Mockingjay: alternative

3

            Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать лет. Моя родина — Двенадцатый дистрикт. Я участвовала в Голодных играх. Сбежала. Капитолий меня ненавидит. Пит жив. Его считают погибшим. Я не знаю, выживет ли он.             Я повторяю это неисчислимое количество раз, глядя в серый потолок. Веки ни на секунду не хотят быть сомкнутыми. Я боюсь, что, после моей бравады, расправа может наступить слишком скоро. Голову туманят воспоминания о первых Играх: наставления Хеймитча, многотысячные просьбы Эффи не грызть ногти, Пит с потерянным взглядом на Жатве. Все перемешалось, бессовестно нарушая хронологию событий. Оттого мне сложно осознать, в какой момент я поняла, что не уйду с арены без Пита. Должно быть, это зародилось после громкого заявления о том, что победителей может быть два, но обязательно из одного дистрикта. А после нескольких промозглых дней в пещере, где мы старались помочь друг другу хоть немного прийти в себя, я просто не могла… оставить его.       Тогда все было пропитано фальшью. Мой поцелуй, оставленный на его губах, был лишь шансом привлечь внимание ментора. Чтобы мужчина, наконец, разлепил свои глаза и понял, насколько нам нужна его помощь. Последующие попытки сближения тоже… были ложью? Я не знаю. Я путаюсь в собственных эмоциях, продолжая терзать внутреннюю сторону щек. Губу я прокусила сегодня после ужина, когда отходила от разговора с Гейлом. Но сейчас думать об этом не хочется.       Факт о двух победителях тоже оказался ложным. Никто не собирался нарушать правила, давать поблажки двум «влюбленным» подросткам. Наоборот, мне лично кажется, что Сноу позабавил бы такой финал: вот они, любящие друг друга люди, стоят и решают, кто из них должен умереть во благо другого. Действительно ли, если бы я не выкинула этот фокус с ягодами, Пит умер бы за меня? Полагаю, что так. «Мы оба знаем, им нужен один победитель. Только один из нас. Прошу, стань им. Ради меня», — так он сказал, глядя на меня в ту секунду. Его взгляд был переполнен болью, такой, какую не сыграет даже Эффи. Я просила убить меня. Застрелить, вернуться домой и попытаться жить спокойно, с мыслью, что это была моя просьба. Мое пожелание. «Ты знаешь, что я не смогу», — все, что он мне ответил.       Мы оба не могли вернуться домой с такой вестью. Из-за всепоглощающего чувства вины. Мы бы не смогли справиться. Знали, что, если не вернемся вместе, никогда не вернемся в Двенадцатый по-настоящему.       Что это было? Страх? Нежелание чувствовать вину перед семьями? Любовь, только-только готовая зародиться? Что ж, Китнисс, у кого как. Мелларк говорил, что был влюблен в меня еще с детских лет. На мне было красное платье в клетку, и на голове две косички. В тот день, на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», а я одна сразу подняла руку. Учительница поставила меня на стульчик, а я запела. «И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни». А все, что я могла ему ответить, было похвалой феноменальной памяти.       Мне незнакомо такое чувство, как любовь. Именно к парню, к мужчине, с которым ты, возможно, проживешь остаток своих дней. Вот, как было у отца с матерью: они встретили друг друга с этим осознанием. У Пита получилось понять все сразу, да еще и в пять лет! А я… до сих пор не понимаю, как характеризовать свои чувства.       Точно знаю, что испытываю непомерное чувство долга перед ним. Сколько раз он пытался спасать меня, даже ценой собственной репутации, жизни. А сколько раз оказывался рядом, когда меня терзали кошмары. Я как будто должна отплатить ему тем же. Но этот платеж мне не в тягость, наоборот, мне хочется оказываться рядом. Да я ради секундной встречи с ним, ради мимолетной фразы довела Президента Койн до белого каления. Наверное, сейчас жалуется на меня Плутарху.             Гейл был не в восторге, когда я в красках пересказывала ему разговор с женщиной. Он заявил, что я сделала слишком большую ставку, которая может не сыграть. И когда я оправдала свое поведение готовностью идти на риски, он недовольно хмыкнул. Больше не выронив ни слова, Хортон ел что-то наподобие похлебки, испепеляя взглядом стену напротив. Я ничего не рассказывала про Пита, ведь, все-таки, этот пункт остался без явного утверждения. Стоит другу узнать — его недовольство заполонит весь Тринадцатый дистрикт.       Проворочавшись без толку еще несколько часов, я, наконец, смиряюсь с тем, что в эту ночь мне не заснуть. Спускаю ноги на холодный плиточный пол и под пристальным взглядом Лютика крадусь к комоду. В его глазах отражается тусклый свет ночника над дверью, а сам кот защищает сестру от ночных опасностей — лежит у нее под боком. Прим прижалась спиной к матери. Втроем они выглядят точь-в-точь как в утро перед той Жатвой, что привела меня на Игры.       В среднем ящике лежит моя казенная одежда. Тут почти все одинаковое: серые рубахи, такие же серые штаны и несколько пар носков. Под этим серым грузом я храню те немногие вещи, которые были при мне, когда меня вытащили с арены: брошка с сойкой-пересмешницей, талисман Пита — золотой медальон с фотографиями мамы, Прим и Гейла внутри. Серебряный парашют с трубочкой, чтобы добывать живицу. И жемчужина, которую подарил Пит за несколько часов до того, как я взорвала силовое поле.       Я шарю по дну ящика и, наконец, достаю подарок Пита. Потом усаживаюсь по-турецки на кровать. Касаюсь губами гладкой переливчатой поверхности жемчужины. Как ни странно, меня это успокаивает. — Китнисс? — шепчет Прим. Она проснулась и смотрит на меня сквозь темноту. — Что случилось? — Ничего, просто плохой сон. Спи, — машинально говорю я.       Осторожно, чтобы не разбудить маму, Прим выбирается из кровати, забирает Лютика и подсаживается ко мне. Дотрагивается до моей руки, сжимающей жемчужину. — Ты замерзла.       Она берет в ногах кровати запасное одеяло и накрывает им нас обеих вместе с Лютиком. Тепло Прим и жар от пушистого кота окутывают меня со всех сторон. Надо же, и правда замерзла… — Расскажи мне. Я умею хранить секреты.       И не надо долго думать, чтобы понять, о чем просит Прим. Куда делать та девчушка с выбившейся и торчащей сзади, как утиный хвостик, блузкой? Пигалица, что не могла дотянуться до верхней полки буфета и тащила меня посмотреть на глазированные пироги в витрине булочной? Тяготы и заботы быстро сделали ее взрослой. Слишком быстро. Беспощадные времена, конечно, изменяют любого, но я хотела верить, что Прим еще сможет побыть ребенком. — Завтра утром Койн сделает объявление, — шепчу я. — Она много о чем должна будет сказать, но главное… я согласилась быть Сойкой. — Ты сама этого хочешь или тебя заставили?       Я усмехаюсь. И разве можно здесь ответить однозначно? — И то, и другое. Я обязана, если это хоть как-то поможет мятежникам победить Сноу, — мои пальцы с силой сжимают жемчужину. — Надеюсь, ты выставила им свои условия? — сестра морщит лоб, а я довольно улыбаюсь. — Это правильно, — улыбается она в ответ. Я думаю, ты можешь потребовать у них все, что угодно. Они никуда не денутся. — Не денутся, — эхом отзываюсь я. — Только вот сдержат ли они свое слово? — Время покажет, — тихим голосом отзывается Прим, удобнее укладываясь на подушке. — У нас немного его осталось до завтрака. Постарайся теперь заснуть, хорошо?       Она чмокает меня в щеку, мгновенно припадая к подушке с сомкнутыми веками. Едва ощутимое движение Лютика под одеялом говорило о том, что кот тоже намеревался поспать. А я аккуратно возвращаю взгляд к потолку, думая лишь о том, как Койн будет объявлять всем о моих требованиях.             Перед завтраком я чувствую себя помятой. Недовольно ворчу себе под нос, когда понимаю, что сказки Прим о настигнувшем жаре больше не сработают. Я настолько измотана, что у меня едва хватает сил сменить одежду и причесать волосы. С последним, глядя на мои мучения, вызвалась помочь сестра. Мягко проходя по моим темным локонам казенным гребнем, Прим что-то рассказывала о будничных ситуациях из мира медсестер, но слушала я вполуха. И не потому, что информация казалась мне неинтересной или бесполезной. Мой мозг с трудом обрабатывал предложения, составленные больше, чем из четырех слов. Мама все суетилась. Чувствовала себя неудобно из-за переселения, мол, этот кот заставил Президента Койн усомниться в нашей неприхотливости. «А если она неправильно поймет? Останемся на нехорошем счету», — тихо проронила женщина, перебирая одежду в небольшом комоде. Ей словно нечем больше заняться в этих четырех стенах. И хотелось бы мне рассказать ей, какой ценой было получено разрешение оставить кота, да не могу. Знаю, что реакция будет еще хуже, чем у Гейла.       Хортон зашел к нам за десять минут до завтрака. Сказал, что народ постепенно собирается в столовой, а пешки… солдаты Альмы запрещают приступать к трапезе. Предупреждают о важном объявлении по вопросу национальной безопасности. Люди перепугано глядят друг на друга, шепчутся и косо на меня смотрят, когда я, следуя за мамой и Прим, пробираюсь к одному из свободных столов. Толпы скапливаются в проходе, отчего всем попросту тяжело присесть — многие так и остаются простаивать посреди просторного помещения. Наконец, когда в поле зрения появляется Президент Койн, этот навязчивый шепот прекращается. Вместе с ним затихает и стрекот насекомых в моей голове. Мама зачем-то подскакивает с места, смотря на женщину с напускным уважением. Я еле держусь, чтоб не рассмеяться, когда разворачиваюсь лицом к Власти.       В Тринадцатом бережливость, похоже, распространяется и на слова. Койн призывает публику к вниманию и сообщает, что я согласилась быть Сойкой-пересмешницей. При условии, которое я добавила, спешно выходя из Штаба: Джоанна, Энни и Энорабия, коих пленил Капитолий, будут помилованы, какие бы преступления против революции они не совершили. Толпа неодобрительно гудит, а мне приходится столкнуться с несколькими парами глаз, выражающих недоверие и… презрение? Несколько секунд Президент не вмешивается во всеобщий ропот, но, затем, бодро продолжает. Правда, на этот раз ее слова выбивают меня из колеи. — Выдвигая это беспрецедентное требование, солдат Эвердин со своей стороны обязуется целиком посвятить себя делу революции. Таким образом, всякое отступление от возложенной на нее миссии, — словом или делом, — будет рассматриваться как нарушение сделки. В этом случае амнистия будет отменена, и участь перечисленных людей определит суд согласно законам Тринадцатого дистрикта. Равно как и судьбу самой Китнисс Эвердин.       Я готова поклясться, что слышала, как Гейл нервно сглотнул. Он стоит позади меня, ни живой, ни мертвый. Его губы побелели, а вся влага изо рта, кажется, испарилась. Когда я легко оборачиваюсь, чтобы оценить его состояние, глаза друга буквально кричат: «Посмотри, что ты наделала! Ты понимаешь, что это значит?»       И, похоже, я понимаю — Спасибо за внимание. Прошу всех возвращаться к завтраку и далее следовать расписанию, — женщина ловко разворачивается на пятках и оставляет растерянный народ в звенящей тишине. Она перебивается только легким стуком ее небольших каблуков.       Ее слова — открытое заявление мне. О том, что я, действительно, сделала слишком большую ставку. Демонстрация власти, попытка указать мне мое же место. Если проще — один неправильный шаг, и мы все — покойники.             Несколько позже к нашему столу подошел один из солдат. Выглядел он не старше меня, да и толком не имел представления, как держать оружие, вверенное ему в руки. Нервно что-то бормоча, он поглядывал на Гейла и перебирал пальцами, отчего я не могла сосредоточиться. Мне пришлось шикнуть на несчастного парнишку в форме, проигнорировав всякие возмущения матери о бестактности. В ответ на мою просьбу говорить чуть помедленнее, солдат произнес: — Общее расписание на Вас больше не распространяется. Вам необходимо каждое утро, после завтрака, отправляться в Штаб и получать там индивидуальный распорядок дня. Президент Койн приказала сопроводить Вас.       Я закатываю глаза. Ни дня спокойствия, ни секунды безмятежной трапезы. Гейл просит меня быть осторожнее, хотя бы со словами, а я натянуто ему улыбаюсь, обещая держать язык за зубами. Прим говорит, что желала бы увидеться на обеде, но я только жму плечами. Кто знает, какая участь теперь уготовлена мне. Встаю из-за стола, ровным шагом начиная следовать за молодым солдатом.       Мысли кружатся в голове. Койн теперь — еще одна сила, с которой придется считаться. Еще один серьезный игрок, решивший использовать меня как пешку в своей игре, несмотря на то, что до сих пор такая стратегия не приводила к желаемым результатам. Распорядители Игр делают из меня звезду — потом не знают, как спасти свою шкуру из-за горсти ядовитых ягод. Президент Сноу пытается погасить мною пламя восстания, но каждый мой жест распаляет огонь сильнее. Повстанцы вытаскивают меня металлическими щипцами с арены, чтобы я стала их Сойкой-пересмешницей, их символом надежды, и с удивлением понимают, что я вовсе не желаю отращивать крылья. И вот теперь Койн со своим драгоценным ядерным арсеналом и послушным Тринадцатым дистриктом, действующим как почти хорошо отлаженный механизм. Ей тоже удалось понять, что поймать Сойку гораздо легче, нежели выдрессировать. Однако она быстрее других поняла, что я действую сама по себе, а потому представляю опасность. Нет больше менторов, которые могли бы по указке на меня давить. Нет больше угрозы в виде Сноу, который заявляется в мой дом без приглашения. Есть только семья и близкие мне люди, которыми можно играть как марионетками.       Когда я оказываюсь в стенах Штаба, Альма бросает на меня недовольный взгляд. Плутарх, сидевший по правую сторону от нее, наоборот, расцвел на глазах. Женщина спешно собирает какие-то папки с листами бумаги, подзывает солдат и вешает им новые распоряжения, а позже, встав из-за стола, направляется к выходу. Последнее, что я слышу от нее: — Поручаю ее тебе, Плутарх.       Можно ли считать это своей маленькой победой? Я довела ее. Довела настолько, что, сначала, она публично заявляет о своем желании расправиться со мной за любую провинность, а, позднее, перекидывает все дела Сойки, — а теперь уже и мои, — на другого человека. Уж настолько она не хочет пытаться договариваться со мной. В этом плане мне повезло. Не то, чтобы сказочно, но Хевенсби всегда демонстрировал расположенность ко мне. Думаю, с ним сговариваться будет намного проще. — В целом, ты уже имеешь представление, чего мы от тебя хотим, Китнисс, — произносит Плутарх, когда я присаживаюсь напротив. — Знаю, это решение далось тебе нелегко.       Мой взгляд не выражает абсолютно ничего. Ни враждебности, ни толики возмущения или недовольства, ни грамма счастья или радости. Просто пустой взгляд, который явно дает понять: мне не нужны романсы о том, как он меня понимает и как рад, что я выбрала их сторону. Мужчина выразительно откашлялся, оглядываясь. Неужели не у меня одной тут развилась паранойя? — Что касается Пита, — тихо начинает он, и я вздрагиваю. Мои губы непроизвольно поджимаются, а внутри бурлит заинтересованность. С козырей зашел. — Мы с Президентом Койн не можем выбрать день, когда бы вы могли видеться. Может, тебе есть, что предложить? — Суббота, — моментально выпаливаю я. — Если я правильно понимаю, я должна тянуть тайну о Пите столько, сколько смогу. Мама и Прим остаются в ночную смену с пятницы на субботу, а завтрак пропускают, так как идут отсыпаться. Да и расписание по выходным скудное, некуда им торопиться. Я могу вставать раньше и ходить к нему перед завтраком. — Хорошая мысль, — подмечает Хевенсби, но тут же морщит лоб. — А это не скажется на твоем физическом состоянии? Столь ранний подъем может навредить твоему облику во время сражений или съемок. — Не скажется, — зло выплевываю я. Мужчина улыбается, будто такого ответа он и ждал. — Отлично. Тогда я переговорю с Президентом Койн. Обнадеживать тебя не буду, так что, через два дня, будь готова просыпаться в обычном режиме. Если что-то изменится, я сообщу. — Что с ним? — игнорируя его слова, спрашиваю я, скрещивая руки на груди. Наверное, я имею право знать. По крайней мере, это входило в мои требования. И раз Койн хочет повесить на меня ответственность за несоблюдение условий, мне стоит знать, могу ли я ответить тем же.       Мужчина тупит взгляд в стол. Молчит неприлично долго, отчего мне хочется налететь на него с криками. Точно как на Хеймитча с месяц назад, когда он игнорировал столь важный вопрос. Хевенсби не планирует оставить меня без ответа, это видно по его глазам. Только вот, чересчур долго мужчина пытается подобрать слова. — На самом деле, ничего критичного, если мы говорим о физической составляющей. Конечно, после столь долгого лежания на больничной койке ему понадобится больше времени, чтобы вернуть прежнюю форму, но это единственное предостережение. С другой стороны вопроса… Наши врачи обнаружили, что у Пита есть кратковременная потеря памяти. Воспоминания, конечно, восстанавливаются, но пока он с трудом может вспомнить, какой завтрак он предпочитал, где жил и работал, какой его любимый цвет. — Оранжевый, — тихо выдаю я, теперь сама рассматривая стол. Слышу, как Плутарх задорно хмыкнул, но ничего не отвечаю. Мне нужно переварить эту информацию. — Встречи с тобой, как кажется лично мне, всем пойдут на пользу. Ему особенно, ведь мы максимально заинтересованы в его восстановлении. — Вы хотите использовать его так же, как и меня? — спрашиваю, после чего запинаюсь. — Не в том смысле. Вы хотите, чтобы он тоже стал символом революции? Участвовал со мной в съемках и все такое? — Чтобы понять, готов ли он к этому, потребуется больше времени. Да и одного нашего желания не хватит, мы упираемся в заключения врачей. Когда они дадут добро, мы начнем постепенно показывать ему окрестности Дистрикта, там и решим.       Еще несколько минут мы говорим о том, что тайну о Пите действительно придется хранить до лучших времен. До все тех же: пока он не встанет на ноги и не будет готов пройтись по катакомбам. Плутарх настоятельно просит не распространяться о нем маме или Прим, а, в особенности, Гейлу, ведь «…пыл этого парня похлеще твоего. Неизвестно, какая эмоция в нем проснется, узнай он правду». И, отчасти, я с ним согласна. Хотя готова заверить: Хортон больше выйдет из себя, когда узнает, что все это время я молчала как рыба.       Затем, когда тема разговора практически была исчерпана, Хевенсби сообщил, что мое новое расписание — его рук дело. Он сам составлял мой распорядок дня, стараясь предоставить максимально комфортные условия. Так, мой завтрак, обед и ужин, а так же прием душа совпадают с общим расписанием. Существенное отличие — множество тренировок. Тренировки перед обедом и вечером, а в какие-то дни мелькает нагрузка в обед. Я решаю разобраться с этим позже, хотя бы тогда, когда мне предоставят письменный вариант личной каторги. — Я думаю, у меня есть то, что сможет поднять тебе настроение. Хотя бы немного.       И я хмурюсь, смотря на Плутарха с откровенным недоверием. После такой фразы можно ожидать чего угодно.       Он пододвигает ко мне альбом, внезапно оказавшийся под рукой. Минуту я смотрю на него с подозрением. Затем любопытство берет верх. Я открываю его и вижу на первой странице — саму себя. За кажущейся простотой — истинное мастерство художника. Стремительный контур шлема, изогнутая линия нагрудника, слегка расширенные рукава. Только один человек мог создать такую одежду для меня. — Цинна, — шепчу я, чувствуя, как глаза немного печет. — Да. Он заставил меня пообещать, что я не покажу этот набросок тебе, пока ты сама не примешь решение. Я едва вытерпел, можешь мне поверить, — он улыбается мне, отчего уголки моих губ легко поднимаются вверх. — Ну, давай, листай дальше.       Медленно переворачиваю страницы, внимательно рассматривая каждую деталь. Нательная броня с тщательно подогнанными слоями, замаскированное оружие в ботинках и поясном ремне, специальные защитные пластины в области сердца. На последней странице набросок моей броши и подпись Цинны: «Я по-прежнему ставлю на тебя». — Когда он… — хочу спросить, но слова застревают в горле. — Точно не помню, — моментально отвечает Плутарх. — После того, как объявили о Квартальной бойне, кажется. За пару недель до начала Игр. Но, Китнисс, эскизы — это не все. Форма уже готова! И Битти для тебя кое-что смастерил… Но все, лучше мне молчать! — он, как маленький ребенок, бьет себя по губам, боясь быть пойманным за шалость. — Скоро ты сама все увидишь.       Насчет плана информационной атаки на Капитолий мы решаем переговорить позднее. Скорее всего, завтра, когда Плутарх переговорит обо всем с Президентом Койн. После нескольких хвалебных тирад и похлопываний по плечу, мужчина отпускает меня в отсек, заявив, что сегодня у меня свободный день. И мне хочется расстроиться, но не могу.       Цинна. Человек, который, почему-то, всегда в меня верил. Идея его нарядов зародилась благодаря моему дерзкому характеру и нелюбви к слепому подчинению. Наверное, будь он жив, будь он рядом, он бы сейчас гордился мной. И мне хочется оправдывать эти надежды, хотя бы раз не подведя кого-то.