третий

в сдвоенной душе мало места. в этом — смешная ирония. чудо в городе творится руками, непригодными ни то, что для роста; он видит теперь — даже для существования они мало приспособлены. вцепленные, вкроенные друг в друга так тесно, что от краха их отделяет только острое лезвие, капля удачи и настойчивое желание. расцепятся — и сгниют. по-отдельности у них не получится. когда он еще был, он смотрел на них, как смотрят простецы на загадку: вычислял, подставлял, пытался понять. стаматины дышали в унисон, синхронно ухмылялись его вопросам и думали на двоих — так, чтобы ему не было слышно. теперь, когда его уже не будет, он видит все собственными глазами, и от этого, наверное, еще более тошно. у них, в общем-то, не было шансов. он уже был, и его уже давно не будет, но он, почему-то, все еще есть. в самых дальних гранях башни, где никогда не бывает детей, в тихом отступе невесомых шагов собора, в покачивающейся занавеске омута, даже в гниющих цветах, брошенных на могилу — он собрался в осколках, растворился в не-целое, растекся по городу так, как мечтали другие, а он мечтал не об этом — но теперь заперт в отражениях также, как был заперт в невозможности стать третьим. он — не острое лезвие. но он здесь. нитки между братьями гниют постепенно; он не видел начала. расплетаются узлы под тяжестью обиды, вины и невыполненных обещаний — он не приложил к этому ни капли усилий, и не приложит никогда, как бы не томилась его давно мертвая, нецелая, истончавшаяся душа в ожидании тепла, которое найти он теперь сможет только между. "в земле холодно", — говорили остальные. "в небе холоднее", — отвечал он. но он ждет — и однажды пустоты станет достаточно, чтобы он стал скреплением; чтобы поместился каждый осколок, чтобы собралась в нескладный, незнакомый узор новая душа, чтобы братья дышали, думали, рыдали — на троих. тогда они будут. и он будет вместе с ними.