The deeper I think

      Джон не первый раз в своей жизни тонет: то в детстве увязнет в илистом дне речки, то на миссии влетит на Россинанте в озеро, то сейчас… в бездонном взгляде. И все эти разы объединяет бушующий в ушах гон крови и стук встревоженного сердца, настолько сильный, что невооруженным взглядом заметны ритмичные вздрагивания грудной клетки. Лавкрафт держит его ладонь в крепком, но нежном обхвате своих десяти пальцев, призрачно-незаметно вырисовывает на коже круги. И, кажется, Джон даже согласился бы сейчас стать пшеничным полем, лишь бы неземной Лавкрафт продолжал выводить на всей его площади мистические окружности, мять, оставлять след. Лавкрафт вытворяет со Стейнбеком нечто невероятное, если судить по тому, что тот готов отдать пусть даже и метафорическое, но все ещё поле в свободное пользование с целью вредительства.       — Перестань думать о сложном, Джон Стейнбек.       Голос Лавкрафта глубокий и грубо звучит, Джон послушно выбрасывает все ненужное из головы. На десять минут можно позабыть проблемы семьи, земледелия, метафор и личных вопросов. Можно и на двадцать. А когда Лавкрафт наклоняется ближе, Джон решает, что и на тридцать. И на час.       Чужое дыхание такое мимолетное, что, видать, это джоновы выдохи греют их обоих. Стейнбек отводит взгляд вниз, потому что лицо Лавкрафта так близко, что глаза болят смотреть в бездну. Говард делает небольшой шаг, оказывается впритык и мажет губами по щеке, и Джон тонет. У него натурально чернеет комната перед глазами, и его больше не беспокоят ни до нелепого темные занавески, ни напыщенно роскошные кружки, что ещё минуты две назад отогревали его и Лавкрафта ладони. Его вовсе ничто не беспокоит, и ему кажется, что он познал дзен.       Затем он выныривает из омута и хватает воздух так жадно, будто задыхался по-настоящему. Лавкрафт крепко держит его за ладонь и даёт привалиться к своей груди, смотрит взволновано, а затем переносит пальцы с тыльной стороны ладони на макушку ошарашенного Джона. И теперь круги выводятся на поле желтых, выгоревших на солнце волос.       — Что это… что это было, Лавкрафт? — Джон еле собирается с силами, чтобы задать вопрос. Ему приходится приложить усилия, чтобы держаться ровно, отодвинувшись от Говарда и закинув голову чуть вверх, дабы заглянуть в глаза. В них все ещё нет этого живого человеческого блеска, но в мелком изгибе бровей заметны волнение и нежность.       — Это был поцелуй.       — Это-то я понял. Я про, — он мелко обрисовал неясные круги в воздухе, — остальное. Вот… остальное.       Джон не первый раз жалеет о своём неполном образовании. Сейчас ему просто не хватает слов для описания… всего.       — Сложно объяснить.       — Так потрудись, будь добр.       Лавкрафт тяжело вздыхает и снова берет ладонь Стейнбека в свои. Джон Стейнбек так любит думать о сложном и ему недозволенном. Наверное, познания в людском обществе придают вес и значимость человеку, но Лавкрафт для Джона — не общество. Он просто Говард с большим количеством лишь приоткрытых тайн.       — Мне легче вновь показать, Джон Стейнбек. — Лавкрафт поднимает чужие пальцы к своему лицу и касается костяшек губами, и Джона пробивает разрядом.       Его не раз откачивали, когда он тонул. Ему самому приходилось этим заниматься.       И каждая секунда, как тонкие, сухие губы Говарда касались его костяшек, становилась новым нажатием на спину.       Лавкрафт отпускает его ладонь и снова смотрит. Джон вздрагивает и цепляется за чужое плечо.       — Это… вау. Я имею в виду… вау. Это что-то неземное, Лавкрафт.       — Это и есть неземное, Джон.       — Метафора.       Короткое «А» на секунду возникает вместе с говардовым отведённым взглядом.       Стейнбек все ещё держится за его плечо. Лавкрафт может ждать очень долго, но ведь человек не станет, да? Надо напомнить. А то Джон снова будет мало спать ночью и на утро бубнить под нос. Надо… напомнить…       — Джон.       Стейнбек вскидывает взгляд наверх и издаёт вопрошающий звук.       — Джон, ты хотел, чтобы мы переспали. Ты отвлекся… Я подумал, позже ты будешь говорить о потеря…       — Да! Да! Я понял, можешь не продолжать, пойдём, — перебивая фразу, Джон хватает Говарда за рукав и тащит в сторону спальни.       Не в первый раз Джон тащит Говарда куда бы то ни было. У Лавкрафта в крови было задерживаться, отвлекаться и желать спать-спать-спать. Пару раз, задолго до этого вечера, Джон порывался пошутить, что ему тоже хотелось спать, желательно вместе с Говардом, на что тот с невозмутимым видом накидывал на плечи напарнику плед и засыпал, оставляя ладонь вцепившейся в край ткани. После третьей попытки Джон прекратил старания. Рано или поздно, рано или поздно…       Перед дверью в спальню Стейнбек резко разворачивается на пятках и чуть не врезается в торс Лавкрафта.       — А теперь… подтверди, что тоже хочешь этого, а то я буду чувствовать себя мерзко. — Он потирает затылок и смотрит куда-то мимо чужого усталого лица.       — Что конкретно ты хочешь услышать? Формулировки… нелегки…       — Просто скажи что-то наподобие «Нет, Джон, я против этого всего» или «Да, я всеми руками-ногами за секс и прочее». — В конец отведя взгляд, Джон передергивает плечами и выпрямляется, запихнув руки в карманы. Ему абсолютно точно не стыдно и он совершенно не стесняется, вы что? Ему все равно. Он закалён опытом и жестокостью. Он старый добрый сильный-непоколебимый-и-дальше-по-списку Джон.       — Да, Джон, я всеми руками-ногами за секс и прочее. — И он так протяжно моргает, что Джон задумывается, не мог ли это быть сарказм.       — Хорошо! Джон разворачивается к двери и шарит по карманам в поисках ключ-карты.       — Мне это нравится.       Стейнбек вскидывает бровь и мычит вопрошающе, пока вынимает из штанины карточку и прикладывает ее к замку на своей двери.       — Ты улыбаешься. Это симпатично.       — Заходи, — оборачиваясь по сторонам на случай непредвиденной встречи (дай Бог не Марк), Стейнбек открывает дверь и, надавливая Лавкрафту на спину, заводит того в комнату.       В комнате темно и душно. Но открывать форточку на Моби Дике было чревато последствиями, потому Джон предпочитал мириться с плотным воздухом. Порой, он даже напоминал ему о той жаре, какая была в тюках сена, накрытых брезентом в солнечные, до жути тёплые дни на ферме. Валяться в подсыхающей траве, когда вокруг пылает воздух и со спины катится уже десятая капля пота. Ничто не могло быть лучше. Внутри распалилось желание позадыхаться от жара воздуха, тепла чужого тела, и Джон не думает, что может бороться с ним дальше. Его движения неловкие, стесненные, но стоит ему поднять взгляд в чужие гипнотические глаза, так что-то тянет его, как магнит. Ощущение такое, будто Лавкрафт в полутьме стал еще величественнее, крупнее, выше, страшнее.       — Боже, знал бы ты, как сейчас выглядишь, — выдыхает Джон, протягивая наконец руку, касаясь лацкана чужого неизменного пальто подрагивающими пальцами, аккуратно, словно переступая через колючую проволоку туда, куда человеку заходить запрещено.       — Я знаю.       — Нет, не знаешь.       — Я знаю, Джон, — холодная ладонь ложится на запястье Стейнбека, и Лавкрафт подносит горячую руку ближе к своему холодному лицу, не отрывая взгляда ставших будто бездонными глаз, — Я сделал это всё ради тебя.       Джону сложнее дышать. Весь облик Лавкрафта — подделка, он это знал и так, но то, что Говард осознанно давит на все точки в его сознании заставляет задуматься, как много тот на самом деле знает. Знает обо всех его маленьких слабостях, обо всех ниточках, подвязанных к его голове, как к марионетке на ярмарке. Как знает о том, что Джон очень слаб перед истинной силой. Что ему нравится адреналин, как наркоману мефедрон, и что у него подкосятся колени, стоит только Лавкрафту показать ему это силу.       — Так нечестно, ты влезаешь в мою голову, — шутит он, и оглаживает холодную щеку, что млеет под его прикосновением, ворует его тепло.       — В тебе все видно. На поверхности… Мне нравится.       Стейнбек прячет взгляд, уводя голову вниз, и спускает руки с лица на плечи, и там под ворот пальто, отлаживая чужую рубашку. Прохлада тела Лавкрафта манит, и Джон шагает ближе, стягивая пальто ниже, ниже, пока оно не исчезает из поля зрения, и почти царапает спину Говарда, когда вжимается в него всем своим теплом и чувствует ладони на своей спине, неловко жмущие в объятие.       «Пожалуйста, — думает Джон, — Я хочу его всего».       Хмурые брови Лавкрафта приподнимаются, когда Джон, отпрянув, командует в своей привычной манере:       — Разденься.       Пуговицы расходятся под пальцами легко, и ткань улетает к черту с его тела, пока сам Джон будто в трансе наблюдает за Говардом: пальто окончательно спадает с предплечий на пол и исчезает в чужой тени, и рубашка просто разваливается по кусочкам под завороженным взглядом, рушась на пол, как кусочки плоти, исчезая все в той же тени. Лавкрафт шагает ближе к обнаженному Джону, придерживая его за локти, и направляя силой, пока тот икрами не упирается в кровать и не валится на нее, зачарованный мокрыми, длинными волосами, спадающими на лицо. Все вокруг словно мифическое, мистическое, и все внутри кричит, что ему тут совсем не место, что нужно мчаться наружу.       Любопытство кошку сгубило.       И не бойся Говард кошек, Джон бы помяукал.       Страх разгорается в груди деликатно, нежно, Стейнбек инстинктивно пятится назад, отползает к подушкам. Но Говард резче, чем когда-либо, он хватает за лодыжку и дёргает на себя, и Джона парализует. Его крепкое, тёплое, живое тело превращается в ничто перед первобытным ужасом, сворачивающим его кишки в путаный клубок.       Лавкрафт касается его пальцами, ведет полосу от лодыжек до самой груди, и не спеша наклоняется к его уху.       — Я не стану… тебя поглощать. Не бойся, — и делает попытку в улыбку, укладываясь сбоку от Джона, оглаживая большим пальцем его мягкую, неровную щеку.       — Ха-! Спасибо, успокоил. — Смешок задушенно вырывается наружу вместе со словами, пока он пытается восстановить дыхание. Это эффект Лавкрафта, так происходит каждый раз, когда он дает слабину в своей ширме и наружу прорывается его суть. Ужас.       — Тебе не нужно… терпеть. Ты не подношение.       — Хочешь сказать, я особенный?       — Да. Ты особенный.       Стейнбек вздрагивает и смущается. И тут Лавкрафт целует его в щеку.       Когда ты тонешь, ты рвешься спастись изо всех сил, но все остаешься под гладью воды. На грани потери сознания в голове все крутится, и мозг работает на все сто, стараясь вытянуть тебя, до истерики и слез, пусть их даже и не видно. А если взглянуть вверх, весь мир видно будто бы сквозь зеркало, пока воздух выходит через ноздри и в них жжет затекающая вода. Все так блестит, и все так далеко, что не понять, насколько близко ты к поверхности.       Джон чувствует, как гладь воды отдаляется от его барахтающегося тела. Внутри себя он кричит и трясется в попытках сделать хоть что-то, а на деле лежит на кровати безвольным телом, пока холодная ладонь гладит его по груди. Стейнбек выныривает так же резко, как и погружался на глубину.       Схватившись панически за простыни, он вздрагивает, хватая воздух ртом и чувствует холод рядом с щекой. Лавкрафт все еще держится близ него и тихо дышит, пока пальцы крепко держат Джона за скулу, не давая отодвинуться дальше ни на миг.       — Тебе нравится?       Через бой крови в ушах Лавкрафт почти не слышен. Кажется, все стало горячее в разы, температура джонова тела вскочила ввысь по Фаренгейту, выше всех мыслимых показателей. Его уши наверняка зарделись, и сам он тяжело дышит, еле выкарабкиваясь из мнимой пучины.       — Джон. Тебе нравится?       Голос Лавкрафта врывается в голову Стейнбека как боеголовка. Нравится ли ему? Да так ему и ответь, не распробовав. И потому Джон поворачивается наконец и пытается слепо коснуться чужих губ своими.       Но Лавкрафт недосягаем, и когда Джон не находит его и открывает глаза, он видит его не перед, а над собой. Темень волос свалилась вдоль чужого худого лица, под глазами залегли синяки еще пуще прежнего, и Джон почувствовал себя взаперти. В клетке, пусть даже не физической, словно его разум заковали в маленьком стеклянном сундучке всем чудищам на потеху.       Чудищам? Таким же, как Лавкрафт? Нет, Лавкрафт не чудище, он… Лавкрафт. Он…       — Чудище, Джон. — Голос раздавался даже не в воздухе вокруг, а в самой голове Джона, который лишь сейчас понял, что к кровати его прижимают не холодные руки, а лишь чужая сила воли и глаза, от которых он не в силах оторваться. — Я был в твоих кошмарах, Джон. Не тогда, когда ты их видел. Сейчас я прямо там.       Время течет вне Лавкрафта, обходит его, как скалу, лишь иногда оставляя брызги на поверхности. Или же Лавкрафт просто держит карту рек перед собой, и просто видит все, и может ткнуть куда ему угодно. И сейчас он есть там, и он был там тогда, и он там будет после.       Джону еще страшней от этой перспективы, но к тому же смешней. Поэтому он начинает хохотать, но с удивлением и еще большим смешком обнаруживает, что он нем, как рыба.       — Как ры-ба, — по слогам произносит Лавкрафт в его голове, — Тебе больше не нужно стыдиться. Никто не услышит. Не сдерживайся.       Он знал, на что шел. Он предполагал это. Но сейчас он чувствует, что это не он должен был спрашивать согласия второго, а Лавкрафт. Ибо на это Джон не подписывался.       Страшно ли ему? Абсолютно.       Возбуждает ли это? Сила, власть, беспомощность? Чуточку да.       — Я буду всем для тебя, — объявляет в его голове Говард, так, будто это что-то романтичное. Возможно оно так и есть, но не в этом контексте.       Голова Лавкрафта опускается ниже, и Джон немо смотрит на освещенный потолок. Боже, он теперь даже не уверен, что он правда смотрит, а не воображает себе что-то.       — Ты все видишь. Ты можешь моргать, пусть тебе и не надо. Моргай, Джон.       Стейнбек моргает. И чувствует каждое движение в десять раз существеннее.       И поэтому, когда пальцы Лавкрафта, теперь приятно-теплые, касаются его тела на внутренней стороне бедер, он вскрикивает. Но, конечно же, неслышно. Под кожей расплывается огонь, и ему так приятно, что он почти поджимает пальцы на ногах и чувствует, что сейчас его почти что стошнит. Желудок поджимается и слюна во рту вязкая и горькая, но Джон сейчас бы ни на что не променял бы эти касания. Ему никогда еще не было так хорошо до этого дня.       Ему хорошо. Он пьян. Слеп, нем, глух.       Ему лишь интересно, выпустит ли Лавкрафт щупальца?       — Все будет так, как ты захочешь. — Шепчет голос в голове холодно, масштабно, но любвеобильно. — Ты не хочешь этого. Они для врагов, для моих тоже. Но не для тебя. Для тебя все остальное.       Каждый раз, когда Лавкрафт говорит в голове Джона, его речь становится все просторнее, все шустрей, будто бы отделявшие их границы растворялись, как капля краски в воде. И либо это разум Джона замедлятся до чужой манеры, либо Лавкрафт разгоняется, как двигателей.       Губы касаются пупка и язык проводит полосу наверх к груди, и Джона омывает новой волной. Снова хватая ртом воздух, Стейнбек заныривает на глубину.       Сквозь синеву воды перед собой он видит храмы и причудливые витражи.       Удивительно, как только до сюда дотягивается солнечный свет, раз видимость не хуже, чем в весеннем ручье. Сам Джон висит в пространстве, и не может ни вздохнуть, ни пошевелиться, и лишь фантомно ощущает свое тело и прикосновения к нему.       Словно издалека глядя на самого себя, он видит, как Лавкрафт скользит поцелуями к его бедрам, как его руки, до живого четкие, наоборот поднимаются вверх по торсу и удерживают его за грудину на месте. Будто бы Джон сбежал, если б даже смог, ха! И с каждым новым поцелуем Стейнбека тянет все ближе и ближе к неизвестному городу, и он то спереди, то снизу, то сзади. Витражи и проблески сотен блестящих взоров сыпятся на Джона со всех сторон, когда его что-то пробуждает и вытягивает из дремы, и тогда он снова может по-настоящему дышать.       Он снова умеет двигаться, и тогда хватается за горло, на котором несильно сжимается чужая рука.       — Рано.       Джон пытается отдышаться и сразу же выгибается в спине с писком, когда его члена касаются пальцы, сразу беря в кольцо.       — Они тебя не получат. Мое сокровище.       Пальцы двигаются ловко, зная, что делать, где надавить, где ослабить, будто Лавкрафт в этом эксперт. Да только Джон знает, что опыта у того не больше, чем у самого Стейнбека, который даже в стогах сена валялся один. Джон прикусывает губу во всхлипе, чувствуя, как рука на шее сжимается крепче. Значит, не врал Лавкрафт про то, что будет все так, как Джон захочет. И лишь в его голове зарождается идея, Говард моментально отдается смешком в голове.       Но Лавкрафт никогда не смеется. Джон слышит это в первый и последний раз.       Говард тут же отпускает его шею, чтобы нагнуться над его членом и опуститься на него ртом. Язык проходится по нижней стороне органа и останавливается на головке, чтобы снова обхватить губами.       В этот раз Джон не чувствует транса. Его тело полностью подконтрольно ему и отвечает каждой его команде. Джон хватается за длинные локоны Лавкрафта, сжимая жестче, чем человек смог бы стерпеть без дискомфорта. Но отчего-то ему кажется, что       Лавкрафт возражать не станет. В конце концов, может и потерпеть.       Его ноги сами по себе подгибаются, а в горле застревает горькое ощущение, пока в сухом рту лишь остатки вязкой, пресной слюны. Его от возбуждения и наслаждения сейчас стошнит. Он не хочет, чтобы это заканчивалось. Вообще.       Но тело его предает, и он чувствует, как его нервы сдают, и новый стон вырывается из горла, пока он сам дергает бедрами вверх, вбиваясь в податливый рот и тонкие пальцы. Жар настигает его быстрее и быстрее, пока он сам задыхается в выдохах и все борется с кружащимся миром в его глазах. И когда он почти-почти догоняет пик, Джон сам не замечает, как Лавкрафт откидывает его ладони, оказывается в мгновение над ним, и вместо света в комнате снова сгущается мрак.       Тени ползут всюду от Говарда, и глаза его вновь гипнотические. Такие, какими Джон их помнит. Какими он их полюбил.       Будто бы морок спал.       — Мое сокровище. Я им покажу, — угрожающе, хищно скалясь, шепчет Говард, и мгновенно целует Джона в губы, жарко, с языком, по-взрослому, как Джон всегда мечтал.       Правда сейчас это вселяет в него только ужас.       Душу будто вырывает из тела, и Джон физически не чувствует ничего. Ни капли воздуха, тепла, холода. Перед ним лишь буйство невидимого света. Таких цветов он распознать не сможет, даже если очень сильно напряжет глаза, — все стало непостижимым, необъятным, массивным и некомфортным. И тогда он чувствует на себе холодный взгляд мириад глаз. Величественных, крупных, страшных глаз, сжирающих его живьем. И когда к нему начинают резво и заинтересованно тянуться все эти глаза, он больше не может этого выносить и навсегда пропадает.       Просыпается Джон утром один в мягкой кровати, заправленной, будто бы он и не ворочался всю ночь. Ему кажется, что все тело должно ломить, но что руки, что ноги кажутся легкими, как никогда. Голова тоже чиста, как в детстве. Словно он наконец выспался. Добредя до зеркала, Джон наконец умывается, и понимает, что даже мешков под глазами не осталось. И все, что выдает его испуг и тяжелейшую усталость — суровый взгляд и какой-то мертвецкий блеск в мутных глазах. Хотя, это вряд ли кто иной заметит.       Джон споласкивается в душе и разглядывает себя — кожа чистая, без единой пометки. Ничего не выдает вчерашних рук на его шее, пальцев, впивавшихся в бедра и ребра. Будто и не было ничего.       Пока Стейнбек одевается, он размышляет. И приходит к выводу, что вчера физически ничего не происходило.       То есть, они с Лавкрафтом правда дошли до комнаты. Разделись, улеглись в кровать. Его поцеловали всего дважды. В щеку, — погрузив в дрему, где он коснулся реального мира Лавкрафта, а после делал, что желал сам, — и в губы, — сначала разбудив, а после вновь насильно отправив в реальность кого-то там. Маленьких лавкрафтят.       Подумать только, он сам не знал, чему верить. Может, все и правда было куском фальши? Джон заходит на общую кухню и в дверном проходе сталкивается с Марком лицом к лицу.       — Чувак! Что ты с чудиком сделал?! Я его ни разу таким довольным не видел.       Лицо Джона вытягивается и он силится представить себе улыбающегося Лавкрафта, но с позором бросает эту затею.       — Конечно, отличить его от обычного сложно, но, слушай, я ж вижу, он сегодня прямо другой. Хотя… — Марк окидывает его быстрым взглядом, — На тебе лица нет. Вы что, поменялись? В маски играете?       Стейнбек заглядывает за спину Марка и видит лишь Говарда, сверлящего их взглядом.