Счастливчик

Леонардо да Винчи сказал: «Счастье достается тому, кто много трудится», но Сева Котов мог сказать наверняка: «Счастье достается тому, кто всю жизнь жил неудачником». Сидя в огромном кресле с высокой, почти королевской спинкой, сжимая в руках чашку с мятным чаем, он задумчиво смотрел в окно, прикусив губу. Здание напротив не давало ему покоя своей белизной, отчего он несколько раз поднимался с места, но потом, вновь садился в кресло. — Думаешь, стоит? — спросил он пространно, после чего поставил чашку на старый дубовый паркет, поправил горчичную шапку на голове, подхватывая из грязной жестяной банки кисть. Ему понадобилось всего несколько минут, чтобы на стекле появились текучие цветные пятна, медленно сползающие по эксклюзивной раскладке, после чего Сева, зажав по привычке кисть в зубах, отошёл к креслу, придирчиво осмотрев окно. — Так лучше, не находишь? — он обернулся, посмотрев на дремавшего на большом ультрамариновом пуфе Кардамона. — Не прикидывайся, я же знаю, что тебе такое по душе… — он снова со вздохом плюхнулся в кресло, подтягивая к себе телефонную трубку, которая, как по мановению волшебной палочки, запиликала у него в руках. Сева улыбнулся, нажав на кнопку принятия вызова и приложив аппарат к уху. — Ну? — промурлыкал он мягко, прикрыв глаза. — Выкупил? На том конце провода послышался мелодичный хрипловатый смех. — Выкупил, не волнуйся так, — по голосу Сева точно мог сказать, что Арсений очень доволен. — И «Разрез»? — уточнил Сева серьезно. — И его, — послышался ответ. — Денег прорва, ненавижу этот московский концептуализм… Сева улыбнулся. — Врешь ты все, Удальцов, у тебя все галереи им забиты. — Кстати, об этом… — голос Арсения сделался строгим. — Я хотел тебя выставить осенью, ещё зал оформлять, а я даже работы не видел, сколько ты будешь меня изводить, Сева? Котов закусил губу. — Ещё немножечко подойдёт? — спросил он виновато, а Арсений в трубке засопел. — Сев, я серьезно, — он нахмурил брови, Сева это знал. — Сегодня приеду, будем смотреть, потому что времени в обрез. Не хочу, чтобы как в прошлый раз было… Сева зажмурился. Он помнил «прошлый раз» так, словно это было вчера. После своего признания он, хотел того или нет, остался у Арсения. Вначале, под предлогом медицинской необходимости, а, спустя время, когда в идеальной квартире идеального человека оказался сначала облезлый Кардамон, а потом и сумка с вещами, Сева понял, что своей квартиры ему больше не видать. Они, как и в начале своих отношений, предавались праведному греху, с маниакальной потребностью полируя задницами все поверхности удальцовской квартиры, совершенно забыв о стыде и совести. Прошла неделя, вторая, и Сева начал испытывать совершеннейший и однозначный дискомфорт, вновь ощущая себя неуместным, незаконченным, словно оборванным. Снова. Бродил по квартире, охаживал фойе и лобби, спускался на парковку, подолгу рассматривая машины остальных жителей, а потом, в конце концов, не выдержав, со скорбным лицом встретил Арсения в коридоре при полном параде. Тот нахмурился, прикрыв за собой входную дверь. — Куда собрался? — спросил он напряжённо, но вовсе не удивился, казалось. — Я… Не могу, Арс… Мне… Мне туда нужно, я будто там оставил что-то важное… — просипел Сева, смотря на мужчину виновато. Арсений нахмурился. — Ладно, поехали, — сказал он после паузы таким невозмутимым тоном, что Котов на мгновение растерялся, ожидая отпора. Тишина была совершенно уместной, они словно ехали на похороны, и Сева понимал, что похоронить он должен сейчас себя. От этого ему было одновременно печально, но равно и радостно, ведь, человек за рулём источал, напротив, такое невероятное спокойствие, что его хватило бы на десятерых. Когда машина остановилась у подъезда, Сева заерзал на сидении, с тревогой косясь на дом. — Если ты не готов… — начал было Арсений, но Котов помотал головой. — Я должен, — сказал он решительно, хватаясь за ручку дверцы. — Сева… — позвал Удальцов, но тот уже ничего не слышал: кровь забурлила в голове, зашумела водопадом, и он, как под гипнозом, вышел на улицу, направляясь к подъезду. Ступени. Дверь. Лифт. Снова дверь, он с трудом справился с замком, заходя в узкий коридор, у бабушкиной комнаты залитый кровью. Сева поежился, после чего зашёл. Пахло страхом. Таким отчаянно зелёным, граничащим с изумрудом, что Севе стало тяжело дышать. — Мне все равно, — прошептал он, в ужасе осматривая свои собственные останки. — М-мне все р-р-равно… Его расчлененное им же самим тело разметало по полу, оно, обрывками, осколками, частицами глазело на него, изувеченное, плачущее. — Мне… — просипел Сева, дрожа крупной дрожью, когда вокруг него начал нарастать безумный визг, словно каждый элемент его самого, в бешенстве, попытался запугать, оскорбить, разорвать его на такие же куски. — Мне… По щекам парня покатились невольные слезы, когда решительные руки обняли его за плечи, притягивая к теплой широкой груди. — Сев… — Там я… — проскулил он, всхлипывая некрасиво. — Там был я… — Сева, послушай, — Арсений развернул его к себе лицом, всматриваясь в полные ужаса глаза. — Ты сейчас здесь, передо мной. А все остальное уже не ты, — он с силой выделил последние два слова. — Когда-то был, но, сейчас — нет. Ты можешь это оставить здесь, а можешь принять и забрать с собой. Решать тебе. Сева знал и боялся. Знал, как важно ему сохранить то, что было, какими тёплыми, несмотря на самого себя, были эти воспоминания и как ему хотелось, чтобы они были с ним и дальше. А боялся потому, что они раз за разом возвращали его в прошлое, куда он возвращаться категорически не хотел. — Я… Я не уверен, что смогу… — Я рядом, — Арсений смотрел ему в глаза. — Ты не один, Сева Котов, — он наклонился к его уху и прошептал жарко в самую душу: — И никогда больше не будешь. В тот вечер они забрали с собой все картины до единой. Парадоксально, но их оказалось ровно сто двадцать семь, словно они намекали о том, что тот возраст, в котором находился сейчас Сева стал для него роковым. Или знаковым. Арсений не позволил привезти работы в квартиру, заверил, что отреставрировать их Сева сможет в другом месте и, каково же было его удивление, когда этим местом Удальцов выбрал галерею «ИЗОмира». Сева, вначале, был категорически против, дул губы и обижался, но потом услышал от него задумчивые слова о том, что «то, что началось в этом месте, в нем же должно и закончится», после чего сменил гнев на милость. Тем более, что Соколовский теорию Арсения поддержал, сказав, что реставрация будет куда более терапевтичной, если будет проходить в месте, где Севе комфортно. Это было непростое время. Время, которое Сева Котов посвятил самому себе, время, когда он смог посмотреть на себя совершенно с другой стороны. А, когда работы были закончены, он, в очередной вечер после занятий уселся в знакомую черную машину, пристегивая ремень. — Ты сможешь устроить мне выставку через неделю? — спросил Сева, пожевав губу. Арсений бросил на него удивленный взгляд, подняв бровь. — Что, прости? — спросил он хрипло, выруливая на Ленинский проспект. — Выставку, — повторил послушно Сева. — Ты же хотел мои картины у себя в галерее… — и добавил робко. — Ты передумал? Арсений цыкнул языком. — Нет, не передумал, но неделя… У меня все залы заняты, а это сроки, договоренности, промо нет, ничего нет… — он нервно провел рукой по волосам. — Либо через неделю, либо никак, — сказал Сева твердо, смотря перед собой. — Для меня это очень важно. Арсений выругался себе под нос. Арсений ругался всю дорогу, потом, когда они поднимались в квартиру, даже когда зашли в нее, он тоже неистово ругался. — Упертый кретин… — ворчал он, скидывая куртку, после чего схватил Севу за руку, разворачивая к себе. — Вообще нет вариантов? — он с претензией посмотрел парню в лицо. Сева покачал головой. — Не-а. Неделя. И они твои, все. Нет — тогда я отдаю их Павлу Алексеевичу и больше о них не вспоминаю, — ответил Сева строго. Арсений недовольно застонал, жмуря глаза. — Это невозможно. Сева улыбнулся мягко. — Ты же хотел выставить не художника? — спросил он вкрадчиво, заглядывая Арсению в глаза. — Хотел, но это требует… — начал было он, а Сева его перебил: — И ты сказал, что всегда делаешь то, что хочешь… Значит, для тебя это не проблема? — он поднял брови, прижимаясь к мужчине ласково, словно кот. Арсений застонал, качая головой. — Поцелуй, и не будет, — ответил он с надрывом, а Сева, улыбаясь, с увлечением прильнул к его губам… Арсению Удальцову удалось невероятное: он умудрился состряпать выставку практически на коленке, оформив и рекламный стенд, и промо-фото, и сами помещения. Совершенно бессовестно выставив из зала именитых художников, заменив их на работы Котова. Сева с удивлением смотрел на свое собственное лицо с огромного баннера, на котором было выведено его собственным почерком: «Не художник Сева Котов». Было в этих словах что-то невероятно личное, от чего у Севы краснели уши и щеки, а вернисаж, который заявлялся, как приватный, вдруг, оказался прорывом. Сева был уверен, что это, во многом, благодаря тому, как чутко Арсений умудрился оформить каждую из сотни картин, однако, тот упорно твердил, что это заслуга исключительно самого Севы. Это была потрясающая коллаборация двух талантливых людей, художника, который упорно делал вид, что он им не является и галериста, который был от него без ума. Все время, что Сева, смущённый, купался в лучах собственной славы, пряча глаза и старательно кусая губы, Арсений был где-то в стороне, поглядывая на него из-за бокала с шампанским, с тихой улыбкой принимая то, как окружающие дарят Севе Котову заслуженное им внимание. Внимание, которого он никогда не получал и не встречал. Открытие выставки закончилось так поздно, что Сева мог поклясться, что видел, как забрезжил рассвет над низкими постройками Винзавода, когда они вышли на улицу. Арсений закурил, задумчиво выпуская в воздух дым. — Ты чувствуешь что-нибудь? — спросил он, покосившись на Севу, а тот потянулся, чуть хмуря брови. — Мне… Все равно, — ответил он. — Кстати, для меня цвет безразличия — коричневый, а не фиолетовый. Арсений нервно хмыкнул. — То есть, я выставил из зала Сигутина, чтобы тебе было все коричнево? — уточнил он, поднимая бровь, а Сева прикусил губу, после чего коротко кивнул. — Ты бесконечно странный, Котов, — выдохнул он разочарованно, после чего откинул окурок в сторону и подцепил парня за рукав. — Идём, я устал, как собака… Арсений молчал. Сева с тревогой смотрел в его профиль, никак не в силах взять в толк, от чего он так злится, ведь, для самого Котова не чувствовать ничего — означало куда больше, чем чувствовать что-то. Он сам был так бесконечно рад тишине в своей груди, что никак не мог сдержать мечтательной улыбки, словно освободившись, наконец, от бремени собственной прошлой жизни. Арсений зашёл в квартиру, оставив дверь за собой открытой и молча направился в ванную, скидывая на ходу куртку. Сева потоптался в коридоре, поднял одежду, повесив ее в шкаф, как всегда делал сам Удальцов, жуткий педант и аккуратист, после чего пошел следом, внимательно наблюдая за мужчиной. — Это тысячи долларов, ты в курсе? — раздражённо произнес он, бросая на постель смятую нервно рубашку. — Это куча сил и нервов, которые я угрохал, чтобы… Сева в два шага оказался рядом, мягко обнимая его за шею и притягивая к себе. — Я знаю, не злись, — ласково прошептал он, касаясь носом его шеи и с наслаждением вдыхая любимый аромат. — Это очень хорошо, что мне все равно, я это хотел сказать… Мне все равно, потому что больше не больно. И не страшно. Арсений протяжно выдохнул, обнимая его в ответ. — И, что, это все? — спросил он тихо. — Что дальше? — А что дальше? — Сева отстранился, посмотрев на него внимательно. Арсений нахмурился, а его пальцы нервно забарабанили по спине парня. — Ты уедешь? — спросил он хрипло, чуть наклонив голову. — Ты выставился, ты излечился от самого себя, ты… Котов вздохнул. — Мне тут не место, Арс… — начал было он, чувствуя, как с силой сжимаются у него на боках пальцы, как вытягиваются в тонкую линию губы мужчины и холодеют его миртовые глаза. — Арсений… — Я понял, — он решительно отстранился, а Сева вновь прильнул к нему, настырно не выпуская из объятий и сладко касаясь губами его губ — целоваться с ним было просто потрясающе. — Давай… Хм… найдем что-то для нас обоих, м? — спросил он смущённо. — Мне, и правда, тут не по себе, словно я в твои штаны влез. Арсений невольно нервно хмыкнул. — Чем плохо? — спросил он, притягивая парня ближе и обводя языком чувствительное место на шее, отчего Сева замычал. — Тем, что я не хочу быть в тебе, я хочу быть с тобой, — ответил он просто, а Арсений хрипло засмеялся. — А я, вот, напротив, предпочитаю быть в тебе… — он с силой прикусил кожу зубами, заваливая счастливого Севу на кровать. Его ищущие руки проворно проникли под рубашку, касаясь спины, боков, пробегая, словно по клавишам, по рёбрам, касаясь сосков и вырывая из груди Севы протяжный стон. — Ты такой отзывчивый… — промурлыкал довольно Арсений, прижимаясь к Котову всем телом, надавливая бедром на его промежность, отчего тот выгнулся дугой. Рука Арсения тут же нырнула под пояс его брюк, расстегивая ширинку и касаясь пальцами напряжённого члена, а Сева снова застонал, невольно подаваясь бедрами навстречу наслаждению. Арсений впился решительным поцелуем в его губы, твердой рукой проходя по члену вниз, а потом, вновь, вверх, лаская головку и чуть натягивая крайнюю плоть. — М-м-м, Арс… Я… Я хочу тебя… — промычал Сева, вытягивая шею, а Арсений лишь хрипло усмехнулся, решительно стягивая с парня штаны. — Перевернись, — приказал он мягко, но решительно, а Сева послушно крутанулся, плюхнувшись на живот. Арсений ухватил его за бедра, бесстыдно приподнимая их выше, заставляя парня упереться коленями в кровать, совершенно бессовестно отклячив зад. Сева, краснея, как рак, спрятал сопящее лицо в подушках, чувствуя, как влажные пальцы касаются его ануса, проникая внутрь. — О-о, м-м-м… — заметался он, невольно насаживаясь на них и прикусывая руку. — О… О черт… — Не торопись, — мягко заметил Арсений, второй рукой ласково поглаживая парня по ягодице. — Тебе хорошо? — М-м-м… Ха-а-а… Д-да-а… — простонал Сева, жмуря глаза. Удальцов медленно согнул один из растягивающих его пальцев, касаясь чувствительной точки внутри, отчего Сева вскрикнул и кончил, заливая спермой покрывало. — Ты очень нетерпеливый, — заметил Арсений тихо, после чего зашевелился позади, вытаскивая пальцы, отчего Сева протяжно застонал, выражая свое полное несогласие. — Сева, — выдохнул Арсений порочно. — Ты… Ты сводишь меня с ума… Он надавил решительно двумя руками на бедра парня, отчего он бесстыдно выпятил их навстречу, открытый, зовущий и стонущий, а его член так твердо и стремительно пронзил податливое тело, что Сева заметался под мужчиной в муках страсти. Он кричал что-то нечленораздельное, стонал, молил, распятый его любовью, уверовал и в Бога, и в Дьявола одновременно, чувствуя, как член любовника, как поршень, вбивает в него свои чувства, вышибая из тела искры. От напряжения Сева уже не мог сдерживать себя, вновь кончая, крича, а Арсений, зарычав, сжал его ягодицы стальными пальцами, изливаясь следом, тяжело падая на постель и утягивая Котова в жаркие, но невероятно уютные объятия. … Спустя месяц они переехали в новую квартиру, где все было именно так, как Котов себе представлял — какая-то безумная смесь людей и творчества, в которой ему было спокойно, а Арсению — привычно. Их быт сразу стал совершенно стабильным: Удальцов работал, как проклятый, вечный двигатель, с множеством идей, проектов, встреч и решений, а Сева, напротив, дрейфовал в каком-то бесконечном чувстве любви, приходя на работу в галерею, как на праздник, погружаясь в мир детского рисунка, лишь изредка ловя себя на мысли, что ему тоже хотелось бы вновь писать. Он трогал дрожащими пальцами краски, позволял себе нюхать кисточки, закатывая от наслаждения глаза, проводил ладонями по шершавым холстам, натянутым в ожидании на подрамники. И молча уходил из комнаты, отведенной под мастерскую, запирая ее на ключ, потому что в нем было так много всего, и, одновременно, так мало, что выхода этому никак не находилось. Сомнения день за днём терзали Севу, из-за чего он стал рассеянным, задумчивым и замкнутым. Впрочем, Арсений к этому привык, давая парню пространство для самовыражения и самокопания. Ровно до того момента, как Сева, в очередной раз замечтавшись, не рухнул с лестницы на мансарду, сломав себе руку. «Счастливчик, не иначе, — подумал он впервые, совершенно искренне. — Мог бы и шею сломать!» Искры из глаз, прошившая насквозь от кисти до мозгов боль, отдающая звоном в уши, ещё несколько мучительных минут Сева думал, что это все понарошку, а потом, все же, собрал себя в кулак, спускаясь в подъезд и интересуясь у консьержа, где здесь ближайший травмпункт. Совершенно забыв про сотовый. Абсолютно не вспоминая о том, что Арсений Удальцов — садист-манипулятор, которому все нужно держать под контролем. Сева проторчал в травме долгие пять часов, пока добирался туда, пока объяснял обстоятельства падения в приемном покое, пока сидел в очереди, вначале, к травматологу, потом на рентген, потом, вновь, ко врачу, а потом и в процедурную. Выйдя на улицу глубоким вечером, вдыхая весенний свежий запах влажного города, Сева с тоской посмотрел на гипс покрывающий его руку от кончиков пальцев до локтя, после чего вздохнул, решив, что это знак и писать ему в ближайшее время не удастся. Вставить ключ в скважину получилось с первого раза, а вот дальше у левой руки Котова и замка началась неравная битва, в которой он почти проиграл, если бы не его верный рыцарь, который разом распахнул дверь изнутри. — Блять, Сева! — Котову хотелось от души захохотать от этих слов, потому что он слышал их от сдержанного для остальных Арсения так часто, как никто и подумать не мог. Миртовые глаза смотрели зло и раздражённо ровно до того момента, пока не коснулись взглядом гипса. Рот Арсения комично открылся, лицо побледнело, он с силой схватил Севу за плечо, втягивая в квартиру. — Бога ради, Сева, что за… — Я упал, — заторопился объясниться Котов, неловко кивая на лестницу позади. — Задумался и поскользнулся, бывает, Арс, со мной такое час… Арсений порывисто притянул его к себе, впиваясь болезненным поцелуем парню в губы. Его язык решительно проник ему в рот, Удальцов застонал, словно убедившись, наконец, что Котов в порядке, после чего отстранился, заглядывая ему в глаза. — Я хоть и не дал тебе слово, которое не могу сдержать, но… — начал он напряжённо, а Сева прикусил губу. — Ты про что? — уточнил он хрипло, уже представив себе в голове, как Удальцов выставляет его из квартиры с подрамниками, кистями и Кардамоном, как объявляет, что больше они не могут быть вместе, потому что нервов нет терпеть такого неудачника рядом. — Ты просил без признаний, — сказал поспешно Арсений, взяв Севу за подбородок и смотря пристально в глаза. — Но, я хочу, чтобы ты знал, Котов, я тебя люблю. До безумия. До черт знает чего, потому что ты не человек, а, и есть черт знает что. И я от этого в восторге. Я обожаю все твои загоны, все эти странные мысли, все то, что есть в тебе и из чего ты состоишь. Я видел каждую твою часть на стенах своей галереи и, я должен сказать, что это было самое прекрасное, что я там видел когда-либо. Сердце в груди Севы заныло, а эта боль потянулась от него по костям, по левой руке, закончившись какой-то бешеной энергией в пальцах. Они целовались, как сумасшедшие. Арсений любил его, как безумный. А, наутро, дождавшись, когда любовник с неохотой отправится на работу, Сева проскользнул в мастерскую, всё ещё чувствуя это напряжение под ногтями, ставя свой первый холст в этой новой жизни на мольберт. Идея шла, казалось, из самого сердца, зажженная словами Арсения, она сгустками энергии вытекала у него из-под пальцев, просачиваясь в кисть, которая сама начала писать. Сева даже закрыл глаза, потому что это все писало его сердце, ожившее от того щемящего чувства, которое было между ними. … — Сев, я серьезно, — он нахмурил брови, Сева это точно знал. — Сегодня приеду, будем смотреть, потому что времени в обрез. Не хочу, чтобы как в прошлый раз было… Сева поджал губы, после чего кивнул. — Ладно. Сегодня посмотрим. Он ждал Арсения с нетерпением. Крутил в зубах кисточку с медовой акварелью, смотрел то на лестницу, ведущую на мансарду, то на входную дверь, лишь услышав поворот ключа в замке и срываясь с места. — Арс! — его улыбка вышла тревожной, он сразу увидел это по лицу любимого. — В чем дело, Сев? — спросил он напряжённо, снимая с плеч кардиган. — Н-ничего, — Котов повел плечом. — Сева… — Я в ужасе, — признался он честно, подойдя и положив голову ему на плечо, улыбаясь от того, что Арсений тут же притянул его ближе, гладя по затылку. — Ты сказал, что хочешь посмотреть работы, и я этого самого момента я не могу найти себе места. Это… Странно. — Послушай, если ты не хочешь… — начал было Арсений, но Сева яростно замотал головой, отстраняясь и смотря на него с красными щеками. — Дело не в этом. — А в чем тогда? — уточнил с подозрением Арсений. — Я… Я стесняюсь, — признался Сева смущённо, а Арсений поднял бровь. — Стесняешься? Чего? Ты талантливый художник, Сева, как бы ты себя не называл. Твой предыдущий успех это доказал, даже несмотря на то, что ты был ещё совсем юным, когда начал писать большинство тех работ, что уж говорить о том, какой ты сейчас… Сева помотал головой, протянув руку ему навстречу, подхватывая пальцами пальцы мужчины. — Идём. Он помнил все пятнадцать ступеней, что вели в мастерскую. Помнил все вздохи, которые слышал позади, от которых было тепло и уютно. Помнил трепет, с которым стоял перед дверью, свой вороватый взгляд назад, за спину, и внимательный в ответ, строгий, уверенный, совершенно непробиваемый. Сева распахнул дверь, оставаясь стоять в коридорчике, а Арсений, напротив, с невозмутимым бесстрашием зашёл в мастерскую, меняясь в лице с такой комичной скоростью, что Котов был готов засмеяться, если бы не замер в томительном ожидании. — Это… Что? — просипел он, оборачиваясь, а на щеках его, кажется, впервые за все время их знакомства, появились красные пятна стеснения, а в глазах — наивное смущение. Сева пожевал напряжённо губы. — Это… Моя любовь, — ответил он просто. Арсений снова перевел взгляд в мастерскую, где со стен, мольбертов, подоконника, пола и прочих поверхностей на него смотрели скрученные страстью, нежностью, вниманием, пониманием, похотью и заботой… Они сами. Вдвоем. Не художник и его любовь. Безликие, но такие откровенно похожие. Соединённые тысячей цветовых пятен, но, казалось, каждый в своем оттенке, один — пронзительно красный, а второй — не то зеленый, а не то карий. Арсений тяжело дышал, Севе на мгновение показалось, что он зол и расстроен, он шагнул следом, старательно заглядывая мужчине в глаза, пытаясь выяснить, что он чувствует на самом деле. Арсений раздувал ноздри, хмурил брови, сжимал тонкие губы и молчал. — Арс… — позвал робко Сева, закусив нервно щеку. — Это… Перебор, да? Тебе не нравится? Удальцов вскинул на него полный какой-то очень сложной эмоции взгляд, подходя ближе и крепко ухватив парня за плечи, смотря на него прямо. — Сева Котов, ты невероятный. Ты потрясающий, чувственный, — глаза Севы удивленно расширились. — Многогранный, глубокий, талантливый, ты бесподобный. Ты самый откровенный и открытый из всех художников, кого я имел честь выставлять, и я бесконечно тебя люблю, — он решительно притянул ошалевшего Севу к себе, его губы коснулись губ Котова, увлекая его в порочный танец, от которого у него нестерпимо закружилась голова. Любовь была повсюду: на картинах вокруг них, она была в них самих, в воздухе, в свете, в цвете, а ещё в бесконечных вздохах, которые вырывались из их груди, когда одни ищущие и жаждущие руки находили другие, когда пальцы нажимали на сокровенные точки, словно пианист — на клавиши и повсюду звучала та самая, знакомая миллионам людей на планете мелодия, которую каждый, казалось, зная с детства, исполнял по своему.