Счастливчик

В современном мире принято считать, что неудачник — это человек, лишенный или ограниченный в разных аспектах своей жизни. Социальной, материальной, возможно даже в собственной голове, однако, у Севы Котова все было предельно просто. Он был неудачником вовсе не потому, что не имел шикарного авто или высокооплачиваемой работы. Он был неудачником просто потому, что ему не везло. Если сто человек подойдут к столу с напитками и возьмут с него по стаканчику шампанского, то Сева будет тем, кто этот стол перевернет, потому что споткнется о провод или выступившую на миллиметр паркетную доску. Если эта же сотня будет стоять у банкомата, то ровно на Севе в нем закончатся купюры. И, если несколько десятков человек в тот вечер вышли из галереи, направляясь каждый по своим делам, улыбаясь, разговаривая, отвлекаясь на что-то, то только Сева Котов вышел из стеклянных дверей прямиком под колеса автомобиля. Удивительным было другое. Если кто-то из этой самой сотни попал бы в аналогичную ситуацию, то, вероятно, она закончилась бы для него скверно: за перевернутый стол с напитками выписали бы штраф, банкомат, скорее всего, зажевал бы карту, а нерадивый таксист, однозначно нанес куда более фатальные увечья. В случае же с Севой все всегда заканчивалось нормально. Лояльно к нему самому. Что, по сути, вполне можно было считать своего рода удачей. Словно судьба решила: «Тебе, парень, и так от меня досталось, так, пускай, хоть это бесконечное количество неудач будет не самым ужасным в жизни!» Подлетев в воздух и пересчитав в вечернем небе все декабрьские звёзды, Сева с силой приземлился обратно на дорогу, нелепо раскинув руки и смотря во все стороны сразу: ему было больно так, что он, на мгновение, даже ослеп от этой боли, успокоившись лишь тогда, когда увидел растерянное и испуганное лицо Арсения. Хотя спокойного в этом зрелище было мало. Сева не понимал, что произошло тогда и что происходило после, не помнил, как Павел Алексеевич заботливо укрыл его одеялом, которое принесла Светлана Викторовна, как все они, преподаватель, его супруга, бьющийся в истерике растерянный таксист и Арсений Удальцов, не отпускающий Севу Котова ни на секунду, сгрудились вокруг него на дороге, старательно пытаясь хоть как-то облегчить страдания парня. Скорая забрала его получасом позднее, и то, только потому, что Удальцов, сверкая яростным взглядом, сунул им в карман деньги, прорычав, что заполнять все документы они будут в пути. Сева то отключался, то, вновь, словно выныривал из холодной воды, озираясь по сторонам и постанывая невнятно, что в его понимании звучало, как слова. Его мотали по процедурным кабинетам, то вкалывали что-то, отчего он вздрагивал и испуганно скулил, то усаживали и совали что-то в нос, отчего ему одновременно хотелось чихнуть и было невероятно страшно это сделать, а, в конце концов, засунули в палату, больше похожую на гостиничный номер, где он благополучно забылся тревожным сном. В голове, как в болотистой мути, иногда всплывали какие-то тревожные, дрожащие мысли, но Сева никак не мог зацепить их холодными непослушными пальцами, обжигаясь об ледяную корку на поверхности этой топи. Он почти ничего не помнил, хотя испытывал стойкое ощущение, словно помнит все. Это было удивительное чувство уверенности и страха, смешанное в одно. … Утро оказалось мучительно ранним: постыдные приказы «опорожниться в баночку», сдать тысячу тысяч пробирок с кровью, измерить давление, пульс, сатурацию, уровень гражданской сознательности, принять болезненный укол в ягодицу, лишь после этого врач, монотонно проводивший осмотр и выясняющий у Севы о его самочувствии, покинул палату, зыркая на него из-под половинок серебристых очков. Сева с шумным выдохом опустился на подушки, прикрыв глаза. Перед ними, однако, все ещё стоял образ удивлённого, растерянного Арсения, его ласковое, домашнее «мой хороший», от которого к синякам на теле, которых Сева, насколько позволял поворот головы, насчитал около семидесяти, прилила кровь. Тик-так, тик-так, мерно отсчитывали часы, а Сева прыгал по ним в голове, как по ступенькам, чувствуя лёгкую тошноту и бесконечную боль в пустой голове. По-прежнему, пугающе и одиноко пустой. Глухо набитой мозгами, больше похожими на вату, пушистыми и лёгкими, словно в них не было ни одной мысли. Из-за этого было сложно строить предложения, сложно было сосредоточиться, а самый простой вопрос: «Как вы себя чувствуете?» вызвал в душе Севы шквал эмоций, которые он попытался, неуклюже, сложить в слова: — К-кажется пусто… Тик-так, тик-так. Тук-тук, тук-тук. Сева был почти уверен, что часы звучали как-то странно, поэтому с трудом разлепил глаза, смотря на них с осуждением. Дверь справа приоткрылась, а на пороге показалось хмурое лицо Арсения. — Зайду? — спросил он, вежливо стоя в дверном проёме, а Сева хило улыбнулся, как ему показалось, после чего моргнул. Кивнуть был не в силах. Удальцов сделал это за него, мотая головой сам себе, после чего зашёл, мягко ступая по ламинату обутыми в бахилы ботинками, прикрывая с тихим щелчком дверь. Он прошел до кровати, застыл на мгновение, после чего подхватил стоящий рядом стул, придвинув его к постели с неприятным звуком, от которого Севу замутило ещё сильнее, усаживаясь. — Ну, как ты, Сев? — спросил Арсений хрипло, всматриваясь в его лицо с искренним сожалением. Сева насупился, посмотрев на него в ответ, думал наклонить голову, но затылок и шею прошило такой резкой болью, что он зашипел невольно, зажмурился и протяжно застонал. Арсений вскочил со стула, наклоняясь к нему и осторожно погладив по виску, замотанному бинтом. — Сев, Сева, ну, что ты… — его голос звучал так низко и хрипло, что Котову на мгновение показалось, будто тот расплачется. — Осторожнее надо быть. Парень медленно втянул носом воздух. — Я… Больше… Трясина… М? — пробормотал Сева, щуря глаза и медленно прижимаясь к его руке щекой. — М, Арс? Арсений нахмурил брови, после чего осторожно уселся на край постели, прижимаясь бедром к его бедру. — Я говорил с врачом, эта путанница со словами будет ещё какое-то время, — заметил он устало, а Сева, кажется, только сейчас заметил черные круги у мужчины под глазами. — Ещё недельку тут поваляшься, пусть они тебя посмотрят, а потом, заберём тебя. Сева поднял брови, вытянув губы трубочкой. — Страшно… Там? — спросил он, напрягаясь как только мог, чтобы его вопрос в голове и на языке прозвучал одинаково. Арсений безрадостно хмыкнул, потерев переносицу двумя пальцами и чуть отвернувшись. — Чертовски, — сказал он тихо. — Этот мудила хоть и затормозил, но скользко, тебя подбросило, как хренову куклу, а потом со всей силы на дорогу грохнуло… — он покачал головой. — Крови было… Я сначала решил, что ты… — он замолчал, вздохнул и снова замотал головой. — Я… Не… Специалист… — выдавил Сева, виновато складывая брови домиком, коснувшись мягко его ладони, которую Арсений сразу сжал, обхватывая его пальцы. — Ещё какой, — хмыкнул он хмуро. — Ты счастливчик, Сева Котов, на скорой сказали, что ты отделался только ушибом, если бы повернулся к капоту лицом, то, все было бы печальнее… Сева шмыгнул носом, чувствуя, как от пальцев Арсения исходит напряжённое электричество. — Ладно, Сев, я поеду, у меня работы вал, хочу сделать всё быстро и поспать, всю ночь тут проторчал, — он дернулся, чтобы подняться, но рука Сева была удивительно проворной. Арсений мягко посмотрел на свои пальцы. — Сев, отдыхай. Соколовский позже зайдет, скучать не придется. — Я уже, — буркнул Котов, с неохотой отпуская его руку и отворачиваясь, снова об этом движении пожалев. — Черт его задирай… Желто-то как… Арсений хмыкнул. — Ты невероятно странный, Сева Котов, — сказал он мягко, после чего наклонился, сухо приложившись к Севиному лбу губами. — Отдыхай давай, Не Художник, нам ещё много всего нужно сделать… Сева делать ничего не хотел. Он, вдруг, так остро ощутил себя одиноким, что захотелось плакать. За Удальцовым закрылась дверь, а Сева все смотрел на свои руки, лежащие поверх одеяла и не мог понять, почему. Ведь, скоро зайдет Павел Алексеевич, как и в тот раз, когда Сева загремел в больницу после полета любви. Полина прибежит, как только узнает, а, Котов не сомневался, она узнает очень быстро. Баба Оля, совершенно точно, смотрит на него с небес и говорит: «Что ж ты, Севка, бестолочь-то така?», и грозит кривым артритным пальцем, который его все детство пугал и привлекал одновременно. Голова разболелась от этих мыслей, Сева снова устало прикрыл глаза, а, когда открыл их в следующий момент, на стуле у его койки уже сидел Павел Алексеевич, смотря на парня добрыми, печальными глазами. — Ну, как же ты так, Севка? — его лицо выглядело скорбным. Сева смутился, виновато опустив взгляд на руки. — Я… Хорошо так не… Решил… — пробормотал он тихо, а Соколовский улыбнулся. — Тебя записывать, Сев, философские мысли получаются, — заметил он медленно, после чего накрыл Севину руку своей ладонью и похлопал по ней. — Не волнуйся, миленький, все будет хорошо. Сева, внезапно, почувствовал, как глаза защипало, а по щекам потекли горячие слезы. — Ну, Севка, ну, что ты… Главное, живой, а голову твою поправим, будешь, как новенький, не огорчайся! У малышни каникулы, время есть, а потом, как зацветёт весна, как вздохнешь полной грудью и на пленэр их потащишь, в Царицыно, белок писать! Сева кивнул коротко, стиснув зубы от боли. Будущее, однако, казалось ему каким-то смутным, тревожным, мыслями он все возвращался во вчерашний вечер, в слова Арсения, смутно ощущая их горечь на языке. «Не нужно…» «Мы все решили…» «Признания ни к чему…» — Я ведь… Не нужен? — спросил Сева сипло. — Я ни к чему? — он с огорчением посмотрел на Павла Алексеевича, а тот вздохнул и нахмурился. — Ты только не говори, что специально это, — заметил он строго и вперил пронзительный взгляд в Севу, отчего он даже успел испугаться. — Сева? — Нет, — твердо ответил Котов, распахивая глаза и повторил: — Нет. — Хорошо. Потому что это того не стоит, — голос Павла Алексеича звучал убедительно, но, Севу убедить был не в силах. Сева знал, что стоит. Он, по сути, уже положил всю свою жизнь на алтарь этой любви, каждую ее крошечную живописную часть, которую хранил любовно в шкафу в маленькой квартирке, доставшейся ему от бабушки. Положил и отошёл в сторону, потому что, кроме этой жизни и его, собственно, Севы Котова любви, отдать ему было нечего. И сейчас Сева, вдруг, понял, что остался одиноким вовсе не из-за смерти бабушки, не из-за того, что его бросили родители или нет большого количества друзей. Он чувствовал себя одиноким, потому что он оказался пуст. Отдал все Арсению Удальцову, тот, словно у прилавка в магазине, забрал то, что нужно, а остальное не вернул, а просто оставил валяться. И мне не пригодилось, но и тебе уже ни к чему. … Прилетевшая вечером на крыльях ярости, страха и решимости Полина была куда более красноречива в своих осуждениях. — Я тебе говорила! — зашипела она змеёй с порога. — Я тебе все про него сказала, дубина ты Котов! А, если б насмерть? Что бы мы все делали без тебя, дурень? Как бы без тебя жили? — Сева видел, что девушке нестерпимо хочется его стукнуть, но она сдержалась, лишь погрозив кулаком. — Ну, я прям не могу, Сев, ну, ты же взрослый человек, ну, что за акции такие? Что за безумное саморазрушение? Сева смотрел на нее печально и молчал, потому что за целый день устал даже от той малости разговоров, которые у него случились. И от тех подозрений, которые на него сыпались. Поля рухнула на стул, ставя черную кожаную сумку себе на колени и отбрасывая с плеча волосы. — Мне Удальцов все рассказал. Что отшил тебя, а ты потом под машину сиганул, — она покачала головой с осуждением. — Сев, это вообще ни в какие ворота. Сева нахмурил брови. — Случайно, — сказал он сипло. — Ага, так я и поверила. Я твоему Удальцову все высказала, так и знай. И о том, как ты к нему относишься, и о том, какой он козел использовать тебя для удовлетворения своих мужланских потребностей. Сева поморщился. — Почему, м? — спросил он жалобно. — Что, почему? Потому, Сев, потому что ты ему пообещал свою работу отдать, сердце свое и всего себя с потрохами, а для него это коммерческий проект, а не любовь. И, раз уж он рассчитывает нажиться на твоём творчестве, то, пусть уж знает, что это не потому, что ты такой же меркантильный, как и он, а потому, что ты душа, а не человек. Сева скис. Отвернулся к окну, шипя от боли в затылке, понимая, что теперь все это выглядит в глазах Арсения ещё хуже, словно он не только попытался навязать ему свои чувства, но и подослал подругу, чтобы застыдить того за отказ. Отказ, который он озвучил ещё до того, как для Котова это приняло такой оборот. — Краски дашь? — спросил он печально. — Ты чокнутый, — ответила Поля с ласковой улыбкой, а потом зашуршала пакетом, ставя его на тумбочку рядом. — Я же подруга твоя, а не враг, конечно, дам. Сева не обернулся. — Сев, — позвала Полина строго. — Не злись. Да, я влезла во все это, но, поверь, лишь потому, что сам ты ничего не решишь, — она потрепала его по плечу, наклонившись и прошептав хитро на ухо: — А так, поваляшься в шикарной палате и, я уверена, пройдешь не менее шикарную реабилитацию… Неделю было грустно. Были уколы, процедуры, таблетки и тишина, как в голове, так и на бумаге. Сева пялился шоколадными глазами в скетчбук, который подруга принесла ему вместе с пачкой карандашей и медовой акварели, но никак не мог ничего написать. И, чем дальше в это он погружался, тем тревожнее ему становилось. Он закрывал глаза, уже в своей голове пытаясь взять в руки кисть и масло, но все повторялось вновь — ничего. Словно, он сказал Павлу Алексеевичу, что его жизнь закончилась, когда он написал свою работу для выставки Удальцова, она и правда закончилась, причем во всех смыслах. Севе было горько, он плакал ночи напролет, не мог нормально есть и пить, опустошенный невозможностью рисовать. Напуганный ею, лишенный того смысла в жизни, которая других смыслов ему попросту не давала. Когда, в понедельник, ровно после утренних процедур, в его палату решительно ворвался Арсений, Сева сидел на полу у окна, ковыряя пальцем скол ламината и слюнявя «белку» с зелёной краской. Удальцов бросил быстрый взгляд на кровать, на мгновение его глаза почернели, после чего метнулись истерично по палате, обнаружив, наконец, парня на полу. — Сева, Боже, что случилось? — спросил он, хмуря брови и в два шага оказываясь рядом. Сева поднял на него печальный взгляд. — Ничего, я… Просто ничего… — он повел плечом, вздыхая скорбно, а Арсений подхватил его за плечи, поднимая на ноги. — Собирайся давай, я пойду за выпиской, — сказал он строго, зачем-то отряхнув Севины плечи, после чего развернулся и так же стремительно скрылся из виду. Сева понуро опустил перебинтованную голову и поплелся к стулу, на котором висела его одежда. Полина принесла ее накануне, передав пакет через медсестру. Он неторопливо сменил тренировочные штаны и футболку на любимые некогда бежевые брюки и злополучную красную толстовку, которая мешком висела на его исхудавшем ещё больше теле, после чего влез яркими носками с авокадо в кроссовки, присев сиротливо на стул под телевизором. — Ну, что, готов, голубчик? — проворковала зашедшая в палату пухлощекая медсестра. — Бери добро, я тебя провожу… Сева послушно подхватил пакет с вещами, после чего поплелся за женщиной, понуро опустив голову и плечи. Арсений стоял у сестринского поста, хмуря брови и сунув руки в карманы, слушая внимательно застывшего рядом с ним пожилого мужчину в белом халате. Он важно кивнул, забрал из рук врача бумаги, после чего в два длинных шага оказался рядом, подхватив Севу под локоть. — Идём. Коротко и ясно, он ведь занятой человек, ему совершенно некогда возиться с маленьким глупым Севой Котовым. Парень вздохнул устало, после чего поплелся следом, продолжая настырно посасывать кисточку, как какую-то тонкую, невесомую связь с реальностью. Они спустились вниз на лифте, Арсений накинул Севе на плечи свое пальто, вырвав из его груди хриплый стон, возвращая мыслями в далёкое прошлое, где этот жест значил для Котова заботу и внимание, после чего вышел на улицу, закуривая. — Ты садись, я быстро, — сказал он коротко, а Сева послушно уселся на пассажирское сиденье, кутаясь в его пальто и с нервным сожалением вдыхая аромат одеколона, сигарет и кофе. Всего того, что Севе было чуждо, но, до боли в груди дорого. И нужно. Он смотрел через январское стекло, как, хмурясь, Удальцов курит рядом с машиной, вжимая голову в плечи от мокрого городского мороза, после чего быстрым движением отбрасывает бычок в сторону, распахивая дверцу и выдыхаяя себе за спину ядовитый дым, с быстрым вздохом садясь за руль. Арсений молчал. Завел двигатель, выруливая на дорогу, а Сева поджал губы, прикрыл глаза и отвернулся к окну. Мимо пролетала такая разная Москва: Сева чувствовал сквозь веки, как с лёгким осуждением смотрит на него Ленин, зыркнул изразцами дом Игумнова, потом моргнул черными деревьями некогда зелёный Якиманский сквер. Сева открыл глаза, когда мимо мелькнула Болотная площадь, потерянная в снегопаде. Он нахмурил брови, а машина плавно скользнула по большому каменному мосту, помахав издалека Водовзводной башней Кремля, а потом они замелькали, один за другим — Манеж, Охотный ряд, резкий поворот налево, а там на него посмотрел так же удивлённо Станиславский, вздохнул как-то устало Немирович-Данченко, а потом взглянул со своего гордого пьедестала строгий Маяковский, провожая их авто, когда машина свернула в переулок. Арсений все ещё молчал, а Сева, вдруг, покраснел, притих смущённо, накинув на забинтованную голову капюшон. — Прячешься? — хмыкнул спокойно Удальцов, нажимая на кнопку пульта, который открыл шлагбаум, зажатый меж высоких стен из черного кирпича. — Я не знаю, — протянул Сева, высунув нос. Они свернули на парковку, покружили немного по этажам, которых оказалось внутри намного больше, чем снаружи, после чего остановились в просторном кармане. Арсений заглушил двигатель, повернувшись к притихшему Севе и посмотрев на него внимательно. — Ты как? Сева так поспешно пожал плечами, что поморщился от боли в затылке. — Н-нормально, — сказал он, запнувшись и покраснев. — Ладно, идём… — кивнул понимающе Арсений, ловко открывая дверцу автомобиля и выходя. Зачем ждать. Сева вылез следом, озираясь по сторонам. В таких шикарных местах он раньше никогда не бывал, разве что, когда работал курьером и развозил дорогие духи. Обогнув машину, Арсений подхватил его за предплечье, потянув за собой, и в этом решительном, твердом и таком чисто мужском движении Сева потерялся — закружилась голова, сердце застучало так, словно сейчас прорвет толстовку и вывалился на пол, ком в горле подступил слишком близко, а вокруг все свернулось в одно бесконечное месиво из золота, черноты и мазков белого. Где-то звучали голоса. Где-то шумел лифт. Где-то мелькали светильники, улыбались люди, звенели бокалы, жужжали пылесосы, мерно колыхались в огромных аквариумах ленивые рыбы, а Сева, чуть спотыкаясь, шел, ведомый чужой крепкой рукой, в силах думать лишь о том, как бурлит в венах кровь и как становится страшно от всей этой роскоши. Богатства, которому он не принадлежал, словно нелепое бельмо на глазу, которое быть там, совершенно точно, не должно. Пиликнул электронный замок, Сева моргнул, словно очнувшись, наконец, осторожно поднимая шоколадные глаза на Арсения, который стоял в дверном проёме, внимательно смотря на парня. — Проходи, — сказал он спокойно, делая шаг в квартиру и непринужденно скидывая с ног замшевые туфли. — Не стесняйся. Сева сглотнул неловко, заглянул в просторную прихожую, стены в которой были отделаны пронзительным темным деревом, перемежающимся с невинно белым мрамором. — Это твоя квартира? — уточнил он смущённо, а Арсений решительно прошел дальше, скрываясь в гостиной со светлым ковром и нежно голубой каймой, футуристическим пузатым креслом на фоне длинного, в пол, окна. — А ты решил, что я тебя в чужую квартиру привез? — уточнил он саркастично, подав голос из-за поворота. — Хочешь чего-нибудь? Сева неловко стянул с ног кроссовки, надавив на пятки носками, поджал пальцы, постоял немного, втягивая нервно носом воздух, после чего прошел следом, осматривая просторную комнату с белоснежным диваном на тонких деревянных ножках, над которым висела огромная, почти во всю стену, акварель. — А это… — сипло протянул он, выставив палец, не в силах оторвать завороженного взгляда от подсвеченных персиковым закатом пальм, удивительными кляксами парящих над темно-зеленой землёй. — Myoe Вин Аунг, — отозвался с охотой Арсений, стоя около гармонично встроенной в стену темной кухни. — Акварели тишины, так их называют. Сева открыл рот от изумления. — Выглядит, как дорога… Не, скорее, даже, путь… — сказал он задумчиво, а Арсений хмыкнул. — Именно так про него и говорят, что он пишет путь жизни, как физический, так и метафорический. В нем вообще много философии. Сева подошёл ближе, протянув руку и застыв пальцами у самого холста. — Она теплая… — заметил он с мягкой удивленной улыбкой и обернулся, посмотрев на Удальцова. — И пахнет солнцем! Мужчина сложил руки на груди, облокотившись бедром о плиту и посмотрел на него сосредоточенно, слегка подняв бровь. — Странный ты, Сева Котов, — произнес он медленно, а парень покраснел. — Мне кажется, нам пора поговорить. Сева поджал губы, тут же присев на край дивана, как провинившийся школьник, складывая руки на плотно сжатых коленях и повесив нос. Ему стало не по себе от его строгого голоса и хмурого взгляда, на ум сразу пришли слова Полины, потом Павла Алексеевича, Сева притих и принялся жевать губы. Арсений сделал несколько решительных шагов в его сторону, присев на тот же диван, только на расстоянии, закинув ногу на ногу и облокотившись рукой о высокий подлокотник. Он провел задумчиво пальцами по подбородку, Сева заерзал, не в силах поднять взгляда. — Я должен задать тебе вопрос и хочу, чтобы ты ответил на него честно, — подал голос Удальцов. Звучал он твердо и не предвещал ничего хорошего. — Угу, — кивнул послушно Сева, зашипев сквозь зубы и добавив: — Хорошо. — Это из-за меня? — Котов мог поклясться, что услышал в словах нотки напряжения и сомнения, отчего поднял на Арсения уверенный взгляд и медленно покачал головой. — Нет. Это случайность. Я просто не посмотрел на дорогу. Арсений кивнул сам себе, устремляя глаза на противоположную стену, которая была совершенно пуста, но, от этого, не менее прекрасна, чем та, на которой висело произведение бирманского художника. Повисла долгая напряжённая тишина, в которой Сева слышал лишь свое сопение и стук собственного сердца. — Ты мне веришь? — спросил он, не выдержав, а Арсений поднял брови. — У меня нет повода не верить, Сева, — ответил он спокойно. Сева кивнул, вновь опуская глаза. — Почему ты привез меня сюда? Меня там дома Кардамон ждёт, Поля говорит, все обои подрал в коридоре… — затараторил Сева, а Арсений качнул длинной ногой. — Потому что врач сказал, что за тобой нужен присмотр, — ответил он уверенно. — А мотаться после работы к тебе у меня просто нет времени и желания. Сева посмотрел на него задумчиво. — Так, я бы сам… Что ж, я, немощный что-ли? Да, и Поля иногда… Арсений с нетерпеливым вздохом поднялся с дивана, заходив перед Севой по комнате, напоминая ему тигра в клетке. Он недовольно кривил губы, тер лоб пальцами и хмурил брови. — Иногда, Сева, не подходит, у тебя таблетки по часам, а ещё, могут быть обмороки и скачки давления, — сказал он недовольно. — Как Полина сможет тебе помочь, если ее не будет рядом? Сева посмотрел на него с искренним изумлением. — Так, я сам… — Блять, Сева! — воскликнул Арсений раздражённо, всплеснув руками. — В самом деле, ты совсем дурной или только прикидываешься? — он свирепо посмотрел на парня, а тот густо покраснел. — Извини, я не хотел тебя раздражать… — он виновато опустил плечи. Арсений невольно цыкнул языком, впившись рукой себе в волосы и прикрыв глаза. Несколько раз он с шумом втянул носом воздух, словно успокаиваясь, после чего вновь открыл прекрасные миртовые (теперь Котов знал это наверняка) глаза. — Полина не подходит, — сказал он напряжённо. Сева надул губы. — Ну, Павел Алексеевич, у меня ещё соседка хорошая, тетя Таня… — начал было он, а Арсений сделал резкий шаг в его сторону, сверкая глазами. — Сева, мать твою, Котов, просто заткнись и прими тот факт, что в ближайшие пару недель ты живёшь здесь, — сказал он решительно, смотря на Севу в упор. Тот сглотнул. — Но, ты же… Мы же… — замычал он, вздрагивая, а Арсений устало закрыл глаза, коснувшись пальцами переносицы. — Я бы не хотел, чтобы ты чувствовал себя виноватым, — сказал он, наконец. — Это просто нелепость, Арс, как и многое в моей жизни, это бывает… Я… Я как-то парня поцеловал, так он меня с лестницы столкнул… А ещё, мне чуть в метро ногу эскалатором не отрезало, но я… Арсений посмотрел на него с досадой. — Это вовсе не чувство вины, Сева, — отозвался он уныло, после чего посмотрел на часы, сверкающие на запястье. — Мне пора ехать, а тебе — отдохнуть. Вернусь не поздно, — он протянул руку Севе навстречу, легко потрепав его по плечу. — В холле телефон, там есть номер администратора, если будет что-то нужно. Сева открыл было рот, чтобы сказать, что ему всё это не надо, что он лучше поедет домой, но взгляд у Арсения был такой мрачный, а квартира — настолько потрясающей, что он улыбнулся смущённо одними уголками губ, после чего наклонил голову набок и спросил: — А можно ванну принять? А то в больнице только душ был, а я очень люблю… Ну… — он покрутил пальцем в воздухе, сам не понимая, что конкретно этот жест изображал. Арсений посмотрел на него растерянно, после чего нервно хмыкнул и кивнул. Когда Удальцов ушел, Сева отправился в увлекательное и неторопливое путешествие по чужой обители. Его поражало и приводило в восторг все: аутентичный бар в золотых тонах, с прозрачной стеклянной вазой, в которой стояли две вытянутые ветки боярышника, черные скульптуры чаек на массивных подставках в ванной, как, впрочем, и сама ванная, овальная, огромная, расположенная прямо рядом с окном, из которого открывался шикарный вид на Москву во всей ее красе. В этой квартире все, от пола до потолка, было так же потрясающе прекрасно, как и ее владелец, вылизано до блеска, продумано, изысканно, и Сева, нежась в теплой воде, поймал себя на мысли, что совершенно сюда не вписывается. Он вымылся с каким-то удивительным для себя спокойствием. Вытерся, надел снова брюки и толстовку. Обвел задумчивым взглядом мрамор и дубовый паркет. Вздохнул, посмотрев на себя, жалкого, тощего, побитого, словно дворняга, похлопал себя по узким бёдрам, убедившись, что Полина сунула ему в карман несколько мятых соток, после чего провел рукой по золотистой массивной ручке, нажав на нее и выходя за дверь. Голова начала болеть от сомнений уже в чудесном, похожем на сказочный дворец, лобби, где у него участливо поинтересовались, не нужна ли ему помощь, а, получив вежливый отказ, проводили до выхода. До метро было рукой подать, а там, сидя в вагоне грохочущего поезда, Севу так нестерпимо замутило от жалости к себе, что пришлось выйти и подышать. А потом ещё раз. И ещё. Кое-как он добрался до дома, постоял минут сорок на улице у подъезда, все не решаясь подняться. Нырнул воровато в лифт. Открыл дрожащими пальцами дверь, не видя почти ничего от гудящей черноты в голове. Где-то под ногами извивался змеёй Кардамон, а Сева метнулся в бабушкину комнату, задыхаясь от тошноты: Сева Котов, улыбающийся, застывший в собственном счастье, смотрел на него с пола, хитро прищурив один глаз, а самому художнику стало, вдруг, так отвратительно, что он с отчаянным воплем бросился к картинам. Или к самому себе, заблуждающемуся, такому отвратительно глупому в своей слепоте. — Ненавижу, — хрипел он, разбрасывая их по комнате. — Всех вас ненавижу, каждую! — злые слезы брызнули из глаз, дыхание сбилось. — Я ненавижу тебя, чертов неудачник, как же я тебя ненавижу! Ты мне не нужен! Ты мне совсем не нужен! Горло ссаднило, он сам стал себе так бесконечно неприятен, что хотелось визжать. Руки заболели, вновь и вновь натыкаясь на деревянные подрамники, ногти окрасились в красный от крови, когда он с остервенением рвал холсты. Сердце болело, рвалось наружу, прочь от этой злости, которая клокотала в нем внутри, Сева не слышал и не видел ничего вокруг, дышал прерывисто, словно бежал бесконечно. От себя и, снова, к себе. — Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу, — повторял он, как заведённый, не чувствуя, как течет из носа кровь, как намокает от слез толстовка. — Ненавижу. Я тебя ненавижу. Я тебя ненавижу. Сжавшись в комок на полу бабушкиной комнаты, окружённый изуродованными частями самого себя, Сева скулил жалобно, никак не в силах справиться с истерикой. Он сам во всем виноват. В том, что открыл свое сердце, в том, каким глупым и наивным был, в том, каким нелепым, в итоге, оказался. Вспышками боли взрывались в его голове картинки идеальной квартиры в центре Москвы. Отчаянными рыданиями извергались из него воспоминания о словах, которые ему не позволили сказать. — Сев? Сева? — голос звучал так далеко, что Сева решил было, что это мираж. Глупая фантазия его стонущего сердца, которое все никак не могло принять то, что, казалось, уже сумел принять разум. — Сева??! Блять, Господи, Сева! — он прозвучал так близко, что Котов, невольно, зажмурился, сжимаясь сильнее, а секундой после его со всех сторон обняли теплые руки. — Сева! Что… Что, мать твою, произошло??! — Ненавижу, — тихо бормотал Сева, с силой закрывая глаза. — Я себя ненавижу. — Блять… … Сева очнулся в своей комнате. Уставился глупо в потолок широко распахнутыми глазами, которые непонятно почему щипало так, словно в них насыпали песка, осмотрелся, пошевелившись. — Очухался? — послышался над ним усталый голос Арсения, а Сева прищурился, фокусируясь и дернулся, чтобы подняться, но сильная рука решительно прижала его обратно. — Лежать! Сева послушно притих, вперив виноватый взгляд в каменный подбородок, который нависал над ним, как кусок скалы. Затылок пекло, и Котов только теперь сориентировался в пространстве, понимая, что лежит головой у Арсения на коленях, на своем диване, в своей квартире. — Как я тут оказался? — спросил он жалобно, а Арсений снова устало вздохнул. — Хотел бы я знать, — ответил он сухо. Сева моргнул медленно, а перед глазами замелькали воспоминания: лобби, «вам чем-нибудь помочь?», метро, тошнота, синие вагоны, станция за станцией, а потом бесконечная боль. И он, со своими дурацкими карими глазами цвета «Аленки». — Я такой неуместный, — сказал он тихо. — Ты идиот, — отрезал разочарованно Арсений и провел раздражённо рукой по лбу, вздыхая. — Врач сказал — покой. А ты поперся на другой конец Москвы, чтобы что? Котов попытался сформулировать ответ, попытался объяснить хотя бы самому себе, каким немыслимым был в той, другой жизни, а потом, вдруг, на ум пришли воспоминания, а пальцы, изодранные в кровь, резко заболели. Сева замер, а в голове вспыхнуло осознание: он уничтожил картины. Он уничтожил все, ради чего Арсений вообще с ним общался! Его разом замутило. Он снова дернулся, но рука лишь сильнее надавила на грудь. — Лежи, хватит уже бегать, Сева, — сказал Арсений жёстко. — Меня стошнит сейчас… — проскулил Сева, а Удальцов вздохнул, качая головой. — Ну, значит стошнит, — ответил он после паузы так невозмутимо, словно говорил о погоде. — Так, я же… Ну… — Сева заерзал, быстро дыша. — Арс, пусти, пожалуйста… Я… Я мигом, ладно? Арсений сжал с силой челюсти, отчего желваки ходуном заходили, после чего поднялся решительно с дивана, подтягивая Севу за собой. — Идём, — сказал он, поддерживая парня под руку. — Да, ну, что ты, как с маленьким… — проворчал Сева, прикусив губу, когда Удальцов смерил его недобрым взглядом. — Ладно-ладно… Он, сопровождаемый мрачным стражем, прошел до ванной, умылся холодной водой, подышал ещё немного, после чего его, все же, вырвало, скрутив несколько раз. На лбу выступила испарина, голова затрещала, а Сева лишь настырно прополоскал рот, вытирая лицо и посмотрев на застывшего со скрещенными руками в дверном проёме Удальцова. — Чаю? — Ты ничего не хочешь объяснить? — спросил Арсений недовольно. Сева виновато пожал плечами, обходя его бочком и просачиваясь на кухню, где ему сразу столо спокойнее. — Ты про картины… — протянул он печально. — Извини… Я… Никакой я не художник, пойми, зря вы во мне его видите все. Я просто… — Я не про картины, — отозвался Арсений резко. Сева обернулся, посмотрев на него огорченно. — А о чем тогда? Удальцов сжал губы, а взгляд его сделался недобрым. — Зачем ты сбежал? Сева покраснел. — Я же сказал, я неуместный там. Это твоя жизнь, она такая ослепительно прекрасная, такого благородного королевского синего, а я… Я вот тут гораздо правильнее… — он огорченно развел руками. — Не хочу я усложнять, я и так достаточно сложным все сделал, отвлекаю тебя постоянно своими этими глупыми неудачами… Мне жаль, Арс, правда, искренне жаль, что ты рассчитывал на выставку, а я все испортил, но я не могу по-другому… Я себя того, влюбленного, ненавижу… И не хочу никому портить жизнь этой любовью, мешать не хочу… Арсений поднял бровь. — Все сказал? — спросил он грубо. Сева поджал губы и коротко кивнул. — Ты, правда, думаешь, что я сюда припёрся только потому, что мне твои картины забрать приспичило? — его голос звучал раздражённо. — Что я тебя к себе привез только для того, чтобы выставка не сорвалась? Что я, только представив, что ты со своей башкой прибитой поперся хрен знает куда, сорвался, как придурошный, чуть, блять, лобовуху не поймав, чтобы сюда приехать, просто так? Картин ради? — Сева испуганно сжался от его яростного взгляда. — Если так, то ты полный идиот, Сев, потому что я уже не знаю, что ещё должен сделать, чтобы показать, что ты мне небезразличен. Щеки Севы вспыхнули, он удивлённо открыл рот, растерянно уставившись на мрачного Удальцова. — Но, ты же… Но тогда же… Арсений провел рукой по волосам, фыркнул раздражённо, вперив в Котова убийственный взгляд. — Я был охренеть как не прав, — сказал он мрачно. — И я думал, что и дальше смогу делать вид, что тебя не… — он осекся, поджав губы, а Сева сделал шаг ему навстречу, обнимая за шею и пряча в ней свое лицо, не давая ему договорить. Руки Арсения тут же обвили его за талию, притягивая ближе, бедра вжались в его бедра, а из груди вырвался протяжный жалобный стон, когда он уткнулся носом в забинтованную макушку. — Блять, Сев, я думал, с ума сойду… — просипел он, сжимая его сильнее. — Думал, сейчас приеду, зайду, ввалю тебе по первое число, а ты… Ты там… Блять, не делай так никогда больше, понял? — Я не могу обещать, я ж не художник… — пробормотал, касаясь носом его шеи Сева, с наслаждением и трепетом вдыхая его аромат, а Арсений хрипло хмыкнул. — Сева, — предупредительно заметил он. Котов отстранился, заглядывая заискивающе ему в глаза. Миртовые. Невозможно любимые миртовые глаза. — Я ненормальный, — сказал он тихо. — Я понял, — кивнул решительно Арсений. — Я неудачник, — робко добавил Сева. — Я помню, — согласился тот. — Я… — Замолчи, пожалуйста, Сев, — вздохнул устало Удальцов, наклоняясь к его губам и прикасаясь кончиком языка к его рту. Сева разом лишился всяких чувств и совести, застонал и прильнул с ответным поцелуем, изголодавшийся по чувственным губам и сладости, которую они дарили. Это оказался очень глубокий и проникновенный поцелуй. Цвета винограда, с привкусом вина, такой удивительно густой и темный, что Сева, наконец, отстранившись, никак не мог выровнять дыхание. — Сев, поехали ко мне? — спросил хрипло Арсений, заглядывая парню в лицо. — Пожалуйста? Сева нервно осмотрелся. — А как же Кардамон? — спросил он неловко. Арсений зашипел, смешно наморщив тонкий нос. — Завтра заеду и заберу. Но сейчас оставаться тут не хочу, поехали. Сева поежился. — Я в твоей бирманской сказке не в тему… Там такая акварель волшебная, с персиком, а я… Как помидор. Арсений наклонил голову набок. — Давай в отель. В галерею. Да, хоть просто в машину и куда глаза глядят, Сев, только не тут, — он нахмурил брови. — Весь коридор в крови, про бабкину комнату и вовсе молчу. Мне только от воспоминаний дурно. Сева сконфуженно посмотрел на него и робко кивнул. В тот же миг Арсений решительно схватил его за руку, потащив к двери. Котов молча следовал за ним, затаив дыхание и всё ещё не веря в то, что происходит: Арсений Удальцов, потрясающий, крутой, успешный, популярный, важный и, несомненно, талантливый, почти признался ему, Севе Котову, в своих чувствах. И сейчас усаживает заболиво в свою идеальную машину. Голову страхует, чтобы дурачина Сева Котов не приложился ею об авто. Выкуривает нервно две сигареты подряд, потом садится и заводит мотор, а его руки, Господь Всемогущий, так невероятно притягательно двигаются на руле, что Сева начинает невольно ерзать, вспоминая, как они же доставляли ему совершенно распутное удовольствие. — Не дергайся, — рыкнул Удальцов, кося на Севу взглядом. — Иначе, я тебя трахну на ближайшем светофоре. Сева покраснел, вжал голову в плечи и притих, хотя перспектива и не показалось ему такой уж откровенно неудачной. Дорога была невозможно долгой и такой напряжённой, что по салону летали искры. В лифте они поднимались в гробовой тишине, а Сева позволил себе рассмотреть строгие высокие двери, отделку палисандром и светящиеся цифры, мелькающие на табло — 5,6,7… Как обратный отсчёт в его новую жизнь. Тренькнул звоночек, двери распахнулись, а Арсений рывком схватил Севу за руку, потащив к квартире по тихому широкому коридору. Щёлкнул замок, и Сева был грубо впихнут в просторный холл, а, мгновением позднее, с него в нетерпении снимали одежду, сцеловывая с губ рваное дыхание. — Можно?.. Можно я тебя попрошу? — простонал Сева, теряясь в ощущениях. — Ну? — выдохнул Арсений, хватаясь за пряжку на брюках Котова дрожащими пальцами. — Не признавайся мне в любви, пожалуйста? — сказал он жалобно, а Арсений вскинул на него вопросительный взгляд. — Что? — Признание… — губы Арсения настырно прихватили кожу на Севиной шее, отчего он запнулся. — Не нужно. Арсений зарычал, хватая его за подбородок и разворачивая к себе лицом, сверкая зелеными светлячками, которые спрятались испуганно в зарослях мягкого папоротника. — Я говорить буду, что посчитаю нужным и когда посчитаю нужным, понял меня? — сказал он решительно, а его губы зацепили нижнюю губу Севы, вырывая из его груди стон. — И про любовь тоже. Потому что я всегда делаю то, что хочу, — он подцепил его за талию. — Идём. Хочу тебе показать кое-что. Сева непонимающе закрутил головой, потому что был явно не в том состоянии, чтобы рассматривать и анализировать что-то, но, послушно поплелся за Арсением, загипнотизированный его теплой рукой. Они зашли в гостиную, прошили ее насквозь, словно пуля бренное тело, потом прошмыгнули мимо просторной кровати, о которой Сева с далёкой грустью успел помечтать, оказавшись в хозяйской ванной. Щёлкнул выключатель, заливая широкое пространство из мрамора, камня и металла светом, Сева зажмурился, когда Арсений остановил его у огромного зеркала во всю стену. Он лёгким касанием бедра подтолкнул его к длинной столешнице с золотистыми прожилками, чуть с краю от раковины, разворачивая Севу к себе спиной. Котов непонимающе мазнул взглядом по отражающей поверхности, в которой, словно в параллельной вселенной, был он сам, с бестолково перемотанной грязным бинтом головой, в мятой, залитой кровью и без того красной толстовке, а позади стоял прекрасный, как греческий бог, Арсений, с пылающими зеленью карими глазами, идеальной щетиной, темными волосами и широкими плечами, которые обтягивала не менее потрясающая жемчужная рубашка. Он коснулся того Севы, что был в зеркале, губами, прищипывая кожу на шее, отчего у самого Котова прошла дрожь по телу. Он схватился за край его толстовки, ловко стянув ее с плеч, отшвырнув в сторону, а Сева смущённо опустил глаза, смотря, как по его тощему телу и впалому животу растекаются причудливыми кляксами жёлтые синяки. — Нет, я хочу, чтобы ты посмотрел, — голос Арсения звучал строго, а его пальцы с силой приподняли Севин подбородок, устремляя его невольный взгляд в зеркало. — И я хочу, Сева Котов, чтобы ты увидел не то, что видишь ты, а то, что вижу я. Он пробежал лёгким движением по севиным плечам, пальцами спускаясь по жилистым рукам, придавливая ладони к столешнице. Его губы коснулись шеи, прошлись языком до уха, обжигая его дыханием, а Сева невольно распахнул глаза, когда Арсений мягко прикусил его мочку. Из зеркала на него смотрел бледный, измученный самим собой парень с темными шоколадными глазами и соломой спутанных волос — зрелище то ещё. Сева невольно наморщил нос, вновь отворачиваясь. Арсений пробежал пальцами обратно, коснулся груди, принимаясь медленно перекатывать межу подушечкам соски, отчего Сева невольно застонал. Одна рука Удальцова осталась в области сердца, накрывая его широкой ладонью, а вторая нырнула ниже, змеёй проскальзывая по худому впалому животу к висящим на узких бедрах брюкам, каким чудом державшихся на них, Сева сказать не мог. В это время его губы переместились на шею, втягивая с влажным причмокиванием чувствительную кожу, оставляя на ней любовные метки, каждая из которых полыхала на Севе, как невиданный цветок. Он снова протяжно застонал, когда пальцы Арсения пробрались под резинку его трусов, обхватывая член, дыхание сбилось, а все сознание резко изменило свое расположение, переместившись куда-то между ног. Губы Удальцова приятно отвлекали, прикусывая плечи, зализывая их мокрым, горячим языком, в то время, как его ладонь размашистыми движениями проходила по его члену туда-сюда, цепляя кольцами головку и вырывая из груди парня прерывистые хрипы. — Арс, м… М-м-м… А-хах… Арс… — Ха-а-а… Сева заметался под его напором, а Арсений тут же вытащил руку, оставляя его, одинокого в своей страсти с дрожащими коленями и нервно колотящимся сердцем. Сева склонил голову, пытаясь вздохнуть, а Удальцов резко спустил с него штаны, прижимаясь своим горячим телом к его телу. Жар исходил от него даже сквозь одежду, которая, впрочем, долго на нем не задержалась: краем полного влечения взгляда Сева увидел, как тот нетерпеливо стягивает с плеч рубашку и рывком расстёгивает пряжку на ремне, с каким-то маниакальным блеском в глазах вновь приникая к его, Севы, тщедушному телу, обхватывая широко его руками. — Ноги раздвинь, — хриплым порочным голосом приказал он, а Сева послушно, с предвкушением, подчинился, расставив дрожащие, как у юного оленёнка, ноги, путаясь в упавших к его щиколоткам брюкам. — Я долго сдерживаться не смогу. Голова у Севы нестерпимо закружилась, он сильнее сжал столешницу пальцами, а жаркий язык Арсения прошел по его загривку, в то время, как пальцы, неизвестно когда увлажненные, коснулись ягодиц. Сева невольно выгнулся им навстречу, нетерпеливо выпятив зад, а Арсений хрипло усмехнулся. — Хочешь? — спросил он довольно. — Да, очень! — отозвался с охотой Сева, ерзая в его объятиях. — Ну, Арс… Пальцы Удальцова шевельнулись, после чего медленно, но уверенно погрузились в тело Севы, вырывая из его груди протяжный стон. Он не был деликатным, но грубости Котов не чувствал, только бесконечное желание, которое скручивалось внизу живота, когда Арсений протолкнул фаланги глубже, задевая чувствительную точку, из-за чего Сева выгнулся дугой, хрипло вскрикнув. Арсений придвинулся плотнее, прижимая бедра Севы к столешнице, подхватывая другой рукой его бодро торчащий над ней член, а Котов, вдруг, подумал, что сейчас, откровенно и точно, захлебнется от чувств, погибнув прямо в шикарной ванной под строгим взглядом Маяковского. Он распахнул глаза, уставившись на какого-то совсем другого Севу в зеркале: оттуда на него смотрел гибкий, худой, но невероятно горячий парень, пластичный, словно танцор, невообразимо складный, мягкий, жаждущий, с красивыми руками, перетянутыми венами, бледной, аристократичной грудью, плоским подтянутым животом, по которому темной дорожкой сбегали к члену волоски. Его глаза, цвета темного шоколада, смотрели на Севу сладострастно, вызывающе, призывно, губы, искусанные нетерпеливыми зубами, алели, скалясь в требовательной улыбке, которую он никогда на своем лице не видел, а красные отметины на шее так откровенно намекали, что этот человек в зеркале любим и желанен, что Севе даже стало неловко. Пальцы Арсения шевельнулись глубоко в нем, вновь и вновь вознося к высшему наслаждению, рука на члене сжимала так сладко, что хотелось кричать и отключаться, а Сева, вдруг, улыбнулся сам себе, понимая, как, должно быть, глупо всегда выглядел, когда утверждал, что он, в сравнении с Арсением Удальцовым, совершеннейшее ничтожество. О, нет. Он был таким гармонично звонким рядом, таким утонченно артистичным, отчего ему показалось, будто даже синяки на теле, ссадины и перебинтованная голова — это комплименты, а не недостатки. — Сев, можно я… — прохрипел Арсений ему в шею, а Котов улыбнулся страстно, после чего мурлыкнул, словно кот: — Я решил, ты передумал… Арсений зарычал, вытащив из него пальцы, из-за чего Сева хрипло вскрикнул, властно притянул за бедра к себе, входя в него одним точным, сильным движением. — О, мой Бог… — проскрипел он, чуть отстраняясь и сжимая пальцы на севиных ягодицах. — Ты такой узкий… Сева замычал, подаваясь ему навстречу, хватая бесстыдно себя за член, понимая и принимая новую для себя откровенность: он другой. Он желанный, страстный, прекрасный и любимый, чувственный, яркий, совершенно невероятный. И таким он становился рядом лишь с одним человеком, который сумел увидеть все это сквозь толстую корку смущения, закомплексованности и предрассудков. Арсений ускорился, влажно шлепая вспотевшими бедрами о его ягодицы, сжимая крепко пальцы, то притягивая, а то отстраняя, насаживая его так яростно и слепо, что Сева невольно задрожал от этой первобытной страсти. — Я… Хочу… — прорычал Удальцов сквозь зубы. — Чтобы ты… Кончил… Для меня… Сева зажмурился, его кулак на собственном члене задергался истерично, он прикусил губы, бедрами подаваясь навстречу Арсению, подмахивая ему с такой страстью и необходимостью, словно от этого зависела его жизнь. Оргазм невозможным давлением начал распухать у него внизу живота, лавой, как по жерлу вулкана, поднялся по члену, Сева сжал его сильнее, до белых мух перед глазами, а потом отпустил, с облегчением, граничащим с обмороком кончая на мраморную столешницу, заливая ее золотистые прожилки белесой спермой. Он стонал, метался, насаживаясь на Арсения с каким-то безумным бесстыдством и наслаждением, сотрясаясь всем телом, сжимая его так, что тот протяжно стонал и хрипел в ответ, застыв на мгновение, а потом с силой изливаясь следом, вжимаясь бедрами в его бедра и стискивая их ладонями. Он уронил голову Севе на плечо, тяжело дыша, спотыкаясь на каждом вздохе, а Котов с мягкой улыбкой запустил пальцы ему во влажные волосы. — Арс… — позвал он хрипло. — М? — тот был не в силах пошевелиться, лишь крепче обнял его за талию, сильнее зарываясь носом в шею. — Я люблю тебя, — сказал Сева просто, и поймал себя на мысли, что совершенно плоские и непримечательные слова в его губах звучали как-то совсем иначе, бархатно, мягко, сладко, полные цвета и его самых таинственных оттенков.