Стояла суровая, засушливая техасская жара. Отцвели ирисы Инессы, и почти закончилось лето. Пять месяцев прошло с того дня, когда Гектор видел Чигура в последний раз.
Любой бы сказал, что доктору впору радоваться, что проклятье ушло, не исполнившись, и терзает теперь кого-то другого. Но слишком много самого себя Сильверман вложил в это ложное спасение. Все его иллюзии разбились вдребезги, и потерять их было не тем же самым, что проиграть в лотерею, или заплатить за вход в заповедник, но так и не увидеть редкого зверя. Вместе с Чигуром ушла из жизни Гектора и надежда, и призрачный смысл. И сама жизнь ушла.
Снедавшая его безысходность выражалась в рабочих часах, которым не было теперь конца и края. Сильверман всегда работал много и самоотверженно, но теперь совсем растворился в своём призвании. Он не стремился таким образом утвердиться как социально-полезная единица, или стать в чьих-то глазах героем труда; Гектор перестал верить в то, что он хоть чего-нибудь стóит, и уж тем более не рассчитывал убедить в этом кого-то ещё. Он стремился работать как можно больше, чтобы перестать жить.
На выходные Гектор возвращался к Инессе будто бы по привычке. Дома он был похож на своё собственное приведение. Почти ничего не ел и не разговаривал, до позднего вечера исписывал бумагу разделами будущей книги, а когда уже не оставалось сил сидеть, лежал пластом в спальне, смотря на чёрно-белых себя и Джоанну в портретной рамке. Мог смотреть хоть всю ночь, будто от этого зависела оставшаяся в нём жизнь. А если засыпал, ничего вокруг не менялось — только зелёное время на электронных часах. Сон больше не давал Гектору настоящего отдыха; что-то в нём устало настолько, что уже никогда не смогло бы двигаться дальше.
Иногда его накрывала тоскливая, болезненная ностальгия, и Сильверман подолгу листал свои фотоальбомы, рассматривая бесчисленные окна в прошлое. Уходить в воспоминания ему нравилось больше, чем прозябать в настоящем. И он вспоминал, начиная с самого детства.
Маленьким он был не то чтобы сорванцом — просто непоседой, больше всего на свете любившим совершать открытия и делиться ими со взрослыми, которые давным-давно знали всё, что он там наисследовал, но удивлялись так, словно он нашёл новую планету. Особенно большой и неизведанной планетой Гектору казалось дедушкино ранчо в Лаббоке, куда его привозили на всё лето родители. Он облазил там каждый угол, знал всех местных собак по имени и фамилии и разорвал дюжину комбинезончиков, карабкаясь на заманчиво сучковатые груши и яблони, за что его стегали прутом в воспитательных целях — не очень больно, но обидно. В доме деда тоже было интересно: висело над камином ружьё, с которым дед ходил на индейцев, стояло в углу старое банджо, красовался на полке-насесте краснобровый тетерев работы местного чучельника — увидев птицу впервые, Гектор, совсем ещё малыш, попытался накормить её печеньем.
Уже тогда маленький Гектор, как умел, шёл на жертвы во имя науки: долгие минуты рассматривал гревшуюся на солнце лягушку, ловил ящерок в тенистых зарослях, удивляясь, какие они холодные и смешные, пробирался к заброшенному амбару в предутренних сумерках, чтобы посмотреть, как возвращаются с охоты летучие мыши, и нырял с головой в мутную мелкую речку, чтобы достать со дна новую ракушку для своей коллекции. Ему нравилось всё систематизировать, объединять похожее с похожим. Ракушки, камешки, жёлуди. Со всей этой дребеденью он был богаче чем король.
Гектор сразу полюбил дедушкиных лошадей, но ростом был всего с две лошадиных морды. То есть, слишком мал, чтобы ездить одному даже на самой приземистой. Дед, не став ждать, когда он подрастёт, раздобыл для него пони, и воспоминание об этом оставалось для Сильвермана одним из самых счастливых до его последнего дня. Пони Бенджамин, названный в честь Франклина, стал его боевым скакуном, а палка — ружьём, из которого Гектор «убивал» своих друзей «индейцев».
Прискорбно, что в дальнейшем война перестала быть для него игрой. Отец ушёл на войну, когда Гектору было лет шесть или семь, что сильно омрачило его безоблачное детство. Он искренне считал, что на войну берут только злых: в своих играх, где он сгонял индейцев с родных земель, захваченных белыми колонизаторами, он изображал отрицательного персонажа. Маленький Гектор не представлял, что уравновешенный, миролюбивый, медлительный отец будет делать на войне. А если бы кто-нибудь сказал мальчику, что он и сам будет воевать, когда вырастет, Гектор бы непременно расплакался — он ведь не злой, и не хочет никого убивать.
Больше Гектор не играл в войну.
Впрочем, очень скоро его вовсе перестали интересовать детские игры. К четырнадцати годам Гектор, всё ещё нескладный, но обещавший превратиться в красивого молодого человека, начал интересоваться девчонками. Даже испытывал нечто неоформленное и волнительное к паре мальчиков — когда-то в нём было столько любви, что хватало на всё живое. Но отец, вернувшийся с войны посуровевшим и ещё более консервативным, лично подверг бы его лоботомии за такие содомитские причуды, поэтому Сильверман счёл за благо сосредоточиться на естественном порядке вещей. Добрый, обаятельный и забавно-галантный Гектор нравился девушкам, и они охотно отвечали на его первые неловкие порывы безрассудной юношеской любви. Но до Джоанны невест у него было всего две — в вопросах отношений он всегда был довольно серьёзен, не ухаживал за дамой, если не чувствовал, что готов провести с ней, по меньшей мере, всю жизнь, и очень тяжело переживал расставания и разлуки.
Джоанна… Так много страниц сияло её улыбками. Она была его солнцем. Никого больше Гектор не смог полюбить так же сильно. День, когда она приняла его руку и сердце, к великому сожалению, не имел своего окна ни в одном альбоме. По той простой причине, что они с ней тогда были только вдвоём во всём мире, и некому было запечатлеть их на фотоплёнке. Набережная реки Сан-Антонио, верно, помнит тот день так же хорошо, как и Гектор. Вернее, ночь. Звёздную ночь лета пятьдесят седьмого года. В тёмно-синей воде отражались цветные огни гирлянд и фонариков, мерцали вывески, и громадные компании туристов и аборигенов бродили по набережной, оглушительно делясь впечатлениями друг с другом. Гектор любил толпу, любил, чтобы жизнь кипела, и чтобы рядом была Джоанна. Но если он преклонит колено среди этой кипящей жизни, его просто затопчут, или одобрительный рёв сотен зевак смутит его любимую женщину, или карманники умыкнут кольцо прямо из раскрытой шкатулки. Поэтому изобретательный Гектор взобрался на здоровенную декоративную бочку возле дверей паба и начал во весь голос орать, что набережная Сан-Антонио заминирована, и всем необходимо срочно её покинуть. Сильверман был так убедителен, что даже Джоанна не последовала его указаниям лишь потому что он подмигнул ей. И когда набережная опустела, и чарующая красота звёздной ночи в самом центре родного города стала принадлежать только им, Гектор соскочил со своего пьедестала и предложил ей стать его женой. Джоанна была вне себя от счастья и хохота, и сказала: «
Если сделаешь так на нашей свадьбе, весь торт достанется нам». Их первый поцелуй в качестве жениха и невесты был так головокружителен, что они в конце концов свалились прямо в траву, и лежали бы так хоть до утра. Но кто-то из ретировавшихся прохожих наверняка вызвал полицию, которая мигом арестовала бы Гектора за ложную тревогу, поэтому им с Джоанной тоже пришлось, смеясь, убегать от воображаемых террористов.
Через одиннадцать счастливых лет новая война забрала у него Джоанну. Гектор ужасно не хотел, чтобы она шла на смерть вместе с ним, но разве мог он запретить ей делать то, что было её призванием. Джоанна тоже была доктором Сильверман, и так же, как и он, создала себя для помощи людям. Она умерла, исполняя свой долг, а Гектор зачем-то выжил. В некоторые моменты ему казалось, что он знает, зачем живёт, и зачем его спас Эдвин Дрейк, но достойного ответа найти так и не сумел.
Тяжело было потом оторваться от фотографий. Тяжело вернуться в настоящее из тех времён, когда он был счастлив. Тяжело осознавать, что большеглазый мальчик на пони Бенджамине, красавец-студент в своём первом белом халате и бесконечно счастливый муж прекраснейшей на свете женщины окончит свою историю обессилевшим ничтожеством.
Неутомимая сестра Флор, заменявшая Гектору солнце Джоанны и подсказывавшая ему новый смысл, сдалась и оставила его в покое. Больно было смотреть, как дорогой ей человек угасает, но Инесса видела, что ничем тут помочь не сможет. Даже врач, к которому Гектор отказывался идти, вряд ли помог бы ему. Сильверман не хотел ничьей помощи. Считал, что спасать в нём нечего. Инессе оставалось только принять его нежелание идти дальше. Она действительно любила его, и защитила бы от любой напасти, но не в её силах было оживить пустыню на месте его души. Отчаявшегося не спасут даже десять врачей и цыганских хироманток.
Гектор больше не молился, не звал Джоанну, не донимал Инессу своими тревогами и печалью. Отбросил всё, что помогало ему подняться и продолжать путь. Отпустил верёвку, державшую его над пропастью, и смиренно падал вниз, ожидая смерти. Гектору было всё равно, в каком облике она настигнет его. Если рэбаньо узнают об его предательствах, он раскинет руки, чтобы его распяли на пыточной крестовине, и позволит им содрать с себя кожу. Если по его душу придёт Чигур, он не станет больше пытаться противостоять этой твари, и позволит ложному спасению забрать себя. Если у него случится инфаркт, он не сойдëт с места, и позволит своему пустому, измученному сердцу остановиться.
Лишь один исход не был Гектору безразличен. Необратимый упадок царил в его разуме и душе, но одно-единственное сражение Гектор по-прежнему вёл, несмотря ни на что. Сражение с самим собой. С Мистером Нитратом, нетерпеливо ждущим освобождения из обветшалой клетки его добродетельного рассудка. «
Выпусти меня, если не хочешь жить сам. Зачем тебе жить. Ты ничтожен. Это я должен жить. Ты сам разбудил меня. Почему ты не уступишь мне? Эгоист, эгоист!».
Гектор знал, что это чистая правда. Вина за то, что пробудившееся зло пытается прогнать его из собственного тела, лежит только на нём. Не будь он таким позорным мерзавцем — не было бы никакого зла. Но Гектор сдерживал оборону, отдавая на это последние силы. Его присутствие в мире и без того принесло достаточно разрушений и смертей. Если позволить Мистеру Нитрату свергнуть себя, тьма, окутавшая его, будет расползаться всё шире. Как Чигур, он начнёт сеять хаос.
Этот бой был единственным, перед которым Гектор не отступал. Он вёл эту борьбу днём и ночью. Он до того извëл и загнал себя, что его начали преследовать страшные, тревожащие симптомы. Он часто слышал, как Мистер Нитрат уговаривает его сдаться. Теперь к голосу внутри его разума — не чужому, но чуждому — присоединились галлюцинации. Только обонятельные. Гектор не знал, почему именно этот анализатор начал его обманывать. Впрочем, это всё-таки лучше, чем видеть на улицах Бармаглотов. Время от времени он ощущал застрявший в переносице фантомный запах густой застоявшейся крови. Такой же, каким разило из «шевроле» с трупами Динито и Санти. Такой же, каким наполнился Деревянный Кабинет в день его злополучного собеседования.
Ещё с ним случались провалы в памяти. Пока ещё короткие и незначительные, со временем они обещали разрастись в пробоины. Гектор почти не замечал их в силу того, что довёл многие элементы своей повседневной активности до автоматизма. Списывал на забывчивость и невнимательность то, что можно было списать. До последнего отказывался верить, что в те моменты, когда он себя не помнил, на минутную разведку вылазил из своего укрытия Мистер Нитрат.
Кульминацией его надвигающегося безумия стали весьма труднообъяснимые состояния. Гектору стало казаться, что он частично себе не принадлежит. Нет, не казаться. Он чувствовал, как им пытается завладеть нечто. Кто-то хотел плакать его глазами. Кто-то хотел смеяться над тем, что доктор считал ужасающим. У кого-то не было своего тела, и он страстно желал заполучить его, Гектора.
Инесса не знала о том, что творится с ним. Гектор не говорил ей. Он сам просил её сдать его в Бедлам, если у него съедет крыша, но врачи ему не помогут. А раз сестра Флор не говорит с ним об этом, значит, его помешательство не бросается в глаза. Это хорошо.
Может, со стороны понять было и нельзя, но рассудок его разваливался на части. Никогда Сильверман не чувствовал этого настолько явственно. Это было то, чего он боялся больше всего на свете. Трещина, разломившая надвое его жизнь, уверенно дробила костяк его личности. И лишь безостановочно работая, он мог задержать ползущий разлом. Хирургия, по-видимому, объединяла и доброе его начало, и злое, корыстное. В работе Гектор не чувствовал так остро, что он сходит с ума, что он может стать опасен для окружающих. Что Мистер Нитрат вот-вот отделится от него, завладеет его телом и заплачет его глазами, и будет долго и громко смеяться над тем, что доктор посчитал бы ужасающим.
Сильверман знал: его ждёт новая сделка. Такая же, какую предложил ему Рокки — умереть, или вечно бродить во тьме. Только в этот раз условия выдвинет его собственный разум. И в этот раз Гектор выберет смерть.
***
Он вернулся домой под вечер. Инессы не было. Гектор понимал, что её угнетает его тлетворное присутствие, и больше не смел просить её быть с ним рядом. Безумие тоже бывает заразно.
За смену он взял шесть операций, и мылся за эти сутки уже шесть раз. Если останутся силы — помоется седьмой раз на ночь, если нет — то завтра с утра. Не то чтобы он вообще испытывал необходимость мыться, сбривать щетину и чистить зубы, но на работе ему следовало выглядеть опрятным. Никто не ляжет под нож к хирургу, который выглядит как бездомный. Ему нужно работать, иначе личностная диссоциация его одолеет, и он окончательно раздвоится, как изображение в скошенных к носу глазах.
Гектор планировал сразу же сесть за свою книгу, и зашёл переодеться в спальню.
Чигур сидел на его постели, расставив колени клином, и держа на одном из них цевьё Ремингтона. В августе темнеет поздно, и Антон обращëнный спиной к окну с жарким вечерним солнцем, казался сотканным из более мрачного материала, чем позолоченная естественным светом спальня. Задаваться вопросом, как он пробрался сюда при закрытых воротах и запертой двери, было бессмысленно. Дверь не остановит того, кто действительно хочет войти. Невозможно было сказать, сколько времени он уже здесь торчит, но ни в одной его черте не прослеживалось ни намёка на напряжение от долгого ожидания. Ему должно было быть жарко в тёмной закрытой одежде, но на лбу не было видно даже небольшой испарины. Может, он хладнокровный как амфибия, и умеет сам себя остужать.
Увидев его, Сильверман не отпрянул и не отшатнулся — только застыл в дверях, будто невидимая сила выстроила между ними барьер. В Чигуре всегда присутствовало что-то отталкивающее. Что-то страшное и неведомое таили в себе потёмки его изуродованной души. Что-то, что так и не дало ему стать человеком.
Антон молчал, ожидая — чего-нибудь. Испуга, удивления, проклятья, мольбы о пощаде. Его пустое, прожорливое естество всему будет радо. Но Гектор не дал ему ничего. Нечего было дать. Чигур всё у него забрал.
— Какого дьявола тебе нужно? — ровно спросил Гектор, не отводя глаз. На него вдруг навалилась нечеловеческая усталость, и доктор прислонился боком к дверному косяку. Эти неполные полгода он двигался лишь по инерции, как скатывающийся с горы бейсбольный мяч. Остановившись на миг, Сильверман нуждался в длительной передышке, чтобы продолжить идти в никуда.
— Я пришёл отдать долг.
— Ты ничего мне не должен.
— Нет. Должен ты.
— Так ты хочешь отдать, или забрать?
— А чего ты, по-твоему, заслужил?
Ничего хорошего.
— Делай, что тебе там положено. Только избавь меня от своих бредней про судьбу. В том, что ты ублюдок, не виноват никто, кроме тебя.
— Все мы рано или поздно делаем выбор. Совершаем действие, которое приводит к последствию. Наш выбор и наши действия привели нас сюда. Ты — там, а я — здесь. Могло быть наоборот. Когда-то и было наоборот. Но ты сделал свой выбор. Выбрал меня, а не себя.
— Тогда мне казалось, что я выбираю и себя тоже.
— Невозможно выбрать обе переменные одновременно. Или одно, или другое.
— Это верно. Мне следовало выпилить твой больной мозг и сделать из него препарат. Так было бы лучше.
— Лучше для тебя.
— Для всех.
— Приятно знать, что ты считаешь, что от меня так много зависит.
— Так не должно быть. Это неправильно.
— Отчего же. Просто такая власть дарована не всем. Далеко не всем. Почти все боятся принять этот дар.
— Решать чужую судьбу — это не дар. Это преступление.
— Что угодно способно решить судьбу. Даже простая монетка.
Чигур отпустил дуло, забрался левой рукой в карман брюк. Рука двигалась хорошо, к ней возвратился тонус и здоровый цвет. Титановые пластины сделали своё дело.
В кармане у него тихо звякнуло, и Антон извлёк серебристый четвертак. Показал его Гектору с обеих сторон.
— Ну и что?
— Помнишь, я дал тебе слово. Что ты поймёшь. Поймёшь, как судьба распоряжается убить.
— Помню.
— Я всегда делаю то, что обещал сделать. Все, кто не оценил мою честность, уже мертвы.
Чигур подбросил четвертак щелчком большого пальца, поймал и прижал к колену.
— Выбирай.
Гектор усмехнулся бы, будь у него на это силы. Вот, значит, как в представлении Антона работает указующий перст судьбы. На его извращённые забавы можно было посмотреть и с психологической точки зрения. Антон — ярый адреналинщик. А орлянка — одна из примитивных азартных игр. Может статься, само по себе подбрасывание монетки уже даёт Чигуру некоторую разрядку. Даже если жертва угадывает верно, Антон в любом случае получает своё, и проиграть не может.
— Орлянка — игра для детей. Может, лучше в расшибалочку?
— Это долго. Выбирай.
Гектор понял, что ему всё равно. Терять ему нечего, а приобрести в играх Чигура никто и ничего не мог. Он тоже в любом случае не может проиграть.
— Пусть будет орёл.
Чигур отвёл пальцы, скрывавшие выпавшую сторону. Решка.
— Видишь. Вот судьба и распорядилась. Теперь ты меня понимаешь.
Сильверман коротко и безразлично вздохнул. Пусть будет так. Не самая худшая смерть. Быстрая. Антон не садист. У Лисарди Гектор умирал бы гораздо больнее и дольше.
Мистер Нитрат был не согласен с таким смирением, и его злоба обрушилась на доктора пульсирующей головной болью. Поморщившись, Гектор мотнул подбородком, стряхивая морок. Он не уступит ему, даже если у Мистера Нитрата достаточно сил, чтобы уничтожить Чигура прямо сейчас. Он выберет смерть.
— Скажешь что-нибудь напоследок? — безо всякого интереса спросил Чигур, как по заученным подсказкам. Верно, он всем предлагал исповедаться ему перед смертью. Как богу. Хорошо, что Чигур ошибается. Мир, сотворённый таким богом, не знал бы света и счастья. А Гектор знал, пусть и длилось его процветание не так долго, как ему бы хотелось. Но никто из живых не решает, где закончиться счастью, и начаться злому року. Они с Чигуром бессильны в таких вопросах, и это было к лучшему.
— Может, ещё увидимся. Если ад существует.
Перед тем, как выстрелить, Чигур несколько секунд помолчал в задумчивости. Такого он ещё не слышал.
— Не думаю, — сказал он, и плавно дёрнул спусковой крючок.
Гектор упал сразу навзничь, будто начал падать ещё до выстрела. Заряд крупной дроби разнёс ему рукоятку грудины, сломал несколько верхних рёбер и разорвал аорту. Он одномоментно потерял столько крови, что был покойником ещё до того, как его спина глухо встретилась с полом. Удар выбил из спавшихся лёгких булькающий хрип. Хлынувшая потоком кровь пульсировала, будто живая. Выстреливала вверх под остаточным давлением в сосудах, заливая рубашку. Ноги его остались лежать в узком коридоре перед спальней, тело от пояса и выше — вывалилось в общую комнату. Так, что при входе в дом сразу будет видно труп.
Чигур убрал монету в карман, поднялся с постели, где он отлëживался после Каноссы, и куда никогда больше не ляжет Гектор. Перешагнул одну его ногу и вышел в коридор, пока ещё оставалась возможность выйти, не запачкав подошвы. Недолго понаблюдал за последними вялыми спазмами вытекающей крови и поднялся к нему в кабинет. Нашёл медицинский органайзер всё в той же нише стола. Вскрыл сейф с рецептурными медикаментами и не спеша переложил в кейс всё, что могло быть полезным; помимо стрельбы, Чигур знал и умел ещё много чего.
Перед тем, как уйти, Антон постоял в парадном проходе, размышляя, может ли сестра Флор представлять для него опасность, если оставить её в живых. Решил, что нет. Гравий на подъездной дорожке захрустел под его каблуками. На серых камешках не осталось ни капли крови.
***
Инесса нашла Гектора давно остывшим. Уже из передней была видна его на треть поседевшая голова. А сколько крови — целое море. Инесса часто видела раны и трупы, но не думала, что крови может быть так много. Значит, он умер сразу. Значит, он не страдал.
Бросив сумку, она медленно подошла к нему, сложив на груди руки, будто прося прощения. Будто она могла это предотвратить. Сев прямо в центре загустевшей багровой лужи, она с трудом отделила от пола его присохшее к крови тело и уложила к себе на колени. Бережно, как живого.
Это был Чигур. В разнесённой груди Гектора угадывался всего один заряд рассыпанной дроби. Рэбаньо нападают стаями, они превратили бы доктора в начинку для бурито. Нет, даже не поэтому. Ни один рэбаньо, если он в своём уме, не убьёт гринго на территории гринго. Здесь у них нет защиты.
Лицо доктора не было ничем задето и совсем не пострадало. Почему-то Инессу это успокаивало. Она закрыла ему помутневшие матовые глаза. Пусть спит спокойно. Как умела, прочла молитву; Гектор был католиком, крещённым под именем Себастиан, и, даже перестав во всё верить, хотел бы этого. Потом ещё долго качала его, хотя он был уже твёрдый и очень тяжёлый, гладила волосы, как ему всегда нравилось, и плакала так много, как ещё никогда в жизни.
Когда она должным образом оплакала своего милого Гектора, Инессу вдруг осенило, и она вызвала копов. По привычке назвала доктора своим мужем, когда они приехали, и молодой шериф посмотрел на неё как на дуру. Ну и пусть. Ничего они ей не сделают. Она не только не убийца; у неё есть зелёная карта, которую ей ещё давно сделал Гектор. Он дал ей право искать законного правосудия, а не охотиться на всяких вурдалаков самой.
Инесса передала полицейским фотографию — ту самую, которую ей показывал Гектор в тот день, когда он притащил в их дом этого упыря. Указала на крайнего слева лохматого парня, обозначив его как стопроцентного убийцу. Мол, после войны мужик совсем дуба дал, и пристрелил доброго доктора-сослуживца, пригласившего его погостить на недельку.
Ведь это была почти правда.
