Mockingjay: alternative

4

            Отсек Е почти такой же, как и триста седьмой, только площадью побольше. Для нас троих здесь места, особенно после долгой жизни в Шлаке, — хоть разгуляйся. Еще одно отличие в том, что по центру отсека есть окно, которое закрывается толстой металлической пластиной. Раз сейчас пластина поднята, то и Лютика, гуляющего в новых стенах, не будет видно. Прим суетится: не может найти свой врачебный халат. Расспрашивает у мамы, не могла ли та отдать его в прачечную, а женщина лишь жмет плечами. «Я с детства вас приучала следить за своими вещами самостоятельно», — только и выдает мама, прежде чем сестра злостно поджимает губы. Она разворачивается к женщине спиной, с силой дергая ручки комода на себя.       Я тоже не люблю нравоучения мамы. Она всегда может сказать что-то, что в своей голове просто не укладывается. Невпопад, как говорили у нас. А ее вечное желание заработать авторитет у верхушки… Иногда мне кажется, что я ее понимаю. Ты — мать двоих детей, лишившаяся опоры в виде мужа. Ты с трудом поднимаешь девочек, стараясь давать самое лучшее, даже когда концы с концами свести трудно. В суровом обществе, где твоего ребенка могут забрать на верную гибель в любой момент или обеспечить ему зверские пытки за какую-либо провинность, проще начать нравиться власти, чем бороться. Все ради семьи. Я сама думала так же, поступала так же, пока не поняла, что больше не в силах закрывать глаза. Этому нужно положить конец. А что касается безопасности моих близких… ну, надежда же умирает последней, верно?       Прим, наконец, разобравшись со своими вещами, надевает на себя белоснежный медицинский халат, вооружившись небольшой сумкой. Она была вверена сестре для хранения предметов первой помощи. Мало ли, вдруг, не дойдет она до госпиталя, а кому-то срочно понадобится врач. Маме выделили точно такую же, только она, почему-то, с ней не ходит. — Вставай, — с улыбкой говорит мне сестра, замечая, как я лежу на кровати и вглядываюсь в потолок.       Я давно собрана. Переоделась в подходящую одежду, лежу на кровати и размышляю о вчерашней беседе с Плутархом. Возможно, я бы еще долго предавалась воспоминаниям, если бы сестра не пнула ножку моего лежбища. Она усмехнулась, проигнорировав мой, пусть и напускной, но недовольный взгляд. Сейчас у нас завтрак.             В столовой шумно. Противный стрекот насекомых все не утихает, люди продолжают обсуждать последние новости. Когда я мельком оглядываю просторное помещение, мне кажется, что вдалеке, где-то в углу, я вижу Хеймитча. Мужчину словно трое суток не кормили, а оттого хлеб и вода на его столе — настоящий праздник. Когда он начинает озираться по сторонам, я чувствую, как по спине бегут мурашки, и тут же отворачиваюсь. Не хочу пересекаться с ним сегодня. Тем временем, мама и Прим здороваются с некоторыми людьми, узнают, как у кого здоровье, а я продолжаю ошиваться рядом. Сдерживаясь, чтобы вновь не обернуться в сторону бывшего ментора, закусываю внутреннюю сторону щеки, тупя взгляд в пол.       На завтрак сегодня каша бледно-серого цвета, которую придется съесть, если не хочешь окочуриться раньше положенного. Толстый ломоть хлеба и большой стакан воды. Когда мы усаживаемся за стол, рядом оказывается Гейл. Присаживается, одарив всех коротким приветствием, но больше не говорит ни слова. Все еще держит на меня обиду за то, что я говорила со многоуважаемой Койн в неположенном тоне? Кашу я съедаю быстро, не желая растягивать столь мерзкое варево. Кусок хлеба мне в горло не лезет, поэтому я перекладываю его на поднос друга. За весь завтрак мы так и не перекинулись парой-тройкой фраз, даже привычная будничная беседа не сложилась. Когда наши тарелки окончательно опустели, Хортон закатывает рукав, чтобы свериться с расписанием. Я делаю то же самое. — У меня сейчас тренировка. — У меня тоже, — коротко отвечаю я.       Вспоминаю, что вместо тренировки у нас теперь охота и еле держусь, чтоб не улыбнуться. Мне так не терпится убежать в лес, пусть даже на пару часов, что все заботы уходят на второй план. Внутри теплится надежда, что, может быть, под солнцем, среди зеленой листвы я скорее разберусь в своих мыслях. Гейла такой расклад несказанно радует. Он, кажется, даже позабыл о нашей стычке, несколько раз улыбался мне и начал шутить. Едва миновав центральные коридоры, мы с Гейлом, точно школьники, бегом несемся к арсеналу. Я тяжело дышу, а голова слегка кружится, но не хочу обращать на это внимание. Предвкушаю вырваться на волю. Охранники выдают нам наше старое оружие, а так же ножи и тряпичный мешок. Он, конечно, не лучше охотничьей сумки, но ничего, сойдет. Терпеливо жду, пока мне на щиколотку прикрепляют маячок и рассказывают, как пользоваться рацией. Киваю, мычу в согласии, но сама слушаю вполуха. Единственное, что улавливаю — на рации есть часы, и мы должны вернуться в Тринадцатый в указанное время, иначе нас лишат права на охоту. Что ж, это условие я постараюсь выполнить.       Мы поднимаемся наверх, на большой огороженный полигон у кромки леса. Забор, конечно, то, что надо — просто так не перелезешь. Даже дырку не проделаешь, как делали у нас дома. Футов тридцати в высоту, поверху видны витки стальной ленты, острой, как бритва, и непрерывно гудит — похоже, пущен ток. Охрана осматривает нас и без слов открывает ворота. Мы с Гейлом идем в неизвестном направлении, предпочитая просто двигаться вперед. Углубляемся в лес до тех пор, пока забор не исчезает из виду. Бродим по зарослям неизвестных мне пород, рассматриваем каждый дюйм открывшейся свободы. Я глубоко вдыхаю, наслаждаясь свежим воздухом. А когда мы с Хортоном останавливаемся на небольшой полянке, то запрокидываем головы, подставляя лица лучам солнца. Оно непривычно согревает, вдобавок, словно испепеляет все плохие воспоминания. На мгновение, конечно, но все же.       Как и в Двенадцатом, здесь давно не было дождя. Многие растения увяли, под ногами то и дело хрустит ковер из засохших листьев. Я фыркаю, когда понимаю, что это не обувь, а сплошное мучение. Из бережливости мне выдали старые ботинки, которые стали малы прежнему хозяину. Не знаю, у кого из нас неправильная походка — у меня или у него, но разношены они как-то не так.       Тем не менее, охотимся мы как в старые добрые времена, — молча. Нам не нужны слова, потому что в лесу мы — одно целое. За долгие годы совместных вылазок мы с Гейлом научились понимать друг друга без слов, нам достаточно одного взгляда или жеста. Мы предугадываем движения друг друга, прикрываем друг другу спину, если того требуют обстоятельства. Я с грустью задаюсь вопросом: сколько же прошло времени с тех пор, как мы ощущали себя настолько свободными? Восемь месяцев? Может, девять…? Конечно, сейчас все по-другому. Как минимум, сейчас у нас на ногах маячки, а мне приходится часто останавливаться, дабы отдышаться. Однако я все равно счастлива — насколько можно быть счастливой в подобных обстоятельствах.       Нас вовсе не удивляют мертвецки спокойные животные. Зверье и птицы здесь совершенно непуганые, ведь охота в Тринадцатом не особо распространена. То мгновение, пока они пытаются понять, кто мы, приносит им смерть. Через полтора часа у нас дюжина тушек — кролики, белки, индейки, — так что, принимаем решение повременить с охотой. Мы с Гейлом отправляемся бродить по неизведанным просторам, а спустя какое-то время, натыкаемся на небольшой пруд. Хортон предлагает отсидеться тут немного, прежде чем вернуться в Тринадцатый, а я не возражаю. Вода в пруду чистая и, наверняка, холодная — из подземных источников, как мне кажется.       Гейл говорит, что сам выпотрошит дичь, а я вновь соглашаюсь. Кладу на язык пару листиков мяты и с закрытыми глазами прислоняюсь к камню, впитывая звуки леса, позволяя послеполуденному солнцу жарить мою кожу. Я наслаждаюсь покоем, пока его не нарушает голос Хортона. — Китнисс, я могу задать тебе вопрос?       Я приоткрываю один глаз, замечая, что друг повернут ко мне спиной. Его руки ловко обходятся с тушками, да и тон голоса подозрительно спокоен, хотя плечи напряжены. — Ты уже его задал, — улыбаясь, отвечаю я, вновь закрывая глаза. Слышу его короткий смешок. — Тогда еще один. — Валяй.       Друг медлит с вопросом. Вероятно, пытается сформулировать его, что не к добру. Когда Гейл начинает подбирать слова и долго молчит, стоит понимать — вопрос будет не из приятных. А, может, вообще будет ранящим. — Тебе до сих пор ничего неизвестно о судьбе Пита?       Я отчетливо слышу, что звуки сдирания шкур не прекращаются. Парень сосредоточенно выполняет заученные действия, даже не повернувшись ко мне лицом. Вопрос не лучший, это точно. Открываю глаза, пристально вглядываясь в затылок Хортона. Что ему отвечать? Выложить всю правду будет небезопасно: я дала обещание хранить тайну о Пите. Более того, после пламенной речи Койн о том, что любое мое слово или дело может считаться несоблюдением условий сделки, только подливает масло в огонь. А учитывая рации, прикрепленные к нашим поясам, стоит молчать вовсе. Мало ли, всучили нам их как прослушку. — Ничего, — мрачно отвечаю я, чувствуя, как крутит живот. Не от досады. Ото лжи. — И ты не пыталась… узнать, что с ним? — Пыталась, — коротко отвечаю я, стараясь сохранять ровный тон голоса. — Сам помнишь, последний раз это плохо кончилось.       Я намекаю на тот разговор с бывшим ментором после моего пробуждения. Тогда, выслушивая мой рассказ, Гейл испытывал смешанные чувства: с одной стороны, парень еле держался, чтобы не залиться смехом; с другой — действительно расстроился или делал вид, что его печалит такой расклад событий. Незнание судьбы Пита, в какой-то степени, и для него пытка. Отрицать глупо: Гейл влюблен в меня. Я стараюсь не замечать этого, игнорировать и сводить все к дружеской привязанности, поскольку мы очень давно знакомы, много времени проводили вместе. Мне хочется верить, что я — вредная привычка в жизни Хортона, от которой не так-то просто избавиться. Но с каждым днем, с каждым его обеспокоенным взглядом, верить в это становится тяжелее. И сейчас, когда он задает этот вопрос, я понимаю: Гейл не желает знать, жив Пит Мелларк или мертв. Гейл желает знать, остались ли у него соперники. — Все так подозрительно замалчивают это, тебе не кажется? — спрашивает друг, точно хмурясь. — Когда я пытался разузнать, меня наградили молчанием. Тебе ничего не говорят. Не знаю, может ли быть… — и я, в своей голове, договариваю за него. Может ли быть так, что Пит — мертв, а мне не сообщают, боясь, что это подкосит меня? Подкосит весь ход революции. — Может, — нервно отзываюсь я, начиная перебирать пальцы. Чертовски хочется начать грызть ногти, но я сдерживаюсь.       Подобные мысли терзали меня длительное время, ровно до того вечера, когда мы с Финником смогли понаблюдать за спящим Питом. Ровно до того момента, как Койн, не сразу, но дала согласие на наши с ним встречи. Ровно до того момента, как Плутарх обещал назначить нам день. Наш день. Гейл оборачивается с непонимающим взглядом, очевидно, вызванным из-за моего долгого молчания. Мой потускневший взгляд напрягает, отчего парень моментально рассыпается в извинениях. Мол, зачем он вообще поднял эту тему, только душу потрепал, а забот и так предостаточно. А я продолжаю смотреть на него с отчаянием, медленно разочаровываясь в самой себе.       Гейл, как помнится, никогда не хранил от меня тайн. Попросту не умел. Под требовательным взглядом моих серых глаз, Хортон всегда сдавался и выпаливал все, что только знал. Это касалось разного: и некоторых слухов, блуждающих по Шлаку, и информации о «жирных» местах для охоты в лесу, и каких-то личных моментов. Я же не всегда могла ответить ему тем же. Я часто утаивала, что положение нашей семьи оставляет желать лучшего, что мы могли довольствоваться только кромкой хлеба и молоком от больной козы Прим. Я старалась не посвящать его и в личные проблемы, которые касались одной лишь меня. И сейчас я утаиваю от него важную информацию, как днями ранее ее утаивала от меня Койн. Плутарх. Боггс. Да вообще все! Я знаю, какого это. Знаю, что, стоит правде раскрыться, Гейл может возненавидеть меня, счесть это за предательство. Но пусть лучше так, чем я собственноручно подведу его к расправе.       Стоит нам вернуться в Тринадцатый, как охранники проводят нас на кухню. Там мы отдаем мясо, в надежде, что его не испортят руки поваров. Среди них — Сальная Сэй. Ей нравится в Тринадцатом, хотя, соглашаясь с нами, она считает, что здешним поварам не хватает воображения. Конечно, сама-то она даже из мяса дикой собаки с ревенем рагу состряпает, причем вполне съедобное. Тут так не разгуляешься.             Я буквально валюсь с ног от усталости. Просматриваю расписание, выдохнув, — дальше только Анализ дня. Прощаюсь с Гейлом и направляюсь на верхний этаж, к отсеку Е. Ноги по привычке несли меня к двери с номером 307, благо, что я вовремя опомнилась. Отсек пуст, мама и Прим, должно быть, батрачат в госпитале, как и всегда. Я приземляюсь на свою кровать, утыкаясь лицом в подушку. Тяжело выдыхаю, растягиваясь, прежде чем лечь на спину. На моем лице играют лучи солнца, ловко пробившиеся через приоткрытое окно. Веки опускаются, ведь мне не хочется ослепнуть. А в следующую секунду — по крайней мере, мне так кажется, — меня будит сестра. — Анализ дня, — шепчет Прим, отчего у меня глаза на лоб лезут.       Сестра рассказывает, что сегодня мама будет проводить внеплановую лекцию по оказанию первой медицинской помощи для жителей Тринадцатого. Мол, Президент Койн только рада проявленной инициативе, попросила всех собраться в Ассамблее. Ассамблея — огромный зал, в котором без труда умещаются несколько тысяч жителей Тринадцатого. Вероятно, тут проводились общие собрания и до эпидемии оспы, когда народу было много больше. Последствия катастрофы видны по сей день. Прим, пока мы пробираемся через толпы, тайком показывает мне покрытых рубцами людей, детишек с уродствами. Она так же говорит, что им многое пришлось перенести, но после тяжелого дня я не настроена на жалость. Резко выдаю ей: — Не больше, чем нам в Двенадцатом.       Минутами позже я замечаю небольшое столпотворение людей, уставившихся на одну женщину в белоснежном халате. Мама. Своим поучительным тоном она рассказывает об особенностях гипоксии, о причинах кислородного голодания и о чем-то еще, что я успешно пропустила мимо ушей. Усаживаясь немного дальше, я рассматриваю людей: кто-то в лохмотьях, кто-то — в выданных серых вещах, а несколько человек одеты в больничные рубашки и халаты. Их лица не выражают ровным счетом ничего, кроме заинтересованности в маминой лекции. Прим, что присела неподалеку от меня, тоже вслушивается. Вновь обведя взглядом Ассамблею, я натыкаюсь на знакомое лицо: Финник Одэйр с его неизменным отрешенным лицом. В руках у него кусок тонкой веревки, меньше фута в длину — слишком короткий, чтобы сделать удавку. Пока Финник тупит взгляд в пол, его пальцы быстро двигаются, механически завязывая и развязывая узлы. Хотела поинтересоваться у Прим, может, это нужно для лечения, но не стала. Лишь предупреждаю сестру, что вернусь через пару минут, прежде чем подхожу к парню. — Привет, Финник.       Он не замечает меня, явно занятый путешествием по собственным мыслям. Я легонько толкаю его в плечо, чтобы привлечь внимание. — Привет, Финник! — более настойчиво повторяю я. — Как дела? — Китнисс, — произносит он, после чего коротко смеется. — Прости, я… отвлекся. — А так и не скажешь, — я взглядом указываю на короткий кусок веревки в его руках, где только что образовалось два новых узла. — Что делаешь? — Успокаиваюсь, — с усмешкой говорит Финник. Он прекращает плести узлы, явно чувствуя себя некомфортно под моим присмотром. Выпрямляется, коротко оглядываясь. — Мы можем поговорить? — Да, конечно, — я хмурюсь, заметив обеспокоенный взгляд Одэйра. Если он сейчас начнет ведать мне о своих переживаниях по поводу Энни, я не выдержу. Напомню: сегодня я не настроена на жалость.       Мы с ним отходим чуть дальше столпотворений, с небольшим трудом найдя укромный уголок. Финник плечом подпирает бетонную стену, пока я встаю напротив, скрещивая руки на груди. Мой взгляд осматривает всех за его спиной, а его — за моей. Выглядим, как маленькие шпионы, затевающие мятеж. Когда оба убеждаемся, что лишних ушей наша беседа не коснется, Финник набирает воздуха в легкие. — Я хотел сказать тебе спасибо, — тихо выдает парень. — За то, что вступилась за Энни. Да, тебе придется несладко теперь, ты здорово рассердила Койн, — я быстро понимаю, что он говорит о вчерашней пламенной речи Президента. Сдержанно ему улыбаюсь, так как не знаю, нужно ли что-то ответить. — Но все равно, спасибо тебе. — Не стоит, Финник, — коротко отвечаю я. — Я должна была упомянуть о ней и о других. Никто не заслуживает такой участи, — парень кивает, вероятно, тоже не зная, как отвечать.       Мы пребываем в молчании еще несколько минут, изредка оборачиваясь на громкий голос матери. Она подходит к каждому слушателю, подробно разъясняя некоторые моменты из своей лекции, отчего те, начиная ее понимать, расплываются в улыбках. Одэйр легко касается моего плеча, привлекая внимание. — А как там… — он поджимает губы и смотрит на меня исподлобья, страшась договорить вопрос. И я его понимаю. — Пока не знаю, — шепотом отвечаю я. — Мне запретили говорить об этом. Даже с тобой. — Неудивительно, — он нервно усмехается. — Добро пожаловать в упрощенную версию Капитолия — тайны и интриги сплошь и рядом, — его тон голоса меняется, напоминая мне голос какого-нибудь диктора, объявляющего начало Голодных игр или еще чего. Я смеюсь, прикрывая ладонью рот, чтобы не рассекретить наши переговоры.             Спустя некоторое время я приглашаю Одэйра присоединиться к нам с Прим для анализа дня. Он соглашается, присаживаясь за небольшой стол и приветствуя мою сестру. Не знаю, как так вышло, но эти двое достаточно быстро находят общие темы для разговоров, принимаясь обсуждать все: от медицины до особенностей чистки рыбы. Я лишь иногда поддерживаю их беседы, в основном, слушая. Финник впервые за долгое время выглядит спокойным: да, его темные круги под глазами и усталый взгляд нехило выдают парня, но, в целом, он улыбается, даже смеется с незаурядных шуток Прим. Активно жестикулирует, когда принимается делиться своим опытом, заинтересованно слушает, когда сестра начинает орудовать медицинскими терминами. Удивительно, но факт — Одэйр начинает расцветать. Я уверена, его не перестали мучать кошмары с Энии, где ее зверски пытают пешки Капитолия, но тот факт, что ей не будет угрожать казнь от мятежников, наверное, его успокаивает. Хотя бы что-то.       Когда к нам присоединяется Гейл, наступает время идти на ужин. Сегодня нас кормят хорошо знакомой пищей: тушеная крольчатина с луком, все тот же ломоть хлеба и стакан воды. Хортон шутит, что на секунду оказался дома, а я улыбаюсь в ответ. Финник рассказывает, что в его доме традиционной пищей была какая-нибудь хорошо зажаренная рыба. Желательно, крупная, чтобы не одни кости обгладывать. Мама вдруг делится, что пробовала жареную рыбу очень давно, наверное, еще до свадьбы с отцом, отчего Одэйр удивляется. «Миссис Эвердин, как только представится возможность, я постараюсь это исправить», — проговаривает он, пока пытается не подавиться мясом.       И стоит мне задуматься, что этот день протекает слишком размеренно, даже спокойно, все рушится. Все тот же военный, который еле связывает два слова, подошел ко мне и заявил, что Плутарх Хевенсби ждет меня в Штабе как можно скорее. И мне необязательно заканчивать трапезу, конечно, но «…чем скорей, тем лучше». Гейл вновь успокаивает маму и сестру, заверяет, что это по поводу охоты. Мол, наверное, хотят поблагодарить за пользу. А Финник смотрит на меня внимательно, будто предупреждает, чтобы была аккуратней. Вдруг наш разговор не был тайным, и сейчас я иду выслушивать наказание.              Мужчина сидит во главе стола, рядом с ним крутятся неумелые помощники, но больше никого нет. Президент Койн, должно быть, занята более важными делами, Боггса я видела на ужине. Пару-тройку солдат, которые обычно дежурят внутри, выставили за порог. Хевенсби, завидев меня, жестом призывает сесть рядом, на что я не отказываюсь — молча сажусь на неудобный стул, скрещивая руки на груди. Наша беседа начинается издалека: сначала Плутарх рассказывает, что власти Тринадцатого дистрикта разработали план по информационной атаке. Так, в мое расписание теперь входит съемка целой серии видеороликов. Агитроликов, если быть точнее. Их каким-то образом должны будут увидеть все жители Панема, как заявляет мужчина, а я удивляюсь. Как, если все телетрансляции идут через Капитолий? Ответ прост: у нас есть Бити. С десяток лет назад он занимался модернизацией подземной ретрансляционной сети и считает, что все получится. Правда, сначала нужно иметь, что показать. Затем, Хевенсби напоминает, что мне пошили форму по эскизам Цинны. Примерить я смогу ее уже завтра, когда я смогу встретиться со своей командой подготовки. Я с ужасом представляю себе эти пытки: вновь выщипывать брови, стричь волосы, терпеть боль от срезания кутикулы. Надеюсь, ему в голову пришло нанять опытных людей, иначе я останусь и без бровей, и без волос… и без пальцев.       Плутарх также ведает мне, что Бити разработал для меня новое оружие. Я смогу опробовать его несколько позже, когда его эксперименты окажутся удачными. Выражаясь языком самого Бити, я бы сказала: смогу опробовать уже завтра. Несомненно, как и говорил Гейл, я получила короткую благодарность за новшество с охотой. Жители довольны, что теперь у них есть какое-то разнообразие. Да и, к тому же, хоть иногда можно будет не давиться безвкусной похлебкой. И я уже забираюсь заявить о своем уходе, так как безумно хочу спать, но Хевенсби произносит: — Я переговорил с Президентом Койн насчет нашего деликатного вопроса.       И внутри все замерло. Кажется, я перестала слышать стук собственного сердца. Губы плотно сжались в одну прямую линию, ноздри размеренно вбирают воздух. Я нервно сглатываю, когда мужчина, откашлявшись, намеревается продолжить. — В общем, день утвержден. Ты можешь посещать Пита по субботам, но есть небольшие нюансы… — Какие? — нетерпеливо вырывается у меня. Плутарх хмурится, явно оставаясь недовольным, что я его перебила. — Первые ваши встречи будут проходить в знакомом тебе режиме. То есть, за стеклом.       Я медленно моргаю несколько раз, пытаясь переварить услышанное. Получается, Пит даже не сможет меня увидеть? Какой в этом смысл? Я только решаю разразиться возмущениями, как мужчина это понимает. — Пойми, это не наша личная прихоть. Наши врачи наблюдают за ним круглые сутки, и они считают, что ему пока рано сталкиваться лицом к лицу со своим прошлым. Его память слишком хрупкая, а твое появление может нарушить процесс восстановления его памяти. — Вы же сами говорили, что наши встречи пойдут ему на пользу. Как минимум, я смогу восполнить некоторые пробелы в его памяти своими знаниями. — Все так. Но это должно происходить постепенно. Я так же упомянул тебе, что мы будем действовать по указаниям врачей. — Он даже не будет видеть меня, — будто с обидой ворчу я, чувствуя, как печет глаза. Нет, нет, нет, пожалуйста. Только не сейчас. Только не здесь. — Зато ты будешь видеть его. Рядом с тобой будет стоять врач, ты сможешь задать ему любые вопросы по поводу состояния Пита, — Плутарх понимает, что своими словами не делает лучше. Он, вероятно, замечает пелену, застывшую в моих глазах: она поблескивает от столь хорошего освещения. — Китнисс, разве не лучше видеть его, но знать, что он жив, чем не знать ничего?       И я бы хотела ему ответить. Хотела, да не могу. Ком в горле не дает вымолвить мне даже слова прощания, прежде чем я вскакиваю со своего места и стремительно покидаю Штаб.