Уайтчепел: Рассказчик

      В полумраке офиса полицейского участка Уайтчепел столы были расставлены по периферии, а под потолком повесили дискошар. Еда, напитки, громкая музыка – и вечеринка по случаю передачи дела по подражателю Боттичелли в суд.       – Босс, выше нос, – говорил Майлз кислому на вид Чандлеру, когда тот наклонился к нему, чтобы лучше слышать. – Дело раскрыто, должно быть какое-то поощрение. Все устали, все сейчас отдыхают, они заслужили это. Расслабься и ты тоже. Никто сегодня не станет никого убивать, уже поздно, все дьяволы спят в колыбелях.       Майлз откусил пирог, Чандлер задумчиво кивнул. Детектив-сержант был прав: не он один устал и не он один натерпелся – и сейчас можно выдохнуть. Единственным вечером воскресенья – когда полицейские решили устроить выходной – вряд ли что-то может произойти.       Доктор Уилсон потягивал виски, присев на край стола, молчаливо наблюдая за оживленными коллегами. Меган танцевала с Финли, доктор Ллевелин и Харт сидели поодаль вместе и о чем-то болтали.       На Харте была праздничная красная рубашка, с расстегнутым ниже ключиц воротом, а волосы были взъерошены – как будто он на вечеринку офиса торопился и откуда-то прибежал.       Кэролайн не выдержала – и пригладила ему прическу.       – Соска может быть проблемой, соска стимулирует пищевые соки, – будничным тоном рассказывал Харт, а доктор Ллевелин кивала. – Потому что она же думает, что сейчас пора есть. И еще чтобы переваривалось лучше, – он жестикулировал и показывал что-то над столом, – не живот гладить, как обычно говорят, а, как я узнал от акушерки, за ножки вот так – и по часовой стрелке. Поглаживание пищеварению само по себе ничем не помогает…       – Я думала, правда или нет, спасибо. У тебя это откуда?       Харт был как коробочка с сюрпризами – и даже доктор Ллевелин, которая провела с ним много рабочих часов, до сих пор поражалась.       – Боже мой, пожалуйста, ты же возьмешь меня? – пел голос из песни. – Ты появился и встряхнул меня – пробрав до самых костей…       – М? – переспросил Харт, изображая, что плохо расслышал из-за музыки.       – Ты еще и на акушера учился?       Харту двадцать шесть, он умен и привлекателен, но весь в работе – и знает то, что может знать только средних лет умудренный жизненным опытом человек… У Харта нет жены. И детей тоже нет. У доктора Ллевелин было ощущение, что что-то не сходится – но Харт был так очарователен, что она успела привыкнуть.       От ее вопроса глаза у него остекленели, губы чуть приоткрылись – он вдруг вспомнил о чем-то своем и провалился в мысли. В сполохах белых танцующих точек, бегущих по пространству офиса, по лицам и телам, его мрачное и задумчивое выражение можно было счесть игрой света.       Неловкую паузу прервал появившийся Майлз.       – Доктор Ллевелин, разрешите пригласить вас на танец.       – Боже мой, это так странно, ты сводишь меня с ума – пожалуйста, забери меня домой…       Харт очнулся, начал уговаривать Кэролайн пойти с Майлзом, и вскоре главный судмедэксперт и детектив-сержант удалились от стола в центр зала.       Доктор Уилсон просто смотрел по сторонам, взгляд скользил с Чандлера, не принимавшего участие во всеобщей забаве, на Кента, который косился на Чандлера и стоял в паре ярдов, делая вид, что выбирает закуски на одноразовую тарелку.       – Боже мой, я же умру… Почему ты не возьмешь меня? Почему ты не возьмешь меня?! Мне было неведомо, что я в беде, пока ты не влюбил меня в себя.       «Нет, мне не кажется, – с усмешкой думал Уилсон. – Кент на Чандлера смотрит».       Мысленно он возвращался и к делу Рассказчика, и к Эверглейду, и ко всем этим дням в полиции – которые ощущались не как две недели, а как пара месяцев. Это было и тяжело, и интересно, и очень даже страшно – от того, как иногда ощущалось прикосновение бездны, проплывающей мимо, касающейся его мягко за плечо, как черным крылом.       Взгляд Уилсона остановился на Харте – который почему-то сидел без обыкновенной дружелюбной улыбки, уставившись куда-то перед собой, в пустоту. Уилсон отвел глаза и начал безучастно рассматривать остальные декорации офиса.       «У них все в порядке, – рассуждал он. – Они живые».       Кто-то пил и ел, кто-то смеялся и танцевал, им было легко… Уилсон ощутил себя лишним на празднике – потому что он не мог – как ни старался – присоединиться к этому облегчению.       – Всего один поцелуй освободил бы меня от боли, и еще одна ночь в твоих объятиях не дала бы развалиться на части…       «Если я все понимаю, – думал он, – и все так, то чего же не хватает?»       Он чувствовал, что что-то упустил, что что-то важное на виду – а он попросту этого не замечает. Все должно быть просто.       «Она говорила, всему есть объяснение – теория эта уже неделима и консистентна. Полнота, простота, непротиворечивость…»       Уилсон всегда пользовался этим принципом – даже если думал, что не пользовался. Камилла во всем оказывалась права – за исключением одной детали. Нет, ему никогда не будет от этого покоя… Это та боль, которая не проходит и заставляет его двигаться вперед – потому что ему нужно что-то, что будет толкать вперед.       Как же примитивно устроена психика, движимая бегством от противоречия – против течения природы, рассеивающей тепло в растущей энтропии? Агония и отчаянная попытка сохранить сгустки информации, противопоставить их тепловой смерти, создать островки недетерминированных флуктуаций из жизни.       Философы оперируют неделимыми объектами, монадами, наделенными свойствами основания в безосновном безбожном мире – и если теория Камиллы была такой монадой, то противоречие должно находиться за пределами.       На стыке.       – И когда ты прикасаешься ко мне вот так, черт побери, кто меня осудит? Просто приди – и залечи мои раны.       «На стыке, – мысленно повторял Уилсон. – У каждой мысли есть источник, у теории – точка отсчета. Гаштольд сказал, Эверглейд прагматик, он сделал это, чтобы продвинуть Боттичелли… Люди с душой продвигают идеи, меняя реальность вокруг. Люди без души продвигают идеи через насилие».       Камилла брала за основу герменевтику и экзистенциональный психоанализ, систему символов как инструмент поиска смыслов внутри мира – внешнего и внутреннего, – индивидуальный подход и генерализированную человечность; ее оппоненты выступали за консерватизм – где маньяк это псих, и он неизлечим.       Опровержение ее теории было выгодно – но оно было невозможно, пока…       – Почему ты не возьмешь меня? Почему ты не возьмешь меня?! Мне было неведомо, что я в беде, пока ты не влюбил меня в себя.       «Если она была права, если она была права, если она была права, – не унимался Уилсон, – как это по-прежнему возможно, если есть опровержение?»       Он отталкивался от идеи, что Фрэнсис убил ее – потому ее смерть была неопровержимым фактом. Ее смерть… Ее смерть не доказывает обратное – если ее убил не Фрэнсис Долархайд.       Доказательная база зиждилась на их взаимопонимании – и взаимопонимании остальных алхимиков – философов – живых и мертвых поэтов. Разрушив их связь, можно было развенчать миф о великой мудрости, свете взошедшего алого солнца, утопии о явлении бога в одеянии из любви.       Он отталкивался от того, что не было частью основания – а располагалось на стыке. Если это не правда – если феноменологической редукцией вину Фрэнсиса можно отбросить – то за ее смертью стоит кто-то другой.       Тот, кто хотел продвинуть свою идею через насилие – не имея возможности повлиять на умы.       Доктор Уилсон поставил бокал с виски на стол и зажал рот рукой. Боль, падение, обжигающий стыд, вина, ужас, сжавший внутренности – и осознание.       Он понял, что его сейчас вырвет – и что он вот-вот зарыдает.       Он ничего не сделал все эти девять лет, он даже не попытался возразить, не задавался вопросом – а все было так просто, у него под носом! Они обманули его, они всех обманули – и он просто оставил это, он дал им жить все эти годы – потому что сам был трусом, слабаком, тупицей!       – Скажи, что любишь меня, мой мир перевернулся с ног на голову… Скажи, что хочешь меня – потому что ты мне нужен сейчас. Какой еще у нас есть выход? Ну же, не молчи! Возьми меня, возьми меня, возьми меня!       Уилсон очнулся в офисе Уайтчепел, в середине вечеринки, песня ворвалась в слух, на празднике жизни он всегда будет самозванцем. Они не знают, они ничего не знают, никто не знает – а ему было невыносимо даже быть в этом осознании, с этим знанием…       Он в полуобморочном состоянии пошел на выход, закрывая рот ладонями, ему хотелось бежать, но тело его плохо слушалось. Он не понял, как уже оказался в пустом коридоре, как направился к выходу, ему было трудно дышать.       Сартр и Адорно, недовольные успехами де Блан, вынужденные идти на ухищрения, чтобы поддерживать устаревшую схему функционирования лечебницы – с упором в медикаментозную терапию и регулярные запросы на дополнительное финансирование издержек по причине сложности работы с агрессивными пациентами. Страшные сказки про Бродмур остались в прошлом, им не удавалось подвинуть де Блан и подорвать ее авторитет, она им была не по зубам и не поддавалась на их уговоры, у нее был устойчивый вес в психиатрическом сообществе…       Сартр и Адорно могли быть там, они были там, они подстроили это. Они с такой легкостью все выставили в свою пользу – и забрали у Уилсона возможность помешать.       – Виктор?       Харт был своей собственной бездне – а когда вылез из нее, увидел, что доктор Уилсон с перекошенным лицом бросился в коридор. Он последовал за ним инстинктивно, он подорвался и бесшумными шагами выглянул из офиса, опасаясь вмешаться в чей-то секрет.       Уилсон все еще держал руки у лица и пытался не издавать рвущихся наружу звуков – рыдания и криков, гнева и беспомощности, – он не успел отойти далеко.       Он обернулся и оперся спиной на стену в коридоре.       Он подумал с жгучей досадой, что незаметно уйти не вышло – и что теперь нужно придумать какой-то повод. Алиби.       Какое же он ничтожество – что даже в своем намерении пойти убивать – мстить – он с собой не совладал и тут же расклеился.       Доктор Уилсон мотал головой в ответ – то ли чтобы Харт не приближался, то ли как отрицание своих мыслей.       Слезы обжигали щеки.       Он надеялся, что в полумраке коридора этого не различить.       Харт отступил обратно к дверному проему, поднял руки в безоружном жесте, на лице был вопрос, нужно ли ему уходить. Доктор Уилсон издал сдавленный звук, похожий на всхлип, и спрятал лицо в ладонях.       «Дышать, дышать, – повторял он себе мысленно. – Надо что-то делать, надо что-то делать…»       Но в итоге он не мог даже сдвинуться с места.       В голове было месиво реплик: что он тупой, что он себя ненавидит, что надо бежать, тотчас прекратить реветь – и что надо найти их сегодня же, этой же ночью – и выпотрошить.       Харт тихо сомкнул створки, оставляя вечеринку Уайтчепел за дверями офиса и осторожно приблизился по коридору.       – Виктор.       Теплые ладони на плечах, вкрадчивый шепот.       Уилсон выдавил сквозь ладони:       – …она была права.       – Хорошо, – отозвался Харт утвердительно, утешающей репликой, в ожидании продолжения.       Теперь он держал Уилсона за плечи уже крепче – как если бы тот был намерен куда-то бежать.       Уилсон опомнился, убрал руки от лица, лицо было красное от сдерживаемых рыданий.       Он сделал шумный вдох и выпалил на одном дыхании:       – Они убили ее, потому что она была права. Они убили ее и подставили Фрэнсиса. Я не видел этого, я не видел этого раньше. Как я мог не видеть этого раньше?!       Он вдруг осознал, что сказал это вслух – и поднял глаза на Харта.       «Как он вообще тут оказался? – ошеломленно вопрошал Уилсон мысленно. – Я сказал ему это. Он же ничего не понял. Ну и хорошо, что не понял…»       Харт смотрел на него мягко, глаза блестели – но уже не потому что это была обыкновенная игра света на прозрачной радужке.       Он кивнул и положил Уилсону правую руку на щеку, пальцы скользнули на затылок и притянули к себе, уткнули в себя, в ключицу, другой рукой он уже обнимал.       Уилсон не сопротивлялся.       – Я понял тебя, – сказал Харт.       Желание орать и метаться никуда не исчезло, Уилсон зажмурился, сжал кулаки, он не хотел ненароком оттолкнуть – просто потому что себя не контролировал.       «Я не хочу ему навредить, – думал он. – Я же неадекватный».       Харт ощущал напряжение, он не хотел сделать хуже своими попытками помочь. Утешать человека в истерике – неблагодарное занятие.       – Если выйдем на улицу, остальным не будет слышно. Идем.       Он отстранился, отступил на шаг – но оставил ладонь на плече, увлекая за собой в противоположном от офиса направлении.       – Я один, – невнятно произнес Уилсон. – Мне надо побыть одному.       Харт оставил Уилсона и ушел обратно в комнату офиса, закрыв за собой дверь, заняв место у выхода.       – На вид ты как ангел! Ходишь как ангел, говоришь как ангел – но я поумнел. Ты замаскированный дьявол, о да, ты – дьявол под прикрытием!       Дискошар, танцующие светлячки, бутылки, стаканчики, коробки из-под еды, улыбающиеся лица и беззаботный смех… Добро побеждает зло, порядок властвует над хаосом, преступник наказан, Лондон может спать спокойно, потому что есть те, кто на стороне правды.       Сквозь громко игравшую музыку пробивалась трель телефонного звонка.       – Ты дурачил меня поцелуями, обманывал и плел интриги. Небеса знают, как ты лгал – и ты вовсе не тот, кем кажешься!       Чандлер услышал телефон – и теперь озирался по сторонам в поисках источника звука – потому что столы были расставлены по периферии, а песня сбивала с толку.       – Телефон!       – Что?       – Я думал, я в раю, но вскоре меня ждало открытие. Как же я не разглядел дьявола в твоих глазах?       – Телефон!       Чандлер уже метался вдоль столов, Кент начал за ним повторять, и почему-то никто не догадался выключить музыку.       – На вид ты как ангел! Ходишь как ангел, говоришь как ангел – но я поумнел…       – Полиция Уайтчепел, детектив-инспектор Чандлер! – проорал Чандлер в трубку.       Он слушал, менялся в лице, от ужаса на его физиономии с лиц остальных вмиг исчезла радость. Чандлер положил трубку и открыл рот.       – Ты замаскированный дьявол, о да, ты – дьявол под прикрытием!       – Дай угадаю, – Майлз, наконец, добрался до проигрывателя и со всей дури ударил по кнопке, останавливая песню. – Сукин сын!