Счастливчик

В начале двадцатого века появилось устойчивое выражение — «лошадь, проигравшая гонку», которое в полной мере могло бы описать жизнь, быт и социальный успех Севы Котова. Смотря на свое отражение в зеркале, он каждый божий день ловил себя на мысли, что давно пора уже привыкнуть, смириться с тем, что единственная ассоциация, которая возникает у людей, когда они говорят о нем — «неудачник». Это потянулось ещё со школы. Всеволод никогда не выделялся в классе специально: не грубил учителям, не хватал «пятёрок» за диктанты, не был стратегически привлекательным для девочек, однако, вся его школа точно знала, кто он такой, словно он не обычный мальчик, приехавший в Москву из деревни, а суперзвезда. «Севка? Тот придурок, который в раздевалке перцовый баллончик взорвал?» Бабка дала, чтобы от маньяков отбиваться, а Сева лишь зажал его случайно в рюкзаке, чуть не померев от едкой жидкости вместе с одноклассниками, оказавшимися в эпицентре. «Сева? Который разводил в подвале школы собак?» Да, нет же, он просто удирал от дежурных в шестом классе, пытаясь спасти целый пакет булочек из столовой, рассыпав их в подвале школы совершенно случайно, пока прятался. А то, что там дворняга ощенилась, так это совпадение. «Котов, что ли? Ну, тот самый, который руку об ворота сломал?» Это было бесконечно глупо и бесконечно больно. Сева стоял на воротах, мяч летел, ну, явно мимо, а он, зачем-то, вытянул руку, чтобы его поймать, ровно в тот момент, когда Слава Баранов решил «добить». «Добил», — подумал тогда с грустью Котов, когда его рука согнулась вокруг металлической штанги под подозрительным углом. Историй было великое множество. Сева не планировал ни одну из них, когда приходил утром, молился лишь, чтобы ничего не произошло и обязательно что-то происходило: начиная от «Всеволод, ты сделал доклад про нубийского жиряка, как я просила?» и заканчивая «Котов, сколько раз нужно повторять, что в школе не ходят в подштанниках, это гимназия, а не село!» И, если про жиряка он ещё мог пошутить что-то о его сходстве с хомяком в классе биологии, который уже начал мумифицироваться в своей клетке, померев несколько недель назад, то вот оправдание, что кто-то решил подшутить над его джинсами с помощью зажигалки — вряд ли смогло бы его реабилитировать. Неудачи (тогда он ещё не называл их неудачами, скорее, это были косяки или нежданчики) преследовали его с завидным постоянством. Что в четвертом классе, когда он, единственный, потерялся в Пушкинском музее, почти рыдая в пятом зале напротив статуи правителя из Горгиппии, пока учительница загружала остальных ребят в экскурсионный автобус. Что на последнем звонке, когда он напился так, что очнулся в помятом грязном пиджаке с колокольчиком спустя неделю после праздника, оказавшись почти во всех новостных сводках, как без вести пропавший. Только спустя месяц, узнав, что это была «шутка» от одноклассника, бросившего в бутылку пива «волшебное колесо». Дальше было только хуже. Сева поступил в Строгановку, сам не понял как: все детство он ходил в изостудию, где с головой отдавался искусству, лишь в старшей школе, по совету своего преподавателя, открыв для себя мир академического рисунка. В художке он был единственным акселератом, которому так нужен был диплом, что он часами просиживал в душном крошечном кабинете, заставленном гипсовыми головами и старыми шедеврами керамики, в окружении восьмилеток, которые потешались над «дядей» почём зря. «Наш Кот Леопольд снова скульптуру завалил?» «А Леопольд знает, что зимой пленэра не бывает?» «А у него правда уже усы растут или гонят?» А потом русский, литература, история, рисунок фигуры, капители, живопись, холсты, краски, мелки… И какая-то случайность, благодаря которой он смог увидеть свое имя в списках. Потрясающая, невероятная удача, которая, лишь на мгновение дала ему повод думать, что он не такой уж, по сути, и неудачник. Сева никогда не был силен в искусстве так, как, к примеру, его одногруппница Полина, вот, чей талант был заметен с первого взгляда. Не продержавшись дольше первой сессии, Сева вылетел так же быстро, как и попал туда, совершенно сбитый с толку. Выброшенный на обочину, словно фантик. Он редко серьезно унывал, но, в тот момент, был однозначно в шаге от того, чтобы расплакаться. Вернулся, как подбитый пёс, в дом бабушки, виновато опустив голову, выслушал поток отборной калужской брани, после чего получил наказ устроиться на работу и «не выдумывать». С работой тоже не сильно получалось: природная удачливость подводила. Будучи продавцом в обувном магазине для неформалов, он умудрился попасть в переплет, где городской сумасшедший по прозвищу Пушкин (за одноименный образ) вбежал в помещение, с безумными глазами схватив с полки несколько ботинок и стремительно скрывшись из виду, за что Котов был уволен в тот же день. Ещё и должен. После, Сева пошел работать в кинотеатр, где со знанием дела рвал верхушки билетиков, говоря грудным, поставленным голосом: «одиннадцатый зал сразу налево, приятного просмотра!», пропуская лишь тех, кто заплатил, но, и там его настигло позорное увольнение, после того, как две милые, на первый взгляд, работницы клининга из солнечного Таджикистана, увели в его смену сорок упаковок туалетной бумаги, повесив на Котова недостачу. И моющий пылесос, который сейчас, вероятнее всего, ответственно драил ковры в Истаравшане. За кинотеатром была кафедра в универе куда его лаборантом пристроила Полина, но откуда он так же вылетел, отказав в интимных услугах пожилому декану. И быть натурщиком тоже отказал. Сева раздавал листовки, чинил сотовые телефоны в хилой палатке на «Совке», был сторожем в детском саду, официантом в «Кружке» и чернорабочим на Винзаводе, но отовсюду вылетал с такой удивительной стабильностью, что, и правда, чувствал себя «лошадью, проигравшей гонку». Лошадью, которую впрягли одновременно в три телеги. А потом умерла бабушка. И, если ещё до этого Севе казалось, что может быть и хуже, то в тот день он понял, что нет. Что хуже, оно вот оно, сейчас. Он держался, как мог, сжимал губы, стараясь не выть, когда ее, на металлическом подносе, словно кусок мяса, отправляли в печь крематория; вытирал украдкой слезы на поминках, выслушивая полные горечи потери рассказы бабушкиных соседок и знакомых о том, «какая наша Оленька была славная!», а потом, не выдержав, предался такой праведной агонии в пустой квартире, где стояли в прихожей ее нелепые тапочки в потёртый цветочек, что смог раскрыть опухшие глаза лишь спустя несколько дней. … В дверь настойчиво звонили вот уже который раз, голова болела от пролитых снова слез, но Сева кое-как сумел собрать себя в кучу, неловко свалившись с дивана. — Иду я, иду… — просипел он, пугаясь собственного голоса, мельком взглянув в зеркало на двери комнаты, отметив, что похож на призрака смерти из бретонской мифологии. — Ай… — обреченно махнул он рукой, направляясь в коридор, где звонок просто обезумел, а к нему прибавился яростный стук в дверь. Сева скинул в сторону цепочку, щёлкнул замком, и уже схватился за ручку, когда старая дверь распахнулась, больно ударив его по носу (а как же иначе?), являя на пороге пышущую праведным гневом Полину. — Ты в своем уме, Котов? — девушка сверкала глазами, проходя в прихожую, даже не обратив внимания на заливающегося кровью Севу, который неловко подхватил с низкого комода шерстяной шарф, прижимая его к лицу. — Я уже полчаса звоню, думала, пора вызывать наряд, чтобы дверь вскрывали! — она повернулась, наконец, к нему, надув губы и указав на него подбородком. С очень огорченным лицом. Сева медленно посмотрел на руки и застонал. — Ой, блин, бабушкин… — он неловко всхлипнул, взглянув на подругу жалобно. — Поль… Ну, ё-маё, ну, как же так? Она вздохнула, покачала головой и обняла его, прижимаясь всем телом, словно хотела уберечь от всех невзгод. Бабушка Оля была для Севы центром вселенной. Родители, молодые, энергичные, спихнули его в деревню, как только мальчику исполнилось полгода, заявив, что он в их планы не вписывается. Развернулись, вручив бабушке бутылку с детской смесью и стопку пелёнок, и исчезли, появляясь только в виде посылок на Новый год и день рождения. В их работе была лишь одна радость — деньги. До определенного возраста Севу они не сильно волновали, но, когда он стал старше, а бабушка, собрав старый советский чемодан, посадила мальчика на электричку до Москвы, покинув вместе с ним родную деревню, Всеволод понял, ради чего старались его предки. «Хорошая школа, гимназия, и не сорок верст раком, — смеялась баба Оля. — А то бы, от нас-то, знаешь, как пиздюхал! А зимой?» И, правда, подумал тогда Сева, хотя деревню любил искренне. Так Сева Котов и его баба Оля оказались в небольшой двушке в панельном доме, которую родители мальчика купили для его будущего. … Они постояли так какое-то время, после чего Полина неловко пошевелилась, а Сева поспешил убрать руки, хмуро шаркая тапочками в сторону ванной. Ранимым ему быть в обществе боевой подруги не хотелось. — Я застираю, а ты поставь чайник, хорошо? — спросил он уныло, и девушка послушно кивнула, направляясь на кухню. Зашумела вода в раковине, Сева с остервенением тер шерстяной шарф хозяйственным мылом под холодной струёй, после чего последними силами отжал его, развешивая любовно на полотенцесушителе. Вздохнул. Взглянул грустно, окидывая шоколадными глазами ванную комнату, после чего вышел, почти сразу усаживаясь на мягкий кухонный уголок, который бабушка очень любила. Благо, до него, от узкой ванной было всего несколько шагов. — Ты так и думаешь сидеть взаперти? — спросила Полина, хозяйничая у плиты. Сева поджал губы, сгорбившись. — Поль, я тут еле от слез просох, не ел ничего несколько дней, был готов от горя под себя ходить, ты правда думаешь, что мне пора в свет? — он грустно посмотрел на нее, а девушка, наконец, обернулась. — Ольга Михайловна была мировым человеком, это все знают… — сказала она решительно. — Но она бы тебе уши надрала, если бы видела сейчас, — он кивнула в его сторону, а Сева невольно опустил взгляд на тощие, торчащие из-под стола колени в растянутых шортах. — Поль, я не могу… — Надо, Сева, надо! — девушка была совершенно непреклонна, ставя перед ним большую чашку ароматного чая с мятой. — Помойся, побрейся, а то на лешего похож и идём! — Куда? — слабо поинтересовался Котов, пригубив обжигающий напиток. — Искать тебе работу, — вздохнула Полина, проведя рукой по вьющимся волосам до плеч. Сева застонал, прикрыв глаза и уронив голову на столешницу. — Поль, я, даже, трудовую ещё не забрал, ну, не может же у одного человека быть одновременно столько бед, а? Подруга сделала несколько шагов ему навстречу, упирая руки в стол и смотря на него уверенно. — Есть у меня один вариант, куда можно твои таланты пристроить, — сказала она решительно, а Сева лишь мельком взглянул на нее из-под локтя. С Полиной они были знакомы, кажется, добрую сотню лет. Котов отлично помнил, как увидел ее в первый раз: он стоял, переминаясь с ноги на ногу, тощий, долговязый и кривой, как хоккейная клюшка, сжимая в руках планшет с рисунками, когда она вышла из кабинета с грязными кистями в руках, смешными «хвостами», похожими на уши спаниеля и пухлыми щёчками, улыбающаяся, звонкая. — Девочка, миленькая, не подскажешь, к Павлу Алексеевичу Соколовскому, это сюда? — спросила баба Оля, пихая Севу в спину, отчего он неловко пошатнулся в сторону незнакомки. Полина, хотя он ещё тогда не знал, что она Полина, сощурилась, смерив его оценивающим взглядом, после чего кивнула. — По лестнице подниметесь и налево дверь, — сказала она с охотой. Сева пробормотал в ответ что-то на благодарном, негнущимися ногами ступая по ступеням. Изостудия, в которую бабушка записала его почти сразу, как они оказались в Москве, располагалась на первом этаже девятиэтажного дома, размещаясь в трёхкомнатной квартире. Небольшая, по меркам класса, комната была заставлена покрытыми плотным слоем краски мольбертами, сразу у двери стоял шкаф с палитрами и банками, за которым роились нестройные башни рисунков, тубусов, доски, и ещё куча неведомого хлама, которому Сева не мог подобрать названия. Справа стоял большой деревянный ящик с множеством грязных тряпок, от которых приятно пахло красками, а за ним, письменный стол. Но, что больше всего поразило тогда Севу, тут был балкон, самый настоящий, как в их квартире, в комнате бабушки, широкий, светлый, залитый в тот день солнечным светом. Именно оттуда и вышел высокий, похожий на шкаф мужчина, с модной бородкой, добрыми глазами и серьгой в ухе. — Здравствуйте! — бодро заметил он, смешно гнусавя, когда бабушка, зачем-то резко отпихнув Севу в сторону, протянула ему руку. — Павел Алексеевич, — он послушно пожал руку, с любопытством заглядывая ей за спину и буравя мальчика понимающим взглядом. — А ты…? — Сева, — открыл он было рот и тут же получил подзатыльник от бабы Оли, кашлянул и улыбнулся виновато. — Всеволод. — Что ж, Всеволод, давай, посмотрим, что у тебя там, — мужчина добродушно улыбнулся ровными длинными зубами и протянул к нему руку, подцепляя пальцами планшет. Сева невольно покраснел, а бабушка уперла руки в пухлые бока и выжидательно смотря на преподавателя. — Он у нас с младых ногтей малюет, — сказал она после паузы, которую ей, казалось, было очень тяжело выдерживать. — Все поверхности изрисованы. Тут мы что смогли, нашли, чтобы прилично было… Мужчина молча перебирал листы бумаги, задумчиво прикусив губу и внимательно их просматривая, не обращая на бабу Олю ровно никакого внимания. — Занятия у нас дважды в неделю, — сказал он, не поднимая глаз. — По три часа, — он, наконец, положил рисунки себе на колени, посмотрев на Севу в упор. — Но, чтобы принять окончательное решение на твой счет, Всеволод, мне нужно, чтобы ты прямо сейчас мне кое-что нарисовал. Сева замялся, но ответил на взгляд открыто, кивая. Бабушка засуетилась, запричитала, что они не взяли ничего с собой, что мальчик морально и не готов, но Павел Алексеевич лишь улыбнулся ей мягко, но уверенно, после чего кивнул на дверь. — А вы не волнуйтесь, дайте ему время. Можете подождать на первом этаже в танцевальном зале, знаете, как красиво у нас там вальс изображают! — он решительно подтолкнул бабушку к двери, а Сева и не заметил, как она исчезла где-то в коридоре. Он воровато осмотрелся, подцепил пальцем цветную бумагу, похожую по текстуре на ватман, лежащую на столе, с интересом подмечая, какого она удивительного лососевого оттенка. — Нравится? — послышался довольный голос позади, а Сева подскочил на месте от неожиданности, задевая свой планшет рукой, отчего рисунки листопадом разлетелись по полу. — Ой, — сказал он виновато, присаживаясь, чтобы собрать, а Павел Алексеевич с таким невозмутимым видом потянул его за свитер, что тот невольно поднялся с колен. — Идём, — мужчина кивнул на мольберт у балкона, ловко прикрепив к нему металлическими кнопками лист бумаги. — Смотри. Сможешь для меня несуществующее животное нарисовать? — спросил он, протягивая мальчику карандаш. Сева посмотрел на него не мигая. — Д-да, смогу, — кивнул он после паузы и добавил. — Только, можно мне краски? Павел Алексеевич прищурился, после чего указал пальцем на шкаф у двери. Сева на деревянных ногах прошел туда, дрожащими отчего-то руками взяв помятую коробку гуаши, банку, палитру (самую чистую, какую нашел) и кисть. Одну единственную, но такую огромную, что даже сам засомневался в своем выборе, впрочем, деваться было некуда, а заставлять преподавателя ждать мальчик не хотел. Он быстро осмотрелся, ловко подхватив со стола бутылку с водой, ливанул чуть мимо банки, ругнувшись тихо себе под нос, после чего вернулся к мольберту. Павел Алексеевич все это время молча наблюдал за ним, закинув ногу на ногу. Сева обожал рисовать. Ему всегда казалось, что он родился с этим чувством, с этим бесконечным желанием увидеть и запечатлеть это именно так, как он увидел, потому что то, как оно выглядело в его глазах, решительно отличалось от того, что видели остальные. " — Вот же, ёлка, шарики… Новый год! — удивлённо распахивал он глаза, когда соседская Машка морщила нос, заглядывая ему через плечо. — Звезда вот, видишь? — а она лишь мотала головой, в недоумении рассматривая бесконечное красочное нечто перед собой.» Прикусив губу, Сева на мгновние застыл, а потом, словно в его голове прозвучал первый музыкальный аккорд, ловко макнул кисть в воду и краску, рисуя широкую дугу прямо посередине. Ещё мазок, потом сотня точек, полос, клякс, он высунул язык от сосредоточения, помогал кисти пальцами, через десять минут перепечкавшись так, что будь сейчас тут бабушка, она бы его точно не узнала. Павел Алексеевич продолжал молча следить за его действиями, лишь изредка задумчиво вздыхая и наклоняя голову, но Сева слышал лишь музыку в голове, которая цветом проливалась на бумагу. — В-вот, — кивнул он, отходя в сторону. Павел Алексеевич поднялся со стула, сунув руки в карманы и внимательно смотря на рисунок. — И, кто это? — спросил он после паузы. — Радужный дракозавр, — ответил Сева без сомнения. — Пришел, видите, к водопаду, чтобы… Зарядиться радугой, а потом ее где-то в другом месте на небе выплюнуть. Павел Алексеевич поднял бровь. — А шипы зачем? Сева нетерпеливо подался к рисунку, ткнув пальцем в темное пятно в верхнем правом углу. — Ну, как же, вот, видите? Это не к добру. Лучше быть готовым, — он кивнул сам себе, а мужчина повторил его движение головой, понятливо улыбаясь. — Действительно, Сева, лучше быть готовым, — пробормотал он голосом, похожим на голос ведущего программы «Смак». — Бабушку позовешь? Сева послушно сказал «угу», ринувшись к двери, в которой нос к носу столкнулся с Полиной. Она посмотрела на него с дерзкой улыбкой. — Ты с нами теперь? — спросила она, подняв бровь. Сева пожал плечами. — Пока не знаю, — протянул он неловко, вытянув шею и заглядывая девочке за спину. — Ба! Ба, зайдешь? Ему тогда было семь с половиной, и он ещё не знал, что изостудия, как и Павел Алексеевич, станут для него чем-то вроде второго дома. Дома, в который сейчас, спустя много лет, его лучшая подруга Полина вела его незнакомыми дорожками, мимо цветущих желтым сентябрем деревьев. Четыре остановки на автобусе и ещё пешком, мимо современных многоэтажек. — По-ль, — протянул Сева с подозрением, а девушка лишь отмахнулась, улыбаясь через плечо пухлыми губами. — Полин, ты что задумала? — Я же говорю, работу тебе нашла! — сказала она бодро, подходя к стеклянному подъезду, больше похожему на вход в супермаркет, рядом с которым была разрисована причудливо стена, а на двери красовалась красочная табличка: «Художественная галерея-студия ИЗОмир». Именно так назывался их дом, он помнил, как они, сидя прямо на кафельном полу, придумывали его вместе с Павлом Алексеичем, пока тот подсовывал тощему мальчишке овсяное печенье со словами: «Ешь давай, Сева, а то сил не будет кисточку держать!» Сева затормозил так резко, что споткнулся о бордюр, неловко приземлившись на колени. — Полин, брось, ну, куда мне там… — сказал он, совершенно не обратив внимания на падение и отряхивая широкие штаны цвета мокрого асфальта. Падал он часто и уже к этому привык. — Замолчи и пойдем! Алексеич тебя уже ждёт, — Полина распахнула дверь, а Сева невольно уловил запах красок, дернув носом, словно кролик. Внутри располагался просторный модный холл, с крючками для одежды, а, справа, была прозрачная дверь, за которой на белых стенах висели причудливые работы. — Как-то неловко, я не принес ничего… — замялся Сева, пытаясь пригладить торчащие в разные стороны, отросшие русые волосы, пока Полина вешала на вешалку лёгкую куртку. — Брось, — отмахнулась она снова, подходя к двери и решительно хватаясь за ручку. — Себя принес, уже хорошо. Они зашли в просторный зал, по периметру которого был второй этаж в виде балкона с блестящими перилами, а, прямо напротив двери — небольшая комната, видимо, для отдыха или кабинет, откуда и вышел Павел Алексеевич, с таким видом, словно они попрощались только вчера. — Сева Котов! — улыбнулся он, подходя к нему и крепко обнимая парня за плечи. От него приятно пахло каким-то морем, а белая рубашка с коротким рукавом и серьга в ухе лишь подтверждали увиденное ранее — преподаватель ни на год не изменился. Сева неловко ответил на объятие, похлопав мужчину по спине, после чего покосился на зал, осматривая высокие потолки и панорамное окно. — Раскрутились вы, Павел Алексеич, — сказал он задумчиво, а тот счастливо засмеялся, махнув рукой. — Мы же всегда о галерее своей мечтали, вот, воплощаем, — сказал он в нос, а Сева тотчас вспомнил бесконечное число удивительных, наполненных предвкушением радости, выставок, которые они проводили где только придется. — Ладно, что стоим, ребят, идёмте, чаю попьем! — мужчина почти подпрыгнул от нетерпения на месте, после чего направился в ту самую комнату за дверью напротив входа. Павел Алексеевич к Севе всегда был в хорошем смысле неравнодушен. Они с самого первого дня оказались с ним на одной волне, какие-то безумные мечтатели, каждый из которых имеет огромный мир внутри, частью которого он может поделиться с теми, кто вокруг. Сева был бесконечно благодарен преподавателю не только за право проявить себя, но и за его теплое отеческое отношение. Соколовский знал о Севе все: что он живёт с бабушкой, что приехал из деревни, где вырос, что родителей в жизни и не видел, что звёзд с неба не хватает. И во всем этом, в простом, сером мальчике из области Павел Алексеевич видел краски. Талант. Чувства. То, чего не видел никто. Даже сам Сева. … Котов с Полиной переглянулись, следуя за ним в небольшую комнату. Это, и правда, было помещение, больше похожее на офис, с широким чертильным столом, диваном, кулером и стеллажами, заваленное, как и всегда, бумагами, красками и другим художественным хламом. Слева, у самой двери, располагалась винтовая черная лестница, уводящая на второй этаж-мансарду. Сева с интересом осмотрелся, присев на причудливое кресло ярко-синего цвета, смахнув с него на пол рыжего кота. — Бергамот, — отозвался Алексеич, а Котов встрепенулся, пожав плечами. — Да, я любой пью, спасибо, — ответил он вежливо, а мужчина хмыкнул. — Кота зовут Бергамот, — сказал он с улыбкой, щуря глаза и колдуя около электрического чайника. — А ещё есть Кардамон, но он постоянно мотается черт его пойми где… Сева с интересом посмотрел на кота, который, стоило ему спуститься на пол, тут же улёгся на нем рыжей пушистой массой, словно эти нехитрые действия отняли у него все силы. — Звучит, как чайная пара, — протянул Сева, подняв брови, а Павел Алексеевич лишь бросил на него задумчивый взгляд. Некоторое время в комнате была тишина, Алексеич сражался с заваркой, паралельно выкладывая пряники из упаковки, Поля молча сидела в телефоне, а Сева с интересом цеплял какие-то удивительные мелочи, которыми была наполнена эта крошечная комната, похожая на колодец. Колодец с сокровищами. Вот маленькая фигурка маяка из дерева, вот четыре художественных альбома на столе, комикс про супергероев, смешной, похожий на детский, рюкзачок у двери, подушка, валяющаяся рядом со стулом, черная квадратная тарелка, одиноко пустая, корзина для грязного белья, в которой так плотно заткнуты скрученные в рулоны ватманы, что невольно сжимается сердце, а вот, перед его носом возникает большая кружка с чаем. — Полина сказала, что ты ищешь работу, — сказал Павел Алексеевич, усаживаясь со вздохом в большое кожаное кресло, которое опасно накренилось назад. Сева нахмурился, бросив быстрый взгляд на подругу, после чего повел плечом. — Не, то что бы… — протянул он, а Поля подняла зелёные глаза от телефона. — То что бы, — сказала она твердо. — Его две недели назад уволили, образования нет, трудовой пока нет, и денег тоже нет, — сказала она так откровенно, что даже для Севы это прозвучало грустно. Он затравленно вздохнул, покосившись на задумчивого преподавателя. — Я все могу, — Котов поджал губы и кивнул. — Могу полы мыть, чернорабочим, электрику знаю немного, может быть, сторожем… — он развел руками. — А преподавателем? — спросил Павел Алексеевич спокойно. Сева вздрогнул, разлив чай на штаны. — Ч-что? — переспросил он, а глаза его чуть не вылезли из орбит. Мужчина подался вперёд, скрипнуло жалобно кресло, а его собственная кружка решительно была оставлена в сторону. — Мне нужен преподаватель. Для младших. Рита моя ушла в декретный отпуск, а брать кого-то с улицы я бы не хотел, — сказал он без обиняков. Сева сидел напротив, ни жив, ни мертв. Рита училась с ним вместе, когда они были детьми и была дочкой Павла Алексеича. Котов отлично помнил, как совершенно случайно узнал об этом на одном из занятий, когда они рисовали портрет семьи и на ее рисунке он четко увидел своего преподавателя. Сева с Ритой общался мало, стеснялся и смущался, потому что Павел Алексеевич уделял ему так много своего времени, что Котов был уверен — дочь ревнует. И ненавидит его. Впрочем, Рита агрессии и претензий никогда не предъявляла, так что эти мысли так и остались домыслами. — Но, у меня же даже образования нет… И опыта… Да, и вообще я… — Талантливый художник, насколько я помню, — улыбнулся мягко Павел Алексеевич. — И всегда им был, Сева, только, отчего-то, совсем об этом забыл. Котов сглотнул. — Павел Алексеевич, я… — Подумай, — сказал он бодро, так ловко подскочив со своего места, что Сева усомнился, точно ли с их первой встречи прошло двадцать лет. — Походи тут, осмотрись… Хочешь, на занятие приходи сегодня вечером, познакомишься с ребятами, — он с озорством сверкнул глазами. — А ещё, у нас комната отдыха на чердаке. И график для любителей поспать. Сева поперхнулся, посмотрев сначала на Алексеича, а потом на подругу. — Это сговор? — спросил он с сомнением. — Или розыгрыш? — Это предложение о работе, — сказала Полина невозмутимо. — Взаимовыгодное. — Однозначно! — Послышался голос Павла Алексеича из зала. — Сева, соглашайся, мне очень нужен толковый художник, с которым мы на одной волне! Сева заметался взглядом по кабинету, в поисках хотя бы какого-то намека на правильный ответ, когда его взгляд упал на развалившегося у его ног кота. — Л-ладно? — то ли спросил, то согласился он, покраснев до кончиков волос, потому что не часто слышал такую похвалу. И, потому что всегда хотел завести себе рыжего питомца.