Другие песни

С самого утра начинает припекать солнце. Первые лучи рассвета — и те обжигают, и Йорген всё гадает, когда же придёт долгожданная, обещанная Шемером осенняя прохлада. Они с Эме даже не разжигают костра на берегу — слишком жарко. Тащат наловленных крабов и пару чаек с собой во дворец, чтобы отдать на кухни. Там, впрочем, и без их добычи хватает дел: вовсю идёт подготовка к свадьбе, повара и кухарки работали всю ночь не покладая рук. Мальчишка всю дорогу скачет вокруг него, довольный тренировкой, взволнованный предстоящим днём. Мокрый весь, взлохмаченный, суетливый. — В таком виде шаде на глаза не показывайся, — говорит ему Йорген, когда они подходят ко дворцу. — В баню сразу беги. — Ага! — улыбается Эмель. — А ты придёшь потом? Когда ахше будет меня с ахшадом знакомить. — Приду, — успокаивает его Йорген. — Он строгий, да? — Строгий. Страшный, как сотня чертей, злющий. — Неправда! — смеётся Эме, но смех его неуверенно стихает. — Неправда же? Он ведь позволил тебе стать хассете Шемера-ахше… — Он позволил ахше сделать меня хассете, — поправляет Йорген. Разница небольшая, но значимая. Судя по всему, любимому сыну ахшад позволит всё, что тот возжелает. А стало быть, и Эмелю не о чем волноваться. — А если… Если, ну… Если я ему не понравлюсь? — Значит, не понравишься. — И он вышлет меня из дворца? — Ахше не допустит. — А если… — Эме, — прерывает его Йорген. Как бы ему объяснить?.. Как бы донести до него, что ахшад не станет выдворять воспитанника своего сына, будь он хоть хромой собакой. Что Шемер отстоит его право находиться здесь, и поступать в академию, и быть на его попечении, даже если для этого ему придётся семь дней и ночей непрерывно спорить с отцом. Что даже если ахшад по какой-то неведомой причине упрётся рогом, Шемер придумает, что делать, и не оставит мальчишку скитаться по улицам Айе-Халиджи. Но Йорген понимает, что ни один из этих доводов не умерит беспокойство Эме. Так что он говорит: — Если тебя выгонят, уйду с тобой. Пиратами станем. Эме прыскает смехом, но его плечи с облегчением опускаются, а шагам возвращается взволнованная пружинистость. — Если ты станешь пиратом, Шемер-ахше сбежит из дворца ахшаду назло и будет капитаном нашего корабля, — говорит он. — Он даже может сделать себе золотой крюк для руки, как ты показывал! Йорген невольно представляет Шемера на корабле. В свободной рубахе, раздуваемой ветром. С развевающимися волосами, в которых звенит золото. За штурвалом или на реях, с саблей, болтающейся на поясе… Он хмыкает, отгоняя от себя дурацкие мысли. Много в них ахше в последнее время, ох, много… — Мыться беги, — хлопает он мальчишку по спине, и тот, осторожно оглядевшись по сторонам в поисках шаде, послушно уносится к баням. Йорген проходит сквозь сад с фонтаном, издали наблюдая за суетой на террасах. Там, на белом мраморе, залитом солнцем, уже расстилают ковры, раскладывают подушки, начинают выносить подносы с едой. Всё в цветах — ярких, диковинных, Йорген не знает их названий. На Севере таких не было. Но были другие: мелкие всполохи синевы в полях, лютики за домом, поляны, укрытые белым звездоцветом, как саваном, как снегом… — Йорген! — окликает его сзади властный голос, и он оборачивается, встречаясь лицом к лицу с Кадифь. — Где тебя шхарры носят, а? Удрали с Эмелем, как два засранца, с утра пораньше! Он-то дитя непоседливое — ладно, а ты что? Он позволяет ей высказаться и шлёпнуть себя по плечу краем шёлкового платка. — Что ты притащил? — шаде, раздражённо поправляя золотой ободок будущей ахшеси на голове, кивает на мешок с крабами и чайками. — Это, по-твоему, подарок на свадьбу? Выбрось живее, не зли меня. И переоденься во что-то приличное, небесами прошу! Она будто бы хочет отвесить ему оплеуху, но передумывает: не достанет ведь. Кадифь смотрит на него долго, разгневанно, а потом качает головой. Глубоко вздохнув и взяв в себя в руки, она вдруг разворачивается и уходит. — Чего стоишь? За мной, — бросает она через плечо. Йорген молча следует за ней до кухонь, где отдаёт нехитрый улов ворчащим кухаркам, а потом спускается по узкой крутой лестнице в погреб. Сухая прохлада и полумрак ложатся на кожу чуждым налётом, освежающим, но тянущим. — Вертела я эти свадьбы… — бормочет Кадифь, доставая с полки кувшин и распечатывая его умело и ловко. — Сливовое, — распробовав вино, морщится она. И делает ещё пару глотков. Она передаёт его Йоргену, и тот вливает кисло-сладкий напиток в горло. Вино крепкое, выдержанное, сводит скулы. Шемер обычно пьёт послаще и послабее. Кадифь устало опускается на бочку у стены. — Сулейка, дура, подцепила мальчишку, ахше, тоже дурак, благословил этот бардак, а возиться с приготовлениями кому? Конечно, шаде, — жалуется она, забирая вино. Йорген хмыкает, опускаясь на бочку рядом. — Хоть бы спасибо кто сказал! — Спасибо. — Да к чему мне твоё спасибо? На шею медалью повесить? — отмахивается она. Снова выпив, Кадифь поворачивается к нему, оглядывает с прищуром. — А у тебя были медали, ордена? Служил ведь. На войну ходил. — Были, — кивает Йорген. Вспоминает Монеты Доблести — бесполезные железки с императорским гербом и крючками по бокам, чтоб цеплять на форму. Их давали после тяжёлых боёв горстке выживших, давали после ночных вылазок вернувшимся, давали за взятие крепостей, за сожжение деревень… — За какие заслуги? — Кадифь фыркает. Йорген знает почему-то, что язвит она не о нём и его медалях, а о войне в целом. Все женщины, которых он знал, иначе о войне и не говорили. — Убивал много. Кадифь кивает. Делает глоток, кивает снова. — Перережу тут всех — и мне медаль дадут? — цокает она, закутываясь в свой платок — тонкий, расшитый золотом, да не спасает ведь от подземной зябкости. — И где они теперь, медали твои? У кюэрцев? — Нет. Кадифь выжидающе ведёт бровью, и Йорген поясняет: — Менял в ближайших селениях, как получал. На сытный ужин и кружку браги. Она смеётся — сухо, коротко. — Не особо-то ты жаловал этот Риетт, а? — Не сильнее, чем вы — свадьбы, — отзывается Йорген. Она смеряет его неясным взглядом, передаёт вино. — «Выкаешь» мне… В первый день не «выкал». Что я теперь, хозяйка тебе? — Хозяйка, — соглашается Йорген. — Куда там, — она подтягивает к груди ногу, кладёт подбородок на колено, становясь вдруг моложе, свободнее. Йорген смотрит на её профиль — нос с горбинкой, пушистые ресницы, тонкие губы, — и невольно гадает, как сильно поменялась она с детства? Какой была до гарема? Она ведь росла с Шемером, знала его мальчишкой… О чём говорили они под солнцем, о чём — под луной? Сбегали ли из дворца по тайным тоннелям? Танцевали ли на базаре? С ней ли Шемер лазил по деревьям, срывая абрикосы? Ей ли отдал свой первый поцелуй?.. — Тебе и ахше не хозяин, и ахшад не король. Верно говорю? — Кадифь смотрит пристально, останавливает его несказанные слова жестом. — Нет, не отвечай. Вижу, что ошибаюсь. Да не до конца только, — её губы трогает лёгкая улыбка, Йоргену неясная, и она делает небольшой глоток, вытирает подбородок краем запястья. — Чужак ты здесь, Йорген, — вдруг говорит она, поднимаясь. Кладёт ему руку на щёку, пальцем поглаживает щетину. Смотрит без жалости, но с лаской. Тоскливой, тянущей — с такой же смотрела на него мать, провожая в риеттскую армию. Когда он уходил, она едва ли была старше шаде. — И всегда чужаком будешь. Нравишься ты мне, знаешь ведь? — Знаю, — говорит он. — Нравишься больше, чем стоило бы любовнику жениха нравиться будущей жене, — она похлопывает его по щеке. — Но ты чужак. И дело не в крови, не в коже твоей, не в волосах… — подцепляет пальцем светлый кончик из перекинутых через плечо кос, вертит его, пробует в руках, словно кисть. — У нас в Жемчужном павильоне много чужеземцев: Нотт, Хаден, Эмель… Но они ступили в Сааре и стали её частью. А ты другой, — Кадифь ненадолго замолкает. — Север с собой носишь. Под кожей, в груди. И Риетт носишь проданными медалями, и Кюэр — здесь, — она проводит пальцем под его глазами, будто пытаясь стереть что-то, разгладить. — И здесь, — касается шрама на брови, другого — на скуле. — И Сааре будешь носить, — её палец надавливает на губы Йоргена — сильно, жёстко, будто смазывая их с лица, больно царапая ногтями. — Чужак. Сверху доносится робкий стук и голос служанки: — Шаде! Шаде, ваша помощь нужна! Кадифь хмурится и вздыхает, растирает переносицу. — Нравишься ты мне, — повторяет устало. И уходит, расправив плечи, подняв подбородок. Йорген закупоривает кувшин. Встаёт, чтобы идти следом. Делает шаг, второй и возвращается обратно. *** Когда дверь погреба вновь открывается, кувшин, что распечатала шаде, уже пуст. Йорген сидит на бочке, прислонившись спиной к стене, прикрыв глаза. Ему не нужно их открывать, чтобы узнать в вошедшем Шемера. Только он ступает так мягко, не объявляет своего присутствия, только его шаги сопровождает лёгкий-лёгкий смех золота и маслянистый аромат солнца. — Вот ты где, эйфедже, — говорит он, и Йорген открывает глаза. Ахше всегда одевается нарядно, богато, но сегодня его одежда особенно украшена. Красный камзол в пол, на котором распускаются изящные цветы с рубиновой росой на лепестках, пояс широкий, расшитый камнями и золотом, рукава едва ли не по земле за ним тянутся, под ним — шёлковая рубаха с драгоценной узорчатой вышивкой, штаны свободные, сапоги из мягкой расписанной кожи. Йорген уважает работу мастеров, видит красоту в аккуратных стежках, в кропотливом крое, но сам Шемер нравится ему куда больше одетый лишь в наготу и бесстыдство. — Без подсказок служанок бы не нашёл тебя. От жары тут прячешься? От суеты? Ахше подходит ближе, становится между его коленей, опускает на них руки. Правая ложится неподвижной тяжестью, левая оглаживает бедро. Касания, касания, касания… В последнее время, стоит им оказаться рядом, Шемер не перестаёт дотрагиваться до него, то дразня, то с нежностью, то бездумно, будто бы нет ничего привычнее, чем его рука у Йоргена на теле. Он не отвечает. Лишь наклоняется, касаясь губами плеча ахше — жёстких золотых нитей, мелких рубинов, — да так и оставляет там голову, утыкаясь лбом. — Не считае… Ох, — голос ахше срывается удивлённым вздохом, когда Йорген сгребает его в охапку, прижимает к себе, вдыхает его всего, вместе с золотом, вместе с солнцем, заливом, пустынями, цветами, Сааре… «Чужак», — звучит в голове голос шаде. — Что это ты, эйфедже? Неужто пьян? — Не пьян, — глухо отзывается Йорген. Это правда. Саарское вино, каким бы крепким ни было, не берёт его. А может, он просто выпил недостаточно — что это, один кувшин, для его тела? — Но ты… расстроен, — говорит Шемер. Изумление в его голосе уступает место улыбке. — Ты расстроен! Я впервые вижу тебя, обуреваемым тоской. Надо же! Я и не думал, что ты знаком с чувством печали, решил уж было, что на Севере и вовсе нет уныния и грусти — только снег да топоры. — «Обуреваемый тоской»… Скажете же. Очередной вздор самого саарского ахше, — хмыкает Йорген, и Шемер посмеивается, поглаживая его по спине. Ведёт пальцами по позвоночнику, словно играет на уде, выше, выше, к загривку, где оставляет руку. — Что же тебя расстроило, эйфедже? Кто обидел? — он носом касается его виска, бодается легонько. — Дай угадаю… Неужто моя чуткая трепетная Кадифь? Йорген удивлённо поднимает голову. — Говорили с ней? — Нет, — улыбается Шемер. — Но я ведь тебя знаю, Йорген из Рюгдхольма. Ты не из тех, кого снедают собственные мысли, а значит, кто-то другой заронил эти семена в твою прекрасную головушку. И тебя не задевают слова тех, к кому ты сам не питаешь уважения или нежности. Пустотрёпство наложниц ты бы пропустил мимо ушей, до мнений слуг и стражей тебе дела нет… Стало быть, остаёмся лишь мы с Эме да моя шёлковая сахарная шаде. И уж даже с плодородной моей фантазией я не могу вообразить, чтоб кифэли тебя чем-то по сердцу полоснул. Да и я тебе, если память верна, ничем сегодня не досаждал. Так что она сказала, м? Йорген молча кивает, соглашаясь с его рассуждениями. Ахше знает своих людей. Проницательный, чуткий. Только любит отчего-то казаться наивнее, чем есть, бесхитростней, слабее. Играет во что-то, но не с ним, не с Йоргеном. — Не хочешь говорить? — продолжает допытываться Шемер. — Ну же, эйфедже, побудь со мной мальчишкой, наябедничай своему ахше на несносную обидчицу. — То между нами с шаде было сказано, — отзывается Йорген. Не скажешь ведь принцу со всем тактом: «Не ваше это дело», ведь любое дело в Сааре — его. А дела его наложника и невесты — уж подавно. — Понимаю. И всё же хочу, чтобы это было сказано снова между мной и тобой. Не потому, что мне все ваши разговоры передавать нужно, а потому что хочу знать, что заставило твой дух упасть, чтобы я мог снова его поднять. Йорген взвешивает имеющиеся варианты. — Не отстанете, пока не скажу? — Отстану, — заверяет его Шемер с тихим смехом. — Знаю, что и сам со своей тоской совладаешь. Но ведь я её куда быстрее развею. Ветром тебе стану и все тучи разгоню, направь только, куда дуть, — с этими словами он легонько дует Йоргену на ухо, щекотно, тепло. — Смеяться будете, — говорит Йорген, чувствуя вдруг рядом с ахше, в его объятиях, что расстроился и впрямь из-за сущего пустяка. — Буду, если смешное что скажешь, — подтверждает Шемер с улыбкой. — А тебе разве так претит мой смех, эйфедже? — Вот ещё. Никогда. Пальцы ахше ласково перебирают волосы у него на загривке, пока он ждёт решения Йоргена: расскажет ли, попросит ли отступить. А Йорген… Йорген чувствует себя дураком. Среди ночи поднимали мешки таскать да рвы бесполезные рыть — не жаловался. В бой горны звали — не роптал. Из плена вернулся — ни слова не проронил. А тут, в богатейшем дворце, сытый, обутый… Нет, к чёрту. Что ему, прятаться от тоски этой? Никогда он не прятался. От слов простых бежать ещё постыдней, чем произнести их. Он выпускает Шемера из объятий, чтобы в лицо ему смотреть, когда говорит: — Назвала меня чужаком. Сказала, всегда им здесь буду. Шемер, как и обещал, не сдерживает смеха. Сладкий, пряный, крепкий, он кажется в этом погребе уместнее любого цветочного настоя, любого фруктового вина. Его бы по кувшином разлить, закупорить, подавать лишь по самым особым случаям. — Эйфедже, — отсмеявшись, ахше мягко качает головой. — Я, право же, тронут тем, что именно это тебя расстроило, что хочешь своим здесь стать, что это так для тебя важно. Но… Разве не права моя шаде? Йорген хмурится. Думал, Шемер его разубеждать примется. Скажет, его место рядом с ним, а значит, и в Сааре. Значит, не чужак, а свой, свой, своее некуда. — Разумеется, чужак, с чем тут спорить? — продолжает ахше, возвращая свою ладонь Йоргену на колено. — Тебе не стать саарцем, ровно как и риеттцем ты не стал за годы службы в Империи. Ровно как и я, окажись вдруг в Норд’Эхсте, не стану северянином. Вот представь. Прибуду я в Рюгдхольм, закутаюсь в шкуры, возьму в руки топор, в снег с головой нырну… Кем я там буду, не чужаком ли? Йорген послушно представляет себе эту картину — снова, в тысячный раз. Шемер на Севере. Даже в снегах всё ещё пахнущий солнцем. Даже смыв с себя все масла, сменив роскошные одеяния, убрав золото — всё ещё ахше. Даже продрогший на морозе, искусанный ветром, с солью на губах — всё ещё смуглый, горячий. Язык выучит — останутся в речи переливы монет и шёлка. Топор в руки возьмёт — ладонь будет помнить свистящий взмах сабли. — Чужаком, — соглашается он. — Чужаком, — с улыбкой повторяет Шемер. — Но разве ж я от этого стану тебе в Рюгдхольме ненужным? Разве не смогу я там пригодиться? Не буду желанным? Прочь меня погонишь? — Околеете от холода. Сами на первый же корабль поскачете, — хмыкает Йорген. — Тебе саарская жара тоже не в радость, эйфедже, но в порт ведь пока не тянет, м? — Не тянет, — кивает он. Признаёт: — Складно говорите. Но шаде сказала, что Нотт, Хаден и Эме — не чужаки здесь, хотя тоже не саарцы. — А шаде всё на свете знает? — смеётся Шемер, прицокивая. — Но я, пожалуй, понимаю, о чём она. Они ведь все рабами в Сааре прибыли, их родина не зовёт, не держит. — Так и я рабом прибыл. — Нет на Севере рабов, эйфедже, никогда не было, но не мне тебе об этом говорить, м? Хоть сотню оков на тебя повесь — рабом ты от этого не станешь. Твоя свобода родилась вместе с тобой среди льдистых гор и заснеженных лесов. Их свобода родилась в Сааре. А где она рождается, там человеку и место, вот как я думаю. Ахше ненадолго замолкает, беря его руку в свою, водя по мозолистой ладони пальцами — длинными, тонкими, но такими же зачерствевшими от тренировок. — Уверен, Кадифь этими словами и не думала тебя обидеть. Не знаю, правда, к чему она это сказала, зачем?.. Но то и впрямь между вами, не мне судить. Ну что, ободрил я тебя, эйфедже? — лукаво интересуется он. — Ободрили, — говорит Йорген. Сложно, правда, понять, подействовали ли тут спокойные рассуждения ахше или всё дело в одном лишь его присутствии. В том, как сложно оставаться угрюмым, когда он рядом. Как тучи, которые он хотел разогнать, по сути своей не могут подолгу соседствовать с солнцем, когда оно светит так ярко. Как невозможно чувствовать себя чужим в стране, когда находишься в объятиях её правителя. — Может, я ещё и поцелуя заслужил своими стараниями? — поддевает Шемер, подставляя гладко выбритую щёку. Йорген качает головой, но не может устоять, не в силах сопротивляться. Наклоняется, касается губами его скулы, щеки, края челюсти… Под мягкой кожей напрягаются мышцы от улыбки, на которую ахше всегда скор, всегда щедр. Получив своё, Шемер уж было собирается отстраниться, но Йорген сводит колени, удерживая его. Бочка под ним скрипит, когда ахше, еле слышно выдохнув, подаётся ближе, призывно подставляет шею. Йорген раздумывает всего секунду: никогда ещё их ласки не растягивались так во времени — всё мимолётно, осторожно, сдержанно. Но волосы Шемера щекочут его лицо, пахнут летом. Солнцем. Чем-то густым и пряным, тяжёлым, но мягким. Чуть цветочным, чуть сладким. Золотым и светлым. И кожа его, его шея пахнет инжиром и абрикосами, чем-то ореховым, чем-то морским… Йорген целует её. Ахше вздрагивает в его объятиях и вдруг разом опадает, плавится. Йорген не может вспомнить, когда сомкнул руки вокруг него кольцом, когда прижал к себе так крепко. — Эйфедже… — беспомощно выдыхает он, когда Йорген отводит край его камзола, чтобы не мешал, чтобы можно было отодвинуть носом шёлковый ворот рубахи, добраться губами до ключиц. Может, он всё-таки пьян. Дело тут, правда, совсем не в вине. Пальцы ахше снова путаются в его волосах, правая рука неловко натыкается на грудь, будто он позабыл, что она выпаяна из бесчувственного золота. Йорген отрывается от его шеи, поднимает голову, чтобы заглянуть в его глаза, но они закрыты, лишь ресницы мелко подрагивают. Ахше облизывает губы. Йорген слишком часто бывал в боях, чтобы не распознать поражения, когда оно нацеливает стрелу в его грудь и спускает тетиву. Он принимает его смиренно. Встречает радушно. Он целует Шемера так, как тот просил его весной в душном хаммаме. Как просил его всякий раз, но никогда не приказывал. Целует саарского ахше, как целовал когда-то деревенских девушек в тени палаток тренировочного лагеря, как целовал сослуживцев, когда они торопливо срывали друг с друга потные тряпки в тайных углах казарм, как целовал служанок в императорском дворце, случайных собутыльников в кабаках… Все эти поцелуи — влажные и горячие, неумелые и опытные, терпкие и сладкие, пьяные, суматошные, грубые, ленивые, — все они проносятся в его памяти пустынной бурей: мелкие незначительные песчинки. Одно мгновение они здесь, другое — унеслись прочь, растворились в безжизненном пейзаже. Иссушили его, пробудили жажду, о которой он и не знал. И вот он целует Шемера. Он целует Шемера, и буря стихает. Ахше говорил, что в животе происходит всё самое важное. И оно, самое важное, происходит там здесь и сейчас. Заваривается возбуждение, распускается жар, облизывает волнами, разливается топлёным маслом, плавким золотом. Его плоть отзывается так, как отзывалась всегда на поцелуи, его тело помнит эти ощущения, движения помнит, помнит нехитрую науку дарить нежность, но в голове его, в душе впервые всё иначе. Там нет битвы, хотя Шемер отвечает ему с тем же напором, с каким бросается в атаку на тренировках. Там нет страха, хотя сердце колотится в груди так, что голова кругом. Там нет похоти, хотя его тело и отзывается болезненным желанием. Шемер целует его то нетерпеливым и обжигающим саарским рассветом, то знойным полуднем, от которого не скрыться, который растапливает тело, как свечу, то мягким, томным, тягучим закатом. Он целует его тёплыми волнами залива, то затаившимся штилем, то игривой пеной, то назревающей бурей. Он целует его сладостью нектара, молочным дурманом. Целует стихами, целует смехом, целует шёлком и золотом, целует всем своим естеством. Йорген не умеет так, не знает языка, на котором целует его ахше. Он не может вложить в поцелуй себя, не хочет этого: целовать его войной и кровью, снегами и сталью, пеплом и порохом. И он говорит этим поцелуем только одно: йег скальде г’ер. Говорит: айене се эсиджи. Говорит: позволь мне поселиться в твоём животе, за твоей спиной, в твоих мыслях. Говорит: будь моим. Потому что я твой. Твой, твой, твой, разве не знаешь? Шемер прикусывает его губу, и Йорген чувствует, как по горлу прокатывается низкий стон, чувствует, как окончательно теряет над собой контроль. — Шем, — предупреждающе выдыхает он, перехватывая запястье ахше, когда тот тянется к завязкам его штанов. — Хочу тебя, — шепчет Шемер бессвязно, тянется снова к его губам, целует без разбора его лицо, шею. — Позволь сейчас… Слишком долго… Его взгляд, тёмный, опоенный, осоловело блуждает по лицу Йоргена, то к глазам поднимется, то упадёт на губы, то ухнет ниже вместе с сердцем и вспыхнет углями на ветру. — Свадьба, — напоминает Йорген, с трудом выуживая мысль из бездонного омута, в котором пальцы Шемера, его губы каждым касаниям разводят новых чертей. — Как захочешь, хоть завтра, только… — Не… — Йорген не может заставить себя сказать «наша» — вздор какой. Лишь качает головой с тихим смешком. — Хадена и Сулейки, Шем. Начнётся вот-вот. Идти пора. — Без нас разберутся, плевать, — упрямится Шемер. Капризно требует внимания, трётся всё, языком дразнит мочку уха. Йорген, сжав зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу стон, решительно встаёт с бочки, разворачивается и, подняв Шемера под мышки, усаживает на своё место. Тот с готовностью обхватывает бёдрами его талию, притягивает к себе за ворот для нового поцелуя. Пекло… Так он ничего не добьётся. Сдастся в итоге, слишком велик соблазн, слишком близко Шем, слишком разгорячён… Йорген подхватывает его под бёдра и несёт в сторону лестницы. — К стене, — командует ахше. — Нет. — Тогда на пол. — Ваше Высочество… — Эйфедже! — в тон отзывается Шемер. Стонет страдальчески, роняет ему голову на плечо. — Что ж ты за человек такой, а?.. Убиваешь меня, совсем без жалости, хладнокровно убиваешь. Йорген опускает его на ступеньки, и, прежде, чем ахше успевает снова броситься ему на шею, разворачивает и подталкивает к двери. — Вперёд. — Не пойду. — Пойдёте. — Нет, правда, — Шемер смеётся, закрывая лицо рукой. Раздвигает пальцы, и лукавый взгляд просачивается сквозь них, с намёком опускается на штаны Йоргена, ткань которых очевидно натянута и не скрывает возбуждения. — Лучше нам постоять тут ещё немного. — Гм. Да, — Йорген прочищает горло и отворачивается, потому что вид раскрасневшегося Шемера и его зацелованных губ точно не поможет остудить пыл. Он разглядывает кувшины на полках, будто ничего интереснее в жизни не видал, пока Шемер устраивается на ступеньках и бесстыже трясётся от смеха, будто его положение чем-то отличается. Йорген спиной чувствует исходящее от него тепло, свет. Ему хочется повернуться, хочется плюнуть на всё и обнять его снова, поцеловать… Но так они никогда отсюда не выйдут. Он пытается отвлечься, направить мысли куда-то ещё, но всё ещё чувствует запах ахше на себе, его вкус… И смех его, дразнящий и ласковый, ничуть не помогает. — Ваше Высочество, — говорит Йорген, не выдерживая. — Со всем уважением, но шли бы вы отсюда. — Уйду и всё своё уважение заберу с собой, если поцелуешь. — Поцелую — точно не уйдёте. «Потому что не отпущу уже», — обречённо добавляет про себя. — Даю слово ахше! — Я вам не верю, — качает головой Йорген, не оборачиваясь. — Идите прочь. У вас хоть камзол есть… Ахше взрывается новым приступом звонкого смеха, но, судя по шороху одежд, всё же поднимается со ступеней. Подходит к нему, касаясь спины. Йорген напрягается, застывая: нет, всё же они никогда не покинут этот погреб… Но Шемер лишь целомудренно целует его между лопаток, отодвинув копну волос, и отстраняется. — Сегодня ночью ты спишь в моих покоях, эйфедже, — говорит он, поднимаясь к двери. — Это приказ. «Конечно, приказ», — думает Йорген. Теперь, когда Йорген сам поцеловал его первым, ахше ничто больше не сдерживает. Того и гляди совсем распоясается… А ещё думает, что спать в покоях Шемера они явно не будут. От этих мыслей положение его становится совсем плачевным, и он с рыком повторяет: — Прочь идите. Шемер смеётся, взмывая по ступенькам с ребяческой резвостью. Хлопает дверь, из-за которой тут же доносится его весёлый голос: — Никому не входить в винный погреб! Там Йорген отбывает наказание! Он выйдет сам, когда хорошенько поразмыслит о своём поведении! Его проступок? О, он столь бесчестен, что я и… — слова стихают, отдаляясь, и Йорген так и не узнаёт, какой бесчеловечный грех совершил. Он ещё долго стоит в погребе и думает о Севере, надеясь, что тот остудит его тело и разум. Но северный снег мгновенно тает, едва касаясь его расцелованного солнцем сердца.