Mockingjay: alternative

2

            Ночь я провожу в рыданиях. То задыхаюсь от собственных слез, то бесшумно глотаю воздух, словно это последняя доля кислорода перед кромешной темнотой. Руки трясутся как у неуравновешенной, тело содрогается всякий раз, стоит мне вспомнить очертания лица Пита. Оно измучено, вероятно, бесконечной вереницей лекарств, которыми его пичкают так же, как и меня не так давно. Я понятия не имею, для чего они ему, — дабы наладить психическое состояние, дабы помочь пережить предсмертные конвульсии, дабы вернуть его к жизни… Ни один из солдат, простаивающих рядом с нами, не отвечал на мои вопросы. Может, потому, что я кричала на них, прежде чем спрашивать. Но, скорее, объяснение проще некуда: приказ Президента Койн. Женщина намеренно запретила мне подходить ближе, разглядеть, что же случилось с Питом. Намеренно запретила сообщать мне об его состоянии, об его диагнозе, чтобы я измучила себя догадками.       Легче, конечно, было осознавать, что он жив. Все-таки, спасен. Жаль, что не мной.       Финник никак не мог скрасить мои приступы истерики. Он по-дружески обнимал меня за плечо, нашептывал банальные фразы, чтобы я скорее успокоилась или, хотя бы, воздержалась от рыданий перед военными. Все-таки, они — пешки Койн, которые непременно явятся к ней с показательным отчетом. Разузнай она мои слабости, то, вероятно, будет иметь еще один козырь в рукаве. Но мне словно наплевать. Я продолжаю давиться слезами, поглядывая на это окно в стене. Ей давно известны все мои слабости: семья, Пит, Гейл. Больше, пожалуй, у меня ничего не осталось. И никого. Вдобавок, Одэйр утверждал, что ничего не знал. Ну, именно о той части, что Мелларка держат где-то глубоко под землей, подальше от глаз всех бежавших. Он, рассыпаясь в извинениях, сообщил, что знал только малую часть: знал, что Пит жив и ему ничего не угрожает. Но, как только ему это доложили (Финник так и не сознался, кто), парень получил строгий запрет на распространение этой информации. Как выяснилось, было запрещено говорить о Пите не только со мной, в этот список были включены многие. Даже Хеймитч, что, по-прежнему, оставался в неведении о судьбе второго подопечного.       Одэйру крайне тяжело было ответить на мой вопрос, почему именно так все складывается. Почему он был единственным человеком из моего окружения, кого посвятили в важный факт о Мелларке? Чем он заслужил такое доверие? Парень считал: ему поручили хранить данный секрет только потому, что он успешно справился с прошлой миссией. Ну, спасение наших жизней на арене, все такое. Я же думала иначе. Финника было просто использовать. Он дал слабину, безгранично тоскуя по Энни Кресте. Мысли и представления о том, как могли пытать эту бедную девушку, затуманили его разум. Буквально, поработили. Вспоминая их разговор, который я подслушивала сразу после пробуждения на планолете, подмечаю: Плутарх дал ему обещание спасти Энни. Первым же делом, как только представится возможность. Могла ли это быть цена за его молчание о Пите? Вероятно.       Поднимаясь к кабинету Президента, военные вновь отчеканили приказ. Он остается неизменным — никому ни слова. В противном случае нас ожидает публичная казнь, на глазах у всех собравшихся в Тринадцатом, за нарушение вотума доверия. Я нервно усмехаюсь, когда раздается требование закрыть глаза снова. Подобная политика что-то мне напоминает. Или, скорее, кого-то…       У двери 307 меня ждал Гейл. Кажется, у него шла кровь носом, но я задумываюсь об этом несколько позднее. Первым же делом падаю в объятия растерянного друга. Он не любил, когда я плакала. Никогда. Ему, скорее, было проще разобраться с обидчиком, таким способом показав поддержку. Парню было тяжело найти слова, чтобы успокоить, но мне они ни к чему. Я просто хотела выплакать всю боль, что, как назло, нарастала внутри. Она разрасталась до гигантских размеров, вот-вот готовая разорвать плоть, дабы вырваться наружу. Надулась бы, как тучное облако посреди грозы, а, позже, лопнула, точно шар. Никто не остался бы в стороне, — моя горечь затронула бы каждого.       Хортон спрашивает, что произошло. Куда меня водили, для чего мне нужен был Финник. И теперь наступает моя очередь кормить окружающих своими «не могу», «нельзя говорить». Он клянется, что никому не проболтается, и я верю. Знаю, что Гейл способен сдержать свое слово. Но не здесь. Не в месте, где за каждым углом тебя поджидает стукач, где каждый твой шаг отслеживается с помощью расписания, где наблюдение не прекращается ни на секунду. Словно, даже когда ты спишь, над тобой стоит незримый надзиратель. Только когда я говорю, что расплата за раскрытие этой тайны — смерть всех, кто мне дорог, парень многозначительно замолкает. Я солгала? Не знаю. Не могу исключить вероятность того, что, после нашей публичной казни, цепкие лапы Койн не доберутся до матери, Прим, Гейла и его семьи. Наверное, спустя полчаса времени, Хортон уговаривает меня отойти ко сну. Сопровождает внутрь комнаты, беря переговоры с родными на себя: вкратце рассказывает им о произошедшем, умоляя не расспрашивать, куда отправляли меня и Финника. А я, зарываясь в плотном одеяле, отворачиваюсь к бетонной стене.       Прим, помнится, посреди ночи расслышала мои слезы. Я старалась прикрывать рот ладонью или утыкаться лицом в подушку, так, чтобы оставаться незаметной, но не вышло. Мастерство маскировки досталось Питу, но не мне. «Китнисс, чтобы не произошло, ты справишься», — шепчет мне сестра в ночи, мягко присаживаясь на мою пружинистую кровать. Ее аккуратные мягкие ладони гладят меня по голове, после чего сестра, наплевав на писанные правила, ложится рядом, прижимаясь к моей спине. Точно в Шлаке, дома, когда нам приходилось делить одну кровать на двоих.       Неизвестно, сколько мне понадобилось времени, чтобы провалиться в сон. Спокойный, умиротворенный, без единого кошмара. Ясен как день только один факт: когда я проснулась, ни мамы, ни Прим уже не было в отсеке. Настенные часы кричали, что, по расписанию, завтрак уже кончился, а людей распределили по своим занятиям, — 9.30. Решаю, что никуда сегодня не пойду. Раз завтрак я пропустила, то и этой частью сегодняшнего дня насладиться не выйдет. Медленно приподнимаюсь, стараясь сесть на кровати так, чтобы прижаться спиной к холодной стенке. Голова трещит по швам, глаза страшно печет. Хоть пристрастия к выпивке я не имею, но готова поспорить — чувство, которое я испытываю, похоже на похмелье после шумной попойки.       Все мои мысли занимает Пит. Хотя, скорее, я очень много думаю о том, почему именно так складывается его судьба. Почему Койн спасла ему жизнь, а после — упрятала в недрах Тринадцатого дистрикта? Какими лекарствами его пичкают врачи? Каково его истинное состояние, самочувствие? Столько вопросов, бессовестно оставшихся без ответа. Но, если честно, один ответ, все же, пришел в мои мысли. Постучался кротко, словно боялся, что я прогоню, не успев открыть дверь. Это выгодно. Причем, для всех. Я подозреваю, что Койн намеревается использовать Пита в борьбе со мной и с моим нежеланием становиться Сойкой. Так сказать, «метод пряника».       Вчерашняя выходка стала случайностью. Уверена, женщина не собиралась открывать мне глаза на правду столь скоро, но ее убедил Плутарх. Наверняка еще вторил, что им это на руку. Мол, я быстрее пойму, что мы на одной стороне. Так же, как поездка в Двенадцатый… А этот обет молчания? Для чего он вообще? Наверное, чтобы я не разболтала Гейлу, маме и Прим. Чтобы те гадали, чем же вызвано мое нестабильное поведение. Чтобы внутри зародился страх возмездия. Чтобы не появилось желания лишний раз нарушить правила, прописанные Президентом Койн. А зачем же в эти хитро сплетенные планы посвятили Одэйра? Пусть и не полностью, однако, парень знал, что Мелларк жив — это уже на один факт больше, чем знала я. Вот это, пожалуй, остается загадкой. Да, присутствуют мысли, что это было сделано ради нашего сотрудничества: на случай, если я выйду из-под контроля, Финник сможет мной манипулировать. Шантажировать ровно так же, как и Альма, как и Плутарх, и все, кто хоть немного причастен к власти, проворачиваемой в этом месте.       Я размышляю о том, как мне стоит поступить. Женщина с идеальными волосами, больше похожими на парик, наверняка, ждет от меня чего-то. Все-таки, «метод пряника» должен был дать плоды. Авось, приду к ней в кабинет с пламенной речью и низким поклоном. Но как только я представляю подобную картину, мне становится тошно.       Размышления прерывает стук в тяжелую металлическую дверь. Я вновь небрежно бросаю взгляд на часы, — все жители Тринадцатого должны быть распределены по своим заданиям. Неужели Плутарх решил пожаловать с очередными нравоучениями? Или сама Альма, не церемонясь, решила застать меня с расспросами прямо в постели? Мое желание не открывать дверь пересиливало, хоть стук повторился еще несколько раз. — Китнисс, это я, — одновременно и тихим, и громким голосом раздалось за дверью. Гейл.       Поспешно встаю с койки, медленно волочась, чтобы открыть другу дверь. Интересно, разве он не должен быть на тренировке с Боггсом? — Боже, Гейл, что случилось? — первое, что я спрашиваю, как только встречаюсь взглядом с Хортоном.       Его лицо в крови. Вернее, в ссадинах, оставленных на носу, скуле и подбородке. Они относительно свежие. Сердце останавливается, не в силах пускать новый удар. А если его наказали за то, что я не следую расписанию? Хортон заталкивает меня внутрь отсека, запирая за собой дверь, пока я стою босиком на холодном бетоне и не знаю, что мне говорить. — Ты пропустила завтрак, поэтому я принес тебе немного еды.       Губы трогает легкая улыбка. Да, хоть мне и не нравилось, что Гейл постоянно меня подкармливает, но сейчас, кажется, я не в силах отказаться. Желудок болезненно ноет сразу после его фразы, будто в знак благодарности, пока сам парень усмехается. — А это… — он невесомо проводит пальцем по свежим ранам. — Еще с вечера. Преградил дорогу Боггсу. — Зачем? — хмурюсь. Искренне не понимаю мотивации. — Я сначала хотел побежать за тобой, как только вас вывели из штаба. Но, потом, Боггс напрашивался пойти за вами вслед, проследить, чтобы все прошло без приключений. Я подумал, что он… в общем, ты понимаешь.       Понимаю. С сочувствием смотрю на Хортона, словно чувствую болезненный укол совести. Он так за меня переживает, а я могу ответить ему лишь жалостливым взглядом… — Тебя, наверное, накажут, — тихо произношу я, рассматривая два красных яблока, красующихся в моих руках. Рядом, на небольшом столе, расположилась небольшая порция какого-то мяса и риса. Ничтожно мало, но мне непозволительно жаловаться. — Уже, — Гейл поднял руку. А я смотрю на нее изучающе, с чувством полного недоумения. — Койн забрала у меня телебраслет.       Естественно. Его поступок, как и та перепалка за столом переговоров, должно быть, пошатнули вотум доверия. Хоть подобный расклад не должен вызывать у меня смеха, я силюсь, чтобы сохранить серьезный вид. Все так глупо. — Сожалею, что доставила Вам неприятности, солдат Хортон. — Не стоит, солдат Эвердин, — улыбается Гейл. — Все равно я чувствовал себя небезопасно с этой штуковиной, — он подмигивает, явно отсылая к моей шутке о следящем устройстве.       Затем, Гейл, пока я принимаюсь завтракать, рассказывает, что на несколько дней его отстранили от всех занятий. Пока, ему светят только «исправительные работы» в ночную смену. Парень наблюдает, как я поглощаю пищу, интересуясь, когда я делала это в последний раз. Я прикладываю все усилия, чтобы вспомнить, но позже, все-таки, жму плечами. Во всей этой суматохе, где я каждый день нахожусь на грани нервного срыва, я совсем перестала следить за тем, как часто питаюсь. Все, чему было посвящено мое время раньше — тренировки, обед, тренировки, мама и Прим. Теперь же я пожираю себя изнутри, бесконечно копаясь в теориях заговора. Поделиться с Гейлом, что именно вчера произошло, я так и не смогла, хотя он спрашивал вновь. Мне пришлось отмазываться банальными «я правда не могу говорить», напоминая про условия расплаты за разглашение. А Хортон лишь понимающе кивнул. — Что они за люди такие? — вырывается у меня, когда я принимаюсь складывать объедки в металлическую тарелку. Не думаю, что хочу услышать ответ. Скорее, выпускаю лишние эмоции. — Такие же, как и мы, — равнодушно выдает друг, пожимая плечами вслед. — Правда, у них было ядерное оружие, а у нас только пара угольных глыб — вот и вся разница. — Не слишком-то они торопились себя проявить, — подмечаю я, говоря о Тринадцатом дистрикте. Такой выпад Гейлу явно не нравится. — Не все было так просто, — мрачно отвечает он. — Нужно было создать базу повстанцев в Капитолии, развернуть подполье во всех дистриктах. Потом лишь понадобился бы тот, кто привел бы все это в действие. Им нужна ты. — Им нужен был Пит, а не я, — вырывается у меня, прежде чем я успеваю обдумать необходимость этой фразы.       Подобные мысли терзали меня не первый день. Всем понятно, Дистрикту номер тринадцать нужен лидер. Особый лидер, который сможет повести за собой толпы повстанцев, обеспечивать комфортную жизнь беженцам и давать надежду на светлые времена. Но, как я считаю, прирожденным лидером является Пит. А кого бы они поставили вместо него? Меня, нежелающую иметь с ними никаких дел? Бити — изобретателя из Третьего? Он умен, да и только рад внести свой вклад в борьбу, но вести за собой людей не сможет. Потом — Финник? Секс-символ рыбацкого дистрикта. Это он не дал Питу умереть на арене, когда я ничем не могла помочь. Это он вновь в курсе о его судьбе, когда я снова ничем не могу помочь. Из Финника, чувствую, хотели бы сделать вождя повстанцев, если бы его разум умел не отключаться каждые пять минут. Одэйр не может ни на чем сосредоточиться, потому что постоянно думает об Энни, о том, что с ней стало. Руководство просчиталось. В первую очередь надо было спасать Пита, а не меня.       Я подозрительно долго молчу, не решаясь проронить и слова, пока Гейл присаживается на пружинистую кровать моей сестры. Он разглядывает холодные бетонные стены с таким взглядом, от которого взвыть хочется. В нем явно бушует ураган чувств, неспособных быть выраженными словами. Поэтому он, как и я, молчит до самого ухода.       На обеде заглянула Прим. Начала издалека: сначала спросила, как я себя чувствую, потом дала мне несколько бутербродов, с жалостливым видом отметив, что это единственная пища, которую удалось стащить со стола незаметно. Поведала, что с мамой все в порядке, та отправилась обедать в столовую, а сестренка решила заглянуть в отсек, чтобы переодеться. Врачебный халат ей к лицу. Никогда бы не подумала, что кто-то из нашей семьи решит продолжить дело матери, хоть это буквально лежало на поверхности. Затем, Прим рассказала, что в госпитале дела обстоят складно: почти все, кто к ним поступает, оказываются излечимы. Ну, должно быть, потому, что увечья несерьезны. Она также рассказала, что встретилась с Финником, пока следовала до двери с номером 307. Одэйр попросил ее узнать, как я себя чувствую и, по ее словам, я знатно нагнала жути на этого парня своим отсутствием за завтраком, обедом и на тренировках. Щурясь, сестра интересуется, что за связь между нами, а я отмахиваюсь, ссылаясь на чрезмерную эмоциональность Финника в данный период. Хотя, внутри себя, ничуть не удивляюсь проявленному беспокойству. Должно быть, на его месте я бы повела себя так же.       Еще спустя какое-то время, когда я закончила заплетать золотистые волосы Прим в толстые косы, она сказала, что обо мне спрашивал и Плутарх. Один день стоит прогулять, так они сразу высылают за тобой разведку… Мужчина интересовался, не собираюсь ли я сегодня появиться на занятиях или, хотя бы, обеде. Но моя смышленая сестренка ответила, что я, увы, чувствую себя хуже некуда: похоже, жар напал или что-то такое. Он, по ее словам, пожелал мне скорейшего выздоровления и отметил, что было бы замечательно окрепнуть к сегодняшнему вечеру. — Интересно, зачем это, — саркастично выдаю я, хотя сама прекрасно знаю ответ. Планируется визит к Койн — этого не избежать. — Не знаю, — коротко отвечает Прим. — Думаю, хотят видеть тебя на собрании или что-то такое.       Когда Прим возвращается к своей работе, я вновь остаюсь в отсеке одна. Наедине со своими мыслями, которые, кажется, буквально принимаются обгладывать кости. Я чувствую, как болят ребра, хотя не осознаю конкретной причины. Рассматриваю потолок с таким интересом, словно на нем красивой фреской выложен портрет кого-нибудь великого. Сноу… можно ли считать его великим человеком? В какой-то степени. Да, он добился своего места, вероятно, благодаря ужасным поступкам. Таким, которые не поощряются ни в одном из дистриктов. Но именно он оказался на престоле Панема. Именно его руками вершится судьба всего населения. На секунду я задумываюсь, что, кажется, мне уготовлена та же участь.       Желание сделать меня Сойкой — желание сделать меня лидером. Таким же правителем, только в моем распоряжении куда меньше людей. Хотя, думаю, что это неважно. Сам факт: мне в руки собираются дать почти безграничную власть над судьбой части населения Панема. Именно я должна буду подвигнуть их на определенные решения. Истерически смеюсь, прикрывая рот ладонями. Не стоит себя обманывать, Китнисс Эвердин, ты не будешь лидером. Ты вновь станешь пешкой, которой будут вертеть, как только пожелают. Настоящим лидером останется Койн. И все те байки, которые Совет скармливает мне о моем влиянии, лишь поверхностны. На самом же деле, они хотят вершить свои сценарии, используя меня, как яркий завлекательный маневр.       Хоть я и укрылась от Президента Сноу в глубинах земли, хоть я и нахожусь в условиях, более спокойных, чем остальные дистрикты, хоть я и покинула арену, я осознаю: Голодные Игры не закончились. Они все еще продолжаются, только теперь арена другая.       Путаюсь в собственных мыслях. Не могу вспомнить, приходила ли к таким выводам раньше. Вообще, мне кажется, что последние несколько недель я размышляю об одном и том же. Все мои выводы одинаковы, только формулировка может различаться. Что, если мне начать записывать свои выводы? Прим когда-то вела дневник, прятала его под кроватью и искренне верила, что мы не знали о его существовании. Однажды ночью я спросила, зачем он ей, а сестра ответила, что так проще разобраться в собственных мыслях. Может, мне следует попробовать?       Страх овладевает мной столь стремительно, что я едва успеваю отыскать карандаш на поверхности стола. Насколько безопасно оставлять такой компромат? Тем более, сейчас, когда Игры набирают обороты. Смачно ругаюсь себе под нос, отбрасывая идею вести записи: небезопасно. Я и так живу каждый день, словно на пороховой бочке катаюсь, а такая искра может разжечь адское пламя. Карандаш улетает куда-то позади меня, ударяясь то ли об стену, то ли об казенный комод.       Эта сумасшедшая боязнь наказания сводит меня с ума. Чувство, что любое твое действие имеет масштабные последствия — тоже. Ощущение, что за каждую твою ошибку придется расплачиваться близким людям — несомненно. Сама мысль о том, что тебя могут шантажировать и использовать рады собственной выгоды, манипулируя и давя на больные точки, готова взорвать мое сознание. Точно так же, как пылала арена в ту ночь, я представляю, как моя голова распадается по частям. А, затем, и все тело. Это ужасные времена. Мне хочется верить, что, когда-нибудь, жить станет проще. Не нужно будет бояться власти, как говорит Гейл. Не нужно будет переживать о запасах еды и лекарств, как это делает мама. Не нужно будет вести дневники, чтобы разобраться в собственной голове, как делала Прим. Ведь все будет кристально чистым. Без заговоров, интриг, грязных игр и Голодных игр. Насколько я наивна? Даже боюсь представить.       Однако именно такие мысли заставляют меня встать с пружинистой кровати, а после — открыть шкаф и приниматься перебирать вещи. Я не собираюсь отсиживаться в отсеке весь день. Раз Совет так рьяно хочет встречи со мной, я приду. Но со своими условиями. Я больше не могу жить в таком мире, где все решения контролируются властью, а тебе достается только кроха необходимого. Пора что-то менять. Пока осторожно, без сумасшедшего напора, ведь искусное мастерство шантажа никуда не исчезло. Но следует показывать свои зубы, когда тебя так отчаянно хотят оставить без права голоса.       Я… стану Сойкой-Пересмешницей.             Уже и не вспомню, что я написала на маленьком клочке бумаги. Мне точно хотелось сделать несколько небольших пометок о том, как я себя чувствую: и в физическом, и в эмоциональном плане. Потом думала, что необходимо выписать сжатые требования. Вернее, условия к сотрудничеству с Койн и всей ее свитой. Но что именно за слова были выведены черным грифелем карандаша — ума не приложу.       Мною двигает злоба. Злость, направленная верхушке власти в Тринадцатом дистрикте, направленная несчастному Хеймитчу, который загибается из-за отсутствия выпивки в катакомбах. Немного злости на Финника. Уже не за то, что парень смолчал о столь важных фактах, — за то, что не может взять себя в руки. Но первое место в этой безумной гонке занимает, конечно же, Сноу. Стоит только представить, как он сейчас просиживает в какой-нибудь башне Капитолия, бездумно просматривая новостные сводки, я начинаю идти быстрее. Мои шаги громкие, тяжелые, раздаются вдоль катакомб, пока я держу путь к Штабу. Представления, как Сноу сейчас лакомится всеми дарами дистриктов, как созывает свиту, чтобы похвалиться очередной атакой на чей-нибудь дом, сводят меня с ума. Они буквально разжигают адское пламя где-то внутри, отчего я, поднимаясь по лестнице, начинаю безудержно терзать собственные губы.       Вид у меня, должно быть, непрезентабельный. Во всяком случае, взгляни мне в глаза, так и не скажешь, что я готова вести переговоры о сотрудничестве. Скорее, я пришла поквитаться с Альмой за то, что уже успело накопиться. — Надо же, солдат Эвердин! — женщина нервно повела плечами, прежде чем начать разговор. Ее голос пропитан притворной радостью. — Вы уже оправились? — Желание поговорить с вами избавило от всех невзгод, — я стараюсь улыбаться, чтобы фраза казалась дружелюбной, но фальшь в голосе слышится. Ну и пусть. Мне не нужна дружба с Койн, мне нужно выгодное сотрудничество. — Что ж, предполагаю, тему для беседы зададите вы? — светловолосая женщина присаживается во главе стола, жестом приглашая меня присесть рядом. Однако я предпочитаю сесть немного дальше.       Достаю из кармана скомканный клочок бумаги, пытаясь разгладить все уголки. Затем, пробегаюсь по неровному почерку. Мои действия наверняка вызывают недоумение со стороны Президента, но это последнее, о чем мне хочется думать. Я рассматриваю каждую выведенную букву, чувствуя, как по спине пробегает дрожь.             Лицо Пита было такое уставшее. Он выглядел больным. Что с ним? Я боюсь представить, что ему приходится переживать. А что будет с ним, когда он очнется? Кто-то должен сказать ему о родителях.             Я больше не желаю бояться. Я хочу действовать.             Сначала я убью Сноу. За все, что нам пришлось пережить. А потом…       Мну клочок бумаги, сдерживаясь, чтобы не разорвать его прямо сейчас. На мелкие частички, такие, какие потом ни одна живая душа не соберет воедино. Это не листок с требованиями. Это листок с переживаниями, который не должен был покинуть стены нашего отсека. Такая реакция у женщины вызывает ступор: она буквально сидит, не двигаясь, смотрит на меня своими трупными глазами и моргает раз в, кажется, минуту. Я тяжело вздыхаю. — Я буду вашей Сойкой.       Ожидались облегченные вздохи, может, радостные реплики, поздравления и похлопывания по плечам. Только вот, Койн все такая же невозмутимая. Будто ничего другого и не ожидала. Хотя, будем откровенны, она сделала все, чтобы я заявила об этом… — Но у меня есть условия. Моей семье будет разрешено оставить кота.       Даже такая невинная просьба вызывает спор. Альма находит массу невероятных трудностей, словно в моем отсеке спрятан слон, а не несчастный кот. В конце концов, мы смогли найти компромисс: нас переселяют в отсек на верхнем уровне, где есть роскошное окно, на целых восемь дюймов выступающее над поверхностью земли. Лютик сможет выходить, дабы делать свои дела. Еду будет добывать себе тоже на улице. Но при малейшем отклонении от требований или при малейшей угрозе безопасности его застрелят. Не так уж и плохо, как могло быть. — Я хочу охотиться. С Гейлом. В лесу, — разжевывая каждое слово, говорю я. — Мы не станем далеко уходить. Луки у нас свои. Мясо можем отдавать на кухню, — а женщина все еще молчит.       Ее взгляд напоминает мне взгляд мамы. В моменты, когда я просила больше, чем мы могли себе позволить, мать смотрела на меня с легким недовольством. Только сейчас Койн с остервенением взмахивает идеальными волосами, намереваясь высказать свое «нет». Но я не уступаю. — Я задыхаюсь здесь. Я сижу взаперти, без возможности оказаться на улице, словно меня пленил Капитолий, а не подобрали союзники, — язык горит от последнего слова, но выбора нет. — Я знаю, что мне станет лучше, если я смогу охотиться. Я начну приносить пользу всем укрывшимся в Тринадцатом, да и смогу практиковать навыки, которые, явно, пойдут на пользу сопротивлению. — Два часа в счет учебных занятий, — она говорит приказным тоном. Похоже, я начинаю ее изводить. — Радиус — четверть мили. С рациями и маячками. — Хорошо. — Что-нибудь еще? — обычно, в приличном обществе после такого вопроса стоит поумерить свой пыл и заявить, что желаемое уже было высказано. Но мы в обществе угнетенных, поэтому я не намереваюсь заканчивать. — Пит, — ее верхняя губа дергается точно при приступе. — Я должна быть в курсе всего, что с ним происходит. Я должна иметь право говорить о нем с другими. Я… — Нет, — твердо заявляет Койн, уперев взгляд в стол. Она тяжело дышит, а руки ее сомкнуты в замок. — Да, — так же твердо заявляю я. — Его родители погибли, два старших брата — тоже. Двенадцатого дистрикта больше нет и неизвестно, будет ли он восстановлен когда-то. Вся его жизнь пошла под откос, а сейчас вы делаете из него прокаженного! Здесь у него есть близкие люди, которые должны быть рядом. Если принцип вашей революции не в том, чтобы люди, лишившиеся всего, объединялись, то можете искать себе другую Сойку! — выпаливаю я на одном дыхании.       Люди, лишившиеся всего, должны объединяться. Должны поддерживать друг друга, должны становиться чем-то большим, чем просто беженцы, спрятавшиеся в недрах Тринадцатого дистрикта. В какой-то момент мы, как кажется, должны стать общим симбиозом, способным функционировать без сбоя. Пит, у которого не осталось ничего, кроме меня, не заслуживает быть спрятанным от людских глаз. К тому же, у Мелларка куда больше мотивации участвовать в Революции Койн, нежели у нас с Гейлом. Нежели у Финника. Он будет вынужден сражаться за свое будущее…       Мне нельзя выпускать Альму из поля зрения. Особенно сейчас, когда она взвешивает мои требования и пользу, которую я могу принести. — Ваше мнение, Президент? — я поторапливаю ее исключительно из-за нервов. Этот пункт слишком много значит для меня, и, если женщина не будет готова уступить, я боюсь представить, во что выльется наше сотрудничество. — Хорошо, — резко выдает она, а я чувствую, как камень с души падает в бездну. Дышать становится легче в разы, словно до этого момента меня пытались удушить. — Раз в неделю, в определенный день. Я переговорю с людьми. Но учти, — резкий переход от ровного тона голоса к шипению, да такому злобному, словно предо мной Лютик оказался, заставил напрячься. Машинально раскрываются глаза, а кончики пальцев слабо дрогнули. — Тебе придется очень постараться. — Я начну стараться, когда вы сделаете заявление. Объявите жителям Тринадцатого о моем решении, не забыв о моих требованиях.