никто не сомневается в виновности Эверглейда – и даже то, что у него, судя по психологическому портрету и рассказам знакомых, хватило ума самого себя подорвать, никого не смущало.       Всем будет лучше, если они просто оставят все как есть – и закроют эту главу, ответив на вопрос так, как смогли. Никого не интересует необоснованное сомнение и интуиция – которая противоречит здравому смыслу.       – Христианский бог тоже жесток, это мы видим из всех испытаний, наказаний, поучений и нравоучений, посланных людям в ответ на непослушание, – вещал Гаштольд. – Христианский бог учит строгости, смирению, покорности. Христианский бог не дает никому воли и, более того, карает всех, кто не только посягает на право брать божественные бразды правления в руки, но и даже задумывается об этом.       Вот он, Юризен Блейка, жестокий бог-архитектор, первым вышедший наружу после распада Альбиона на четырех Зоа, четырех сущностей человека. Чтобы создать материальное и структурное, нужна твердая основа, кристаллическая решетка – за которую держится вещественный мир, на которую, как на каркас, наслаивается все остальное.       – Христианскому богу не задают вопросов. Быть похожим на него нельзя, это априорное утверждение. Божественная жестокость это не жестокость вовсе, а что угодно другое…       Очередная фигура умолчания или исходная точка луча парадокса – который вот-вот разделит надвое мир и заставит дрожать в стремлении найти ответ?       – В запрете на вопрошание первооснова теодицеи. В безусловном безосновательном убеждении, что богу известно всегда больше, первооснова теодицеи.       Система координат и законы жанра – когда все договорились о чем-то и приняли за истину. Несчастен тот, кого беспокоит, что кто-то не видит суть, кто-то еще не постиг смысл какого-то явления – но утверждает, что знает его.       – Если проследить в истории искусства основные три блока эпох и их главенствующие повествовательные концепции, то можно выявить следующие закономерности, – доктор Гаштольд оставил экран за своей спиной и сошел со сцены, направляясь в зал, вдоль рядов; он ступал неслышно. – Античность задала моду на греческие и римские комедии и трагедии. В первых персонажами были боги; во вторых – люди с комплексами богов, – лектор открыл следующий слайд. – Средневековье и готика отобрали у зрителя радость проекции и переноса, ценных для воспитания эмоционального интеллекта. Нравоучения, морализм, блеклые краски икон по обычным дням, яркие краски только по праздникам. Пост, воздержание, страх перед тенями в углах, единственная надежда на свет лампады в красном углу…       Зрительный зал книжного храма превращался то в греческий пантеон, то в орхестру, то в готический храм. Гаштольд был дирижером, который управляет тем, куда направлены взоры толпы.       – Конец средневековья был очевидным итогом потери жизни в запрете на вопрошание. Ответы были даны, весьма примитивные, убивавшие любую жизнь на корню: богу известно больше, бог накажет, бог страшен в гневе. Вина, печаль, камень на шее от ощущения утраты, в поисках присутствия Иисуса, который страдал, который везде в страдании, изможденный, но далекий.       Уилсон понимал, к чему тот ведет. Каждый хвалит то, что любит – и часто стремится приобщать к объекту своей любви еще больше почитателей.       – Ренессанс, – заключил доктор Гаштольд. – Скачок вперед, обращение к античности, разрешение вновь задавать вопросы и проецировать. Пробуждение мысли, пробуждение чувства, торжество жизни над смертью, истории со светом надежды, – он выдержал акцентную паузу. – Венера и Иисус…       Он рассказывал еще и еще, на экране мелькали творения флорентийских художников, зал восторженно вздыхал – потому что их трогала суть, в глубине души они поняли – даже если на поверхность это прорастет вовсе не скоро или даже никогда.       – В жестокости категоричность уверенности, – подытожил лектор. – В гневе страстность и власть над вещами, без власти над своими чувствами и самим собой. Боги, как продукт мифо-поэтического творчества человека, отражают его природу, желание иметь превосходство и неоспоримый аргумент в споре.       Зал рукоплескал, Лукас Гаштольд скромно улыбался – улыбкой демиурга на лице-маске.       Эдвард Бьюкен не сразу вернулся из путешествия во времени в читальный зал Лондонской библиотеки – он был поражен до глубины души. Он думал, о том, как убийцы ощущают себя богами, как свои обиды и проблемы ощущают настолько трансцендентно ужасными, раз считают себя вправе забрать чужую жизнь и сопротивляться наказанию – и что это стоит того, чтобы рискнуть всем, что у них есть – в том числе и свободой. Мифология это и способ рефлексии социума – и способ его контролировать, как можно контролировать поток идей и идеологий…       Гости уже расходились, самые смелые зрители обступили фигуру в светлом костюме у сцены – и доктор Гаштольд что-то терпеливо им отвечал.       Уилсон и Эд немного подождали – и подошли ближе, когда группа ограничилась несколькими собеседниками.       – Доктор Гаштольд. Занятная лекция, спасибо.       Гаштольд прощался и раздавал благодарности, он взглянул на Уилсона, только когда тот к нему обратился.       – Доктор Уилсон. Занятная? – переспросил он с улыбкой Джоконды.       – Да. Слушатель унесет с собой много вопросов.       – Благодарю.       – Эдвард Бьюкен, – представил Эда, замершего в благоговейном трепете, прижимавшего к груди папку, Уилсон, – мой коллега, консультант-историк.       Лукас Гаштольд подошел ближе и протянул руку Эду. Тот изумился, растерялся, пожал ему руку, но забыл отпустить.       – Доктор Гаштольд, лекция просто потрясающая, вы не представляете, как это интригует – в контексте криминальных расследований, – говорил он с энтузиазмом. – Вы обрисовали массовую культуру и мифо-поэтические идеи, творческую деятельность как способ взаимодействия социума с самим с собой, как способ выражения самых актуальных… – он вдруг запнулся, опомнился, отпустил руку. – Прошу прощения, забылся.       Он переглянулся с Уилсоном, ощутив себя неловко. Он не понимал, как себя вести – и уместно ли было вываливать свое впечатление так безудержно.       Уилсон улыбался.       – Спасибо, – доктор Гаштольд кивнул Эду. – Очень рад, что не оставил равнодушным, – он чуть прищурился – словно пытался что-то припомнить. – Боюсь ошибиться, но я вижу занятное совпадение: не вы автор книги по Джеку-потрошителю и консультант-потрошителевед, который помог поймать подражателя несколько лет назад?       Бьюкен не был готов к таким потрясениям.       – Не п-п-поймать, нет, убийца ушел. Но вы… Вы знакомы с моей книгой?       Вновь улыбка Джоконды была на тонких губах балтиморского психиатра.       – Она есть в списках литературы, содержащей комплексные исследования, в противопоставление спекуляциям. Как я понял, издатели настояли на намеренном утрировании некоторых деталей, особенно касаемо проклятия, мистификации с Уайтчепелом и концентрацией зла.       Эда поразила и наблюдательность Гаштольда – он попал в точку: издательство хотело побольше сенсаций и мистических тайн, генерализаций и заговоров.       – Когда я вел экскурсии о Потрошителе по местам убийств, я пропитался этой мистификацией, театральщиной, легкостью художественной истории, я стал воспринимать это как сказку… Я не знал, что это проникнет так глубоко и отравит дело моей жизни.       – Действительно, это беспрецедентный случай обращения к истории с проекцией на современные реалии. Воистину человеческая природа не меняется, – отвечал доктор Гаштольд. – Отравит? Театр функционирует по законам жанра, подает на блюде сладкий плод с идеей внутри. Двести человек пришли сюда послушать не про богов, а про свойства богов… – он помолчал пару мгновений, а затем добавил: – Ваша история тоже стала частью истории закономерным путем.       Эд прижал руку к сердцу и моргал прослезившись.       – Спасибо, доктор Гаштольд.       – И позвольте поздравить вас с поимкой поклонника Боттичелли. Я сегодня видел новости. Я так понимаю, моя помощь уже не понадобится.       – Дело еще не закрыто, – Уилсон пожал плечами. – Журналисты любят опережать события.       – В любом случае я к вашим услугам.       Эдвард Бьюкен оглянулся по сторонам, прижал к себе папку, а затем заговорил заговорщическим шепотом.       – Мы можем поговорить наедине без посторонних ушей и глаз? Чтобы вы проанализировали фотографии с места преступления.       Доктор Гаштольд указал на дверь под лестницей балюстрады.       – Можем пройти в ту комнату.       Некоторое время спустя они втроем склонились над столом с раскрытой папкой – и Эд вновь огляделся так, как будто на них смотрят. Он сам не понимал, он показывает великий артефакт или краденое золото.       Бьюкен принял на себя роль детектива, Уилсон не вмешивался. Гаштольд стоял и внимательно слушал – с непроницаемым выражением лица-маски, пока Эд показывал и пояснял детали.       – Как искусствовед, что вы скажете – это поклонение Боттичелли? Это напоминание о нем? Это превозношение некого идеала искусства?       – Всего три преступления, – отозвался Гаштольд. – Из второй части панно. Почему не начал с первой? Планировал ли продолжение?       Эд взглянул на него.       – Мы надеялись, вы сможете нам это сказать.       – Воспроизведение точное, но не ясно, почему именно второе панно. Возможно, с целью узнавания – потому что второе панно из четырех более известно… Были ли отличия невизуального характера?       – Сердце было не девушки, а всадника, – ответил Уилсон.       – Мы подозреваем художника Неда Эверглейда. Вы о нем слышали? Он делал копии произведений искусства.       То, что писали в последних новостных изданиях, Эд упоминать не стал – что у Эверглейда были проблемы с наркотиками, и он совершил самоубийство, намереваясь скрыться от полиции.       Как и то, что в доме нашли наборы медицинских инструментов и одноразовых полиэтиленовых костюмов – но без следов жертв или самого Эверглейда.       – Не слышал. Если только из сегодняшних новостей – где сказали, что он продавал копии Боттичелли, – хмыкнул доктор Гаштольд, а затем обратился к Уилсону: – Он был нестабилен?       Тот усмехнулся.       – Настолько, что начал стрелять куда попало во время задержания и подорвал себя в доме, потому что прострелил газовый баллон в мастерской.       – Насколько качественные его копии?       – Достаточно качественные.       Как Уилсон может судить о качестве? По тому, что картины покупали недешево – и по тому, что они очень похожи на оригинал.       – Значит, он мог, несмотря на нестабильность, делать работу?       – Мог.       Эд оживился:       – То есть мог и планировать убийства так хорошо, что у нас нет ни единого образца ДНК?       Уилсон молчал. Судя по дедуктивным выводам об усидчивости Эверглейда над картинами по требованию, он мог и остальное организовать… Если он делал эти картины сам.       – Есть фото его картин?       Эд был предусмотрительным – и заранее предположил, что может понадобиться. Он уже шуршал, чуть не обронил папку, показывал распечатанные фото с личного сайта Эверглейда – из его мастерской, от которой уже ничего не осталось.       Гаштольд делал умное лицо, подносил к свету и рассматривал внимательно разные фрагменты. Уилсон смотрел на него.       – Работа на несколько дней по много часов. У него были помощники?       У Боттичелли тоже были помощники… Даже если Эверглейд не делал работу сам, это не является достаточным основанием, чтобы опровергнуть остальные улики и аргументы в пользу его виновности.       – Среди его круга общения таких не нашли, – ответил Эд.       И не найдут – если помощники не совсем глупые, и понимают, что это будет означать их причастность к убийствам.       – Если репродукция его работа, то у него были навыки и усидчивость. Пусть и нерегулярные.       – Зачем ему это?       – Повысить спрос на картины, – предположил Гаштольд. – Он прагматик.       – Психопат.       – С простыми причинно-следственными цепочками рассуждений. Как он рассуждал при задержании?       – Бежать и напугать.       – Если он употреблял наркотики, то когнитивная функция нарушена. Он мог не видеть вширь.       – Если забыть про Эверглейда, каков портрет автора, – Уилсон указал на фото места преступления, – этой репродукции?       Бьюкен покачал головой.       – Мне почти не хочется верить, что убийство, столь продуманное, столь кропотливо сотворенное, мог сделать художник с такой неопрятной мастерской, – он переглянулся с Гаштольдом и Уилсоном, неловко виновато развел руками, а затем добавил: – О мертвых, конечно, либо хорошо, либо ничего, но…       Он умолк, осознав, что при Майлзе такого никогда бы не посмел высказать.       – Он наблюдался у психиатра? – спросил Гаштольд. – Неопрятная мастерская и дом бывает при шизофрении или схожих по симптоматике расстройствах. Что касается портрета… позер. Визуал. Эксцентричный. Организованный, не брезгливый.       Эд покачал головой в согласии и обратился с Уилсону:       – Похоже ведь? Выстрел в газовый баллон я бы назвал, – он бросил взгляд на пластырь на лбу доктора Уилсона, – эксцентричным.       Уилсон молчал – потому что для него ничего не сходилось. Они хотят, чтобы это был Эверглейд – потому что внимание избирательно.       – Я понимаю ваши сомнения, доктор Уилсон. В нашей среде мы, во-первых, имеем дело с патологиями, а во-вторых, современная наука не любит безосновательных выводов и обобщений.       – Он с тем же успехом мог сделать инсталляцию кипарисов Ван Гога.       Гаштольд тихо рассмеялся.       – Именно так. Индивидуум с низким эмоциональным интеллектом стремится получить что-то извне, в том числе и в работах авторитетов. Украсть их душу, если нет своей.       – Съешь сердце – получишь храбрость, съешь сердце – получишь любовь, – мрачно произнес Уилсон.       Гаштольд понял отсылку к своей лекции про искусство аборигенов и маски каннибалов.       Эд долго смотрел на картины, а потом вздохнул.       – Надеемся, что это тело будет последним.       Сердце рыжеволосой девушки так и не нашли.