Другие песни

Эмель привык быть тихим. Сидеть смирно, пока не позовут. Молчать, пока не спросят. Не задавать вопросов самому. Ни от чего не отказываться. Никому не перечить. Не поднимать взгляда. Не плакать. Не кричать. Не прятаться. Когда его продали ахше, когда его везли по пустыне в караване, с каждым днём, с каждой ночью отдаляя его от Кюэра… Он думал: «Я должен ему понравиться». «Я должен понравиться ахше». «Должен понравиться ахше, даже если он окажется жестоким и грубым». Ведь гарем даже самого жестокого и грубого ахше Сааре будет милосерднее господ в Кюэре, да и к тому же в Сааре нет рабства. В гареме Сааре его может ждать десять лет мучений и боли, но десять лет — это срок. Большой ли, маленький — неважно. У него есть конец. После десяти лет он получит вольную и приданное, ему будет всего двадцать пять — вся жизнь впереди, свободная жизнь, принадлежащая лишь ему. Поэтому он думал только об одном, и эта мысль разъедала его изнутри, как рой саранчи, эта мысли высасывала из него все силы: «Я должен понравиться ахше». Мино развлекал собравшихся у накрытого ковра юношей слухами о саарских принцах. Он говорил: «Может, нас везут Гаттару, старшему? Говорят, он избивает своих наложниц и насилует служанок». И Эмель думал: «Я должен ему понравиться». Мино говорил: «Или Мерабу? Этот уродлив, как жаба, но наверняка его мелкий член давно отсох: две жены — и ни намёка на наследника!» И Эмель думал: «Я должен ему понравиться». Мино говорил: «Ах, быть может, нам свезёт, и это будет Шемер… Он красив и галантен, знаете? Вот только пьяница запойный и калека». И Эмель думал: «Я должен ему понравиться». А потом шаде посмотрела на него: мимолётный взгляд, деловой, практичный. И сказала: «Нет». И Эмель решил: «Я убью себя. Убью себя по пути назад. Повешусь, утоплюсь, заколюсь…» Но Йорген… Йорген, который смешил его по дороге, и учил вязать узлы, и обещал вырезать ему деревянный галеон, и говорил, что он сможет стать пиратом, если захочет… Йорген, знающий на саарском слов пять, не больше, использовал три из них, чтобы вступиться за него: «Нет. Он — да». И шаде взглянула на него снова. И приняла его в гарем. Она была добра к нему с тех пор. Она, и Мино, и Хаден с Сулейкой, и Алайя с Нотт, и ахше, и, конечно же, Йорген. Они были добры к нему, все они, и Эмелю пришлось привыкать заново. Сидеть смирно, пока не позовут. Молчать, пока не спросят. Не задавать вопросов самому. Ни от чего не отказываться. Никому не перечить. Не поднимать взгляда. Не плакать. Не кричать. Не прятаться. Привыкать к тому, что все эти правила больше не имели над ним власти. У него впервые появился выбор. Выбор, который он мог совершать каждый день: не плакать, не кричать, не прятаться. Теперь он знает, что, если заплачет, ахше взъерошит его волосы с ласковой улыбкой и пообещает, что всё будет хорошо. Он знает, что, если закричит, Йорген услышит его и придёт, где бы он ни был. Он знает, что, если захочет спрятаться, то пойдёт на тренировочную площадку за оружейной, где вечерами всегда пусто и тихо, где он может сесть под деревом у фонтана и наточить саблю — подарок ахше. Может настрогать стрел, бережно вырезая хвостовик под тетиву, выемку под наконечник. Перья с левого крыла — для одной стрелы, перья с правого — для другой. Йорген научил его этому. Йорген много чему его научил. Ахше дал ему защиту, но Йорген научил его защищаться. Ахше подарил ему саблю, но Йорген показал, как ею владеть. Ахше предложил ему место в академии, но без Йоргена он бы не поверил, что сможет поступить. Ахше назвал его воспитанником и обеспечил место во дворце, но без Йоргена он бы даже сюда не попал. Эмель знает, что обязан ему жизнью — да что там? Чего стоит его жизнь? Он обязан ему всем. Всем — от востока до запада, от земли до небес. Он никогда не расплатится с ним. Он знает, что Йорген не ждёт от него оплаты. И всё же… Разве это плохо, что ему хочется — так сильно хочется, — чтобы Йорген им гордился? Эмель выдыхает и отпускает стрелу. Тетива звенит у самого уха. Он вглядывается вдаль. В яблочко. Это уже десятая. Он прикусывает улыбку и делает шаг назад, как Йорген учил его, и… Врезается спиной в мраморную стену. — Скоро придётся размещать мишени на палубах кораблей в заливе, чтобы ты стрелял по ним с балкона, — смеётся ахше, и Эмель резко оборачивается, краснея: он не заметил, как тот пришёл. — Раз уж мой дворец стал слишком мал для твоих амбиций, кифэли. — Ахше! — Эмель кланяется и задерживается так, согнувшись, чтобы упавшие на лицо волосы хоть ненадолго скрыли смущённый румянец. — Вы… вы совсем неслышно подкрались. — Разве? Нет же, просто ты был увлечён стрельбой, — отмахивается он. — Вот кто действительно умеет незаметно подкрадываться — это Йорген. Ты замечал? Эмель, задумавшись, кивает, убирая лук за спину. Ахше протягивает ему дольку грейпфрута — сочного горечью, щедрого на сладость. Тончайшая кожица лопается во рту, язык затапливает нектар, и Эмель вдруг вспоминает, что пропустил обед. — Это, наверное, из-за охоты, — говорит он. Йорген рассказывал ему, как охотился в детстве. Как они с его братом — Йоне, Йоргеном, это сложно удержать в голове — бегали по лесу, добывая ужин: кроликов, диких уток, глухарей, куропаток… Как искали в снегу следы оленей и кабанов, как ставили силки, как часами лежали неподвижно, поджидая шороха, знака. Йорген рассказывал ему это, и Эмель представлял себя там с ним. Представлял — и он никогда не признается в этом ни Йоргену, ни ахше, стыд-то какой, — что это он был Йоне. Что это он был его братом и вырос с ним в северных горах рядом с ледяным морем, что это он, Эмель, помогал их отцу в кузне, и тренировался с Йоргеном во дворе, и бегал на рынок торговать рыбой, и тайком лазил в погреб за вареньем. Он представлял, что его детство было именно таким, что в нём не было шёлковых рахедже, золотых браслетов и ошейников, не было скомканных простыней, пропахших маслом и чужим потом, не было… Ничего не было. А потом он умер. Он умер в лесах возле Рюгдхольма, и Йорген искал его до самой весны, разгребая ладонями колючий снег. Он умер и родился снова в Кюэре, но на самом деле это он, его брат, и его детство — его истинное детство — прошло на Севере. А о другом нет смысла и вспоминать. Ахше улыбается в ответ на его слова об охоте, и, как всегда, Эмелю кажется, что в улыбке его скрыто нечто большее. Будто он знает что-то, что Эмелю ещё только предстоит узнать. Понимает то, что шестнадцатилетний мальчишка понять не в силах. Но в его взгляде нет пренебрежительного снисхождения, но есть какая-то… Грусть? Эмелю хотелось бы знать, из-за чего она там. — Может, и так, — отвечает ахше, что-то явно утаивая. Эмеля укалывает глупая ревность: неужели Йорген рассказал ахше что-то, о чём Эмелю промолчал? Если так, то это, должно быть, связано с войной… Йорген мало говорит о ней. Но Эмелю трудно представить, зачем на войне, в разгаре сражения, может понадобится умение ступать неслышно, двигаться тайно. Может, именно потому, что это для него неочевидно, ахше и улыбается так?.. — Я раньше тоже был неплохим стрелком, — говорит ахше, кивая на мишень вдалеке. — Вы и сейчас можете! Если захо… — Эмель, уже приготовившийся возмущаться и защищать ахше от себя самого, вдруг пристыженно прикусывает язык: если саблю в одной руке и возможно удержать, то тетивы так не натянешь уж точно… Ахше звонко смеётся, снова заставляя его щёки зардеться. — Ах, кифэли, когда ты так пылко вступаешь в заведомо проигранный спор, ты слишком сильно напоминаешь мне одного наивного юношу… Эмель понимает, что он имеет в виду себя, и яро крутит головой, отвергая слишком уж щедрый комплимент. Он не похож на ахше, совсем не похож. Ему никогда не стать даже вполовину столь уверенным, и талантливым, и очаровывающим всех, с кем заговорит. Он неловок и тих. Он трус, всегда был трусом. Но, может, если он станет достаточно сильным, если он научится храбрости, он сможет стать таким, как Йорген. Тому неважно, что о нём думают другие. Он верен себе. А Эмель верен ему, и пока что этого достаточно, ведь так?.. — Чего вертишь головой? Правду говорю, только правду, — посмеивается ахше. — Или думаешь, я всегда был столь исполнен мирной мудрости, как сейчас? — Мудрости? — хмыкает Йорген. Он и впрямь подходит неслышно, незаметно. Эмель не понимает, как ему удаётся это с его ростом и размахом плеч. — Вздор какой выдумали, Ваше Высочество. — Как смеешь сомневаться в словах своего ахше! — шутливо вспыхивает Шемер-ахше, швыряя в Йоргена долькой грейпфрута. Тот уворачивается от неё, чуть склонив голову набок. — Во всей столице не сыщется никого меня мудрей и просветлённей! — Целыми днями, поди, сидите и мудрите, — кивает Йорген. — Неотрывно тружусь на благо Сааре, — соглашается ахше. Йорген становится рядом, смотрит вдаль, на мишень, кивает удовлетворённо. Сердце Эмеля раздувается в груди, как парус. Он прикусывает губу, когда Йорген кладёт ладонь на его макушку, но улыбка всё равно прорывается наружу. — Завтра пойдём стрелять по «птицам», — говорит Йорген. Как только неподвижные мишени перестали представлять для Эмеля сложность, Йорген стал учить его стрелять по движущимся целям. Обычно они спускаются к заливу, и Йорген швыряет в воздух набитые пухом мешки. Попадать по ним в разы труднее, но Эмель любит такие дни больше всего. После тренировки они плавают в заливе, ловят крабов, жарят их на углях. Возвращаются во дворец на конях, и ахше всегда вызывает его на поединок в скорости, если не занят делами во дворце. Пока что Эмель ездит верхом на спокойной гнедой кобыле Хуссе, с саарского — Пряная. Ахше называет её старушкой и говорит, что она идеальна для новичков: покладистая и терпеливая, никогда не взбрыкнёт и не сбросит. Но вскоре конюхи обкатают и его собственного коня, которого они с ахше выбрали в конце лета среди подросших жеребцов. Эмель уже любит его всем сердцем. Он забавный, много фыркает, ест яблоки с рук, когда мальчишка навещает его в конюшнях. Тонкий, как стебелёк, и цвета пустынных барханов. Йорген говорит, что он «пшеничный», но Эмель никогда не видел пшеничных полей. Когда ахше познакомил его с конём, то предложил дать ему новое имя. «Конюхи уже назвали его как-то, но он пока не привык, можешь сам выбрать», — сказал он. Эмель мечтал об этом моменте: тайно, конечно, в ночной тишине, где никто не мог подслушать его грёзы, упрекнуть за них или посмеяться. Он выдумал десятки кличек, сотни даже: Вихрь, Пират, Чемпион, Ястреб… Но когда он узнал, что у коня уже есть имя, ему не захотелось его отнимать. Он узнал у конюхов, как они назвали его жеребёнком, и курчавый парнишка на пару лет его младше со смехом хрюкнул, почёсывая облупленный нос: «Так мы, это… Мы его Ахшеси кликали, больно уж капризный был жеребчик». Ахшеси он и остался, и Шемер-ахше мог смеяться над этим, сколько ему вздумается… — Завтра? Никакого завтра, эйфедже! — возмущается ахше. — Завтра свадьба Сулейки и Хадена, когда это вы стрелять собрались? — С утра пойдём, на рассвете. — С утра! На рассвете! — ахше трагично прижимает к груди руку. — Не для того я ахше рождался, чтобы в такую рань вставать! — Так вы спите себе спокойно, а мы пойдём. Ахше обиженно надувается и отворачивается, но, украдкой глянув на Йоргена и поняв, что тому и дела нет, вздыхает и бросает это дело. — Возвращайтесь до полудня — начнут собираться гости. Кифэли, ты должен будешь предстать перед ахшадом как мой воспитанник — опрятным и свежим, а не в мыле и песке, какими вы всегда возвращаетесь с залива… — Я успею переодеться! — заверяет Эмель, выпрямляя спину. Быть представленным ахшаду, конечно, страшно и волнительно, но ведь пропускать стрельбу с Йоргеном ещё страшнее… Он всю неделю этого ждал. — Придёт Гаттар с дочерями, будешь их развлекать весь вечер, того и гляди невесту тебе сосватаем, м? — Н… не надо, — Эмель снова втягивает голову в плечи, закрываясь кудрявой чёлкой, теребит тетиву лука, перекинутого через плечо. — Как это не надо? Такой ведь завидный жених: воспитанник ахше, будущий адмирал, скромный и порядочный юноша. Гаттар в жизни не найдёт себе зятя лучше. — Рано ему жениться, — говорит Йорген, и Эмель ретиво поддерживает его десятком кивков. — Ничего не рано! Годик-другой походит помолвленный, а там и ещё одну свадьбу сыграем. Кифэли, неужто хочешь остаться старым и никому ненужным холостяком, как наш Йорген? — Йорген не старый, — бурчит Эмель. — И вообще, вы его старше! И тоже неженаты! — Годы ахше считаются иначе, ты не знал? По людским меркам я, может, и старше, но по меркам ахше совсем ещё зелёный юнец, — отмахивается тот. — К тому же я помолвлен с нашей нежной сладкоречивой шаде и вскоре оставлю разгульную холостяцкую жизнь в прошлом… — с этими словами он припадает к Йоргену, поглаживая ладонью его грудь, и Эмель вспыхивает, отворачиваясь. Это… невыносимо. С той самой ночи, когда в гареме узнали про восстание на Севере, и Йорген исчез, а после обнаружился в покоях ахше… С той самой ночи эти двое потеряли всякий стыд и теперь… Теперь занимаются всяким… Касания эти… и… Нет! Эмель не хочет об этом думать! Прочь, прочь из головы, какая гадость! Нет, он рад, правда рад, что Йорген и ахше нашли друг друга и счастливы, но он предпочёл бы, чтобы они находили друг друга и были счастливы ночью в своих покоях, а не средь бела дня у него на глазах. И всё же… То, что они вместе, ощущается правильным, даже если весь дворец за стенами Жемчужного павильона считает иначе. Эмель понимает ахше: никого лучше Йоргена и во всём мире не сыскать. Йорген, впрочем, мог бы найти и кого-то менее… бесстыдного. И венценосного. Конечно, Эмель любит ахше. Восхищается им. Равняется на него. Но с ним Йорген никогда не заведёт семьи, никогда не станет вровень. Он будет его хассете, всегда за плечом, но не у плеча. Он будет смотреть, как ахше берёт в жёны Кадифь, как растит детей от неё… Разве это справедливо? Йоргена, может, это и устраивает, но Эмель до сих пор обижен на ахше за эту помолвку. Как он может любить Йоргена и жениться на шаде? Разве ему мало того, что у них есть? А если и мало, если он хочет жену и детей, разве не позволено Йоргену хотеть того же? Любая девушка захотела бы такого мужа, как Йорген. Любому ребёнку повезло бы иметь такого отца. Если бы Эмель был его сыном, никогда бы он не попросил небеса ни о чём больше… За этими мыслями Эмель подходит к мишени и принимается выдёргивать из пощербленной древесины стрелы, собирать обратно в колчан. Когда он возвращается на другой конец двора, к стене, ахше и Йоргена уже там нет, лишь лежит на траве шёлковый платок с заботливо почищенным грейпфрутом. Эмель садится в тени, доедая фрукт. Сладость и горечь вновь смешиваются на языке. Горечь и сладость. Он прикрывает глаза, откидываясь спиной на прохладный мрамор. «Воспитанник ахше, будущий адмирал…» Он прикусывает улыбку, качая головой. Кюэрский раб, забитый мальчишка, подстилка, питомец, трус… Сладость и горечь. Горечь и… «Кифэли», — назвал его ахше. «Эме», — назвал его Йорген. Он открывает глаза, медленно выдыхая. Он делает выбор. Сидеть смирно, если хочется. Молчать, если нечего сказать. Задавать вопросы, если любопытно. Отказаться, если не нравится. Перечить, если требует сердце. Поднимать взгляд с вызовом. Не плакать. Не кричать. Не прятаться. Он делает выбор, встаёт, достаёт из-за спины лук, натягивает тетиву. Вдох. Выдох. Отпустить. Отпустить — и пусть летит. Прямо в цель.