Третий пол

      Минги сдержал слово, и на следующий день Ёсану разрешили переехать к Чонхо в реанимацию. Пробыли они там вместе действительно недолго — через три дня Чонхо отпустило, самые сильные боли отошли, и он самостоятельно вернулся в их с Ёсаном комнату.       Жизнь текла дальше. Один за другим измученные трансформацией кандидаты приходили в себя и возвращались к привычному распорядку. Дни тянулись однообразно и скучно, каждый день их осматривали, проверяли, брали анализы, просвечивали органы на специальных аппаратах, названий которых Ёсан так и не смог запомнить. И так снова и снова.       Чувствовал он себя странно, и вынужден был признать, что Минги со своими словами о гормональной эйфории был все-таки прав. Его настроение менялось каждый час, он то злился без причины, то смеялся, то еле подавлял подступающие к горлу рыдания. Иногда ему приходилось закрываться в ненадежном уединении туалетной кабинки и тихо плакать, с ногами забравшись на крышку унитаза, чутко прислушиваясь, чтобы никто не зашел и не услышал его. Иногда они громко ругались с Чонхо, крича так, что эхо их голосов звонко отлетало от унылых больничных стен. Конечно, они всегда быстро мирились, а Минги говорил, что давать выход эмоциям полезно, и даже поощрял такие вот быстро вспыхивающие и гаснущие ссоры.       С Минги у Ёсана все было по-прежнему, словно бы и не было внезапного поцелуя в душевой. Грубость Ёсана тоже никак на него не повлияла, он оставался все тем же милым и заботливым медбратом, болтал с Ёсаном ни о чем, часто смеялся своим приятным низким смехом. Глядя на него, выполняющего свои обязанности так буднично и спокойно, Ёсан с трудом мог поверить, что действительно был тот разговор, когда Минги признался, что тоже был трансформированным. Но он прекрасно помнил Минги в тот момент, его печальный взгляд и горькие морщинки вокруг губ, и то, как по-особенному блеснули его глаза сдерживаемыми слезами, когда он назвал себя бракованным и неподходящим. Плакал ли он тогда, когда понял, что вся его жизнь теперь не сведена к той цели, к которой он уже привык и которую стремился исполнить? Чувствовал ли себя никчемным, ненужным и лишним среди других кандидатов, которые умирали здесь ради высшего предназначения? Был ли у него друг, которому можно было рассказать все свои мысли и страхи? Или он был одинок в своем несчастье, и некому было помочь ему справиться?       Думая обо всем этом Ёсан хмурился и грустил. Казалось, лишь тогда, когда Минги говорил о своем прошлом, Ёсан увидел его истинное лицо. Живого человека с эмоциями и переживаниями, а не идеального медбрата, отгородившегося от всего своей миссией. Минги так усердно посвящал себя работе, что само это слово уже ассоциировалось с ним. Он так сильно стремился заботиться и помогать, что иногда Ёсан вообще сомневался, осталось ли за этой стеной хоть что-то настоящее. Не то чтобы Минги был не искренним. Просто, казалось, он сократил спектр своих чувств до минимума, чтобы всегда быть комфортным для окружающих. И это пугало, а еще вызывало жалость. Ёсану очень хотелось поговорить с ним, расспросить обо всем. Гормоны или нет, привязанность к Минги никуда не девалась, и это чувство совсем не было похоже на то, что он испытывал к Чонхо или даже к Сану.       Ёсан с трудом представлял себе любовь в реальной жизни. Именно романтическую любовь, как раньше показывали в фильмах и писали в книгах. С исчезновением женщин разрушился и конструкт семьи, дети воспитывались все вместе в приютах, больше не было родителей, только воспитатели. Никто не играл свадеб и не разводился, исчезли сайты знакомств и праздник Дня Святого Валентина. Все это было просто не нужно. Конечно, иногда Ёсан видел парней, целующихся в скверах или даже в университетском дворе. Все знали, что они встречаются, вместе живут, наверное, между ними очень тесная связь, но Ёсан никогда особо не думал о такой перспективе для себя. Он сам практически жил вместе с Хонджуном и Саном, и их дружеских отношений им вполне хватало. И сейчас Ёсан с интересом представлял, каково было бы встречаться с Минги. Как они сидели бы, обнявшись на лавочке в парке, пили какой-нибудь непомерно сладкий коктейль из одной трубочки, целовались и смотрели на закат. Почему-то в своих мечтах Ёсан всегда видел Минги в рваных вылинявших джинсах и черной майке, поверх которой была накинута легкая рубашка с закатанными рукавами. И только в своих мечтах Ёсан мог сидеть, прижавшись к нему так тесно, как он хотел, класть голову ему на плечо, слышать его сердцебиение и быть счастливым и спокойным.       А в реальной жизни Минги приходил каждый день, улыбался Ёсану точно так же, как и Чонхо, и другим пациентам, спрашивал, все ли в порядке, и снова уходил, оставляя Ёсана наедине со своими красивыми выдуманными сказками.

***

      — Итак, я могу сделать вывод, что у вас все идет просто прекрасно. Никаких патологий нет, так что можете быть спокойны. Вы в отличной форме. Можете одеваться.       Излишне жизнерадостный гинеколог похлопал Ёсана по ноге и, лучезарно улыбнувшись, пересел за компьютер, чтобы сделать какие-то записи. Ёсан соскользнул с кресла, на котором его осматривали, и начал быстро натягивать одежду. Он ненавидел приемы у гинеколога, не потому, что это было неприятно (по сравнению с трансформацией легкие болезненные ощущения воспринимались почти незаметно), и даже не потому, что ему было непривычно и стыдно находиться в уязвимой позиции. Больше всего его бесило, что на этих приемах неизменно присутствовал доктор Ким. Он присматривался к кандидатам, как к породистым лошадям, которых выбирают для разведения потомства, и на губах его в это время играла такая мерзкая, самодовольная улыбка, что Ёсана начинало подташнивать. Вот и сейчас он смотрел на Ёсана, удовлетворенно потирая руки.       — Когда он будет готов? — спросил доктор.       — Думаю, в самое ближайшее время, — ответил гинеколог. — По моим наблюдениям, первую менструацию можно ожидать в течение двух-трех недель.       Ёсан поморщился — его раздражало, что они обсуждали его интимные подробности прямо при нем так, словно его вообще там не было.       — Я могу идти? — спросил он.       — Безусловно, — голос доктора Кима прозвучал так слащаво, что у Ёсана свело скулы. — Но, если вы не против, я вас провожу.       Ёсан был против, но сказать об этом, разумеется, не мог.       Они вместе вышли в коридор и направились в сторону лифтов.       — Мне сообщили, что вы не явились на прием к психологу Кану. Дважды, — произнес доктор Ким. — Можно узнать, почему?       Ёсан уставился в пол. Психолог, его однофамилец, был унылым пятидесятилетним мужчиной, работающим в медицинском центре на полставки. Ёсан уже встречался с ним, когда всем им назначали курс психологической помощи по адаптации к их новому телу. В основном прием у психолога заключался в том, что он неразборчиво бормотал что-то себе под нос и говорил банальности вроде того, что нужно чаще смотреть на себя в зеркало и при этом повторять: «Я принимаю себя».       — Мне не нужна помощь, — тихо сказал Ёсан.       Как он мог объяснить, что никакой психолог не сможет помочь ему после того, что с ним сделали? Что он боялся посмотреть, как теперь выглядит. Что любое взаимодействие с его новыми частями тела, будь то поход в душ или в туалет, вызывало у него чувство паники и отторжения. Ему хотелось поговорить об этом, но это было настолько унизительно, что горло перехватывало словно тисками, и он не мог выдавить из себя ни звука. И он совершенно точно не хотел говорить об этом с почти незнакомым человеком, которому, как и большинству других врачей, не было до него никакого дела.       — Прошло уже два с половиной месяца после введения сыворотки, — сообщил доктор Ким, будто Ёсан сам этого не знал. — Совсем скоро вы вступите в совершенно новую фазу жизни. Это будет для вас новый опыт, поэтому консультации психолога рекомендованы и входят в обязательную программу.       Ёсан подавил злой смешок. Новый опыт? Так они это называют? Они перекроили его, поменяли на свой лад, и всем им было плевать, что он при этом думает или чувствует. А теперь они притворяются, что это не так?       — Я в порядке. У меня нет проблем с принятием, — сказал он резко.       Перед ними бесшумно распахнулись двери лифта, и Ёсан собирался уже войти, чтобы наконец отделаться от доктора, но тот придержал его за рукав, не давая этого сделать.       — Это государственное распоряжение, — проговорил он, и в голосе его прозвучала плохо скрываемая злость. — Мы обязаны заботиться о вашем психическом здоровье, а значит мы будем это делать, неважно, хотите вы этого или нет. Завтра в десять вы встречаетесь с психологом Каном, и это не просьба. Вам все ясно?       — Предельно, — Ёсан вырвал руку и шагнул в уже начавшую закрываться кабину.

***

      Ёсан и Чонхо сидели в своей комнате напротив друг друга. Между ними стояла тумбочка, на которой была разложена старая шахматная доска, случайно найденная Муджином на одной из наименее востребованных библиотечных полок. Чонхо, сосредоточенно глядя на клетки и фигуры, объяснял Ёсану правила игры.       — А ферзя можно подвинуть вот так или так. Потом ладья ест пешку и… Ты вообще слушаешь?       — Да, — Ёсан вздрогнул и перевел взгляд на доску. — Да, прости. Мне что-то нехорошо.       С самого утра его мутило, в животе тянуло, он чувствовал слабость, а еще ныла спина. Ёсан медленно откинулся на подушку и прикрыл глаза, пытаясь подавить очередной приступ тошноты. Однако стало только хуже, поэтому Ёсан быстро сел обратно, а потом и вовсе вскочил. Желудок сжался, как при спазме, и Ёсан прикрыл рот рукой.       — Что с тобой? — Чонхо тоже встал.       — Меня сейчас вырвет, — выпалил Ёсан и побежал в туалет.       В туалетной кабинке он пару минут посидел над унитазом, но ничего не случилось. Спазм прошел, только голова немного кружилась. Ёсан закрыл крышку унитаза и, опираясь на стенку, сел на нее, чтобы немного прийти в себя. В дверь постучал Чонхо — жест совершенно бесполезный, так как у Ёсана не было времени закрыться, но он оценил тактичность своего соседа.       — Ты как?       — Нормально, — ответил Ёсан и сделал пару глубоких вдохов. — Уже выхожу.       Он поднялся и собрался уже вернуть крышку унитаза в исходное положение, и тут почувствовал, как вся кровь разом отхлынула от лица — на крышке, там, где он сидел, осталось смазанное красное пятно.       — Черт, — прошептал Ёсан и быстро обернулся.       Разумеется, светлые штаны больничной формы тоже были испачканы красным.       — О, нет, — простонал Ёсан.       — Что происходит? — беспокойство все же пересилило тактичность, и Чонхо, легко толкнув дверь, заглянул в кабинку. — Ты… Блин…       Разумеется, он сразу все понял.       — Ну, поздравляю. Наверное, — сказал он и неуверенно улыбнулся.       — Издеваешься? — прошипел Ёсан, поспешно затаскивая Чонхо в кабинку и закрывая за ним дверь. — И что теперь делать?       — Сам знаешь, что. Надо сказать Минги.       — Нет! — Ёсан выкрикнул это слишком громко, а потом уже тише добавил. — Я не хочу ему говорить.       При одной мысли об этом его изнутри раскаленным железом начинал жечь стыд. Сколько еще раз он должен был предстать перед Минги в максимально унизительном положении? Сколько еще ему предстояло выслушать снисходительных и сочувственных комментариев? Он больше не мог выносить все это.       — И что, так и будешь ходить? — Чонхо кивнул на испорченные штаны. — У нас ничего нет для… И нас четко проинструктировали, что делать, когда начнется. Так что…       Ёсан оперся на стену и несколько раз обреченно ударился о нее затылком, жмурясь от боли.       — Ты жди тут, а я позову Минги, ладно? — Чонхо взял Ёсана за плечи и слегка встряхнул. — Все будет нормально. В конце концов, после всего, через что мы прошли, это уже совсем не проблема, а так, мелкая неприятность. Да ведь?       Дождавшись слабого кивка, Чонхо вышел из кабинки, бросив напоследок:       — Я быстро.       Ёсан, не отрываясь от стены, сполз вниз, садясь на корточки. Неприятные ощущения в животе усилились, внутри будто что-то пульсировало, сжимаясь и разжимаясь, вызывая тошноту и боль в пояснице. Ёсан уперся лбом в сложенные на коленях руки. Он ненавидел себя, свой организм, то чужое, не принадлежащее ему, что так настойчиво ворочалось в нем, выталкивая кровь наружу. Ему хотелось кричать, кричать до сорванного голоса и слез в глазах, до тех пор, пока он не вытравит из себя все, что так ему мешало, что делало его не собой, не тем, кем он привык себя считать. Ёсан просто хотел, чтобы все стало как раньше. Однако, увы, теперь изменить уже было ничего нельзя.       — Ёсан? Ты здесь? — услышал он голос Минги и поспешно поднялся, чтобы не выглядеть совсем уж жалким.       — Да, — голос прозвучал ломко и неестественно, выдавая эмоции хозяина с головой.       Минги подошел к кабинке, в которой ждал Ёсан и протянул ему чистые штаны и упаковку прокладок.       — Надо учить пользоваться? — спросил он с легкой улыбкой.       — Справлюсь, — излишне резко ответил Ёсан, забирая протянутые вещи. — Спасибо, дальше я сам. — И весьма невежливо закрыл дверь прямо перед носом Минги.       — Я все-таки подожду здесь на всякий случай, — проговорил Минги, как обычно, нисколько не смущенный грубым поведением пациента.       И тут внутри Ёсана вскипел гнев. Самая настоящая необузданная ярость. Он устал, что с ним обращаются как с больным, которому положено все прощать, словно он какой-то неполноценный. Устал быть заведомо проигравшим в этой борьбе, где Минги всегда оставался на шаг впереди, был заботливым, мудрым и спокойным, знающим все и обо всем, в то время, как Ёсан ощущал себя слепым котенком, который совершенно не представлял, в каком направлении двигаться. Он хотел сказать то, что точно заденет за живое, что-то, что даже Минги не сможет молча стерпеть. Поэтому он снова с грохотом распахнул дверь и прокричал:       — Если ты еще не понял, я хочу, чтобы ты вышел нахрен отсюда! Платят тебе что ли за то, чтобы смотреть, как другие страдают? Что, доктор Ким лишит премии, если позволишь мне побыть в одиночестве хоть пять гребаных секунд?       — Это же… — растерянно начал Минги, но Ёсан перебил.       — Скажешь хоть слово о своей работе, я тебя ударю, — проговорил он уже тише, но вкладывая в голос всю скопившуюся злость. — А теперь выметайся.       Минги несколько секунд стоял неподвижно, потом неуверенно отступил назад, развернулся и направился к выходу. Ёсан привалился спиной к двери. Кажется, на этот раз у него получилось обидеть. Почему же тогда ему не становилось легче?