***
Когда Джоске добирается до отеля, его размазывает по стене безвольной лужицей. Из-за какой-то аномальной жары, напавшей на Морио, он задержался минут на пятнадцать и сейчас — окунувшись в прохладу снабжённой кондиционером прихожей — пытался не помереть от резкой смены температур. Он проползает к двери, ведущей в номер Джотаро, и останавливается около неё, когда замечает разбросанные по дереву трещины. Джоске хмурится: вчера этого точно не было. Сквозь сколотые прорехи ему удаётся выцепить безразличное: — …сегодня летнее солнцестояние. Джотаро-сан. — Жалость-то какая. Красноволосый псих. — Ты всё ещё зациклен на этом? — Пф-ф, конечно, нет! Мало того, что я умудрился родиться в этот день, так ещё и та водянистая хрень разрушила мне жизнь как раз в солнцестояние — только в зимнее. Я совершенно не зациклен на этом. Протяжный вздох. Медленный выдох. Джоске вторит этому… — Но ты ведь… — Подожди, — пауза. Последующая усмешка, от которого вся кровь застывает в жилах. — Оу. Кажется, мне всё-таки стоило немного повредить чьи-то ушки, — …и с треском проваливается. Эта фраза — сочащаяся концентрированной издёвкой — протаранивает испещрённую трещинами дверь. Наряду с ухнувшим вниз сердцем, решившем бросить его в самый неподходящий момент. Потому что пропитанный терпким сарказмом тон проникает в самую глотку, отдавая в мозг гулким импульсом. Потому что от мгновенного выброса адреналина его бросает в непонятную дрожь, пока внутри замирает каждая клетка. Потому что из-за непреднамеренного шага назад он ожидаемо наступает на грабли-проблемы, которые не только продырявливают стопы, но и вышибают мозги. Потому что даже идиоту понятно, кому именно посланы эти слова. — Знаешь, — играючи, — привычка подслушивать может перейти в самую настоящую зависимость. И дверь резко распахивается, ударяясь о стену металлической ручкой. Наверняка оставляя на ней глубокую вмятину. Джоске невольно отшагивает, когда перед ним предстаёт высокий изумрудно-зелёный стенд. — Милости прошу, Хигашиката Джоске, — завеса из многочисленных щупалец рассеивается, открывая вид на весьма занимательную картину: расположившийся у открытого окна мрачный Джотаро, стискивающий в пальцах почти истлевшую сигарету; сидящий на кресле Нориаки Какёин с картонной улыбкой с выжженными уголками и… Вот блядь……Рохан, попивающий ебучий чаёк.
Рохан, из-за которого он убил несколько тысяч нервных клеток. Рохан, которого он ждал до самого утра. Рохан, за которого он… — О, боги, а ты что здесь делаешь, полудурок? — …который слишком поздно его замечает. Блеск. Сам надумал, сам разочаровался. Кажется, он, правда, заслуживает титул «Тупица столетия». Этот голос — выдержанный в самом терпком высокомерии и заставляющий вены под кожей зачесаться — он бы не спутал ни с чьим другим. И оттого насколько привычно-недовольно он звучал в то время, как Джоске успел сожрать себя подчистую, его охватывает невесть откуда взявшееся облегчение, туго переплетённое с глухой злостью — потому что переживания были напрасны и глупы. И плевать, что перескок на признание их наличия он предпочёл проигнорировать. — Я… Эм-м… доброе утро? — он переминается с ноги на ногу. Лента обхватывает его запястье и резко тянет внутрь, закрывая дверь. Какёин улыбается чуть шире и, поднявшись с кресла, плавно подходит к нему — так, словно заранее знал, где он в конце концов, окажется. Словно он и не страдает потерей зрения. — Жаль, что наша первая встреча оставила не самые приятные впечатления. Но мы ведь всегда можем исправиться, так? — мягкая улыбка налётом ложится на его губы, делая его на несколько лет моложе — но Джоске замечает, что улыбки у Нориаки какие-то… странные. Их изгибы были подобны искривлённым веткам умирающего дерева. Их края были похожи на рваные края спиртовых повязок, которые обычно накладывали при воспалениях. В отбрасываемых от них тенях были запрятаны острые льдины. — Прости меня за вчерашнее недоразумение, я был сам не свой, — Какёин протягивает руку навстречу ему, не понимая, под каким углом исказилось лицо Джоске, когда он сделал это. Нориаки самостоятельно обхватывает его ладонь тонкими пальцами и осторожно пожимает, растягивая губы в вежливой улыбке. — И прошу прощения за слова про уши, но тебе, правда, не стоило подслушивать. В следующий раз просто постучись, ладно?Я просто постучусь.
— …ладно. Вообще ни хрена не «ладно», но ему об этом знать не стоит. Судя по выражению лица Джотаро-сана, прямо сейчас достающего ещё одну сигарету (он, что, курит?) и переглядывающегося с заговорщически подмигивающим окном, к Нориаки Какёину стоит относиться, как к беременным на первых месяцах — аккуратно. Настолько, чтобы суметь дожить до следующего дня и не быть расчленённым из-за какой-то неосторожной фразы. Кажется, подобное ещё называлось биполярным расстройством. — Хочешь чего-нибудь? — интересуется Какёин. — У нас остался чай. Джоске прочищает горло. — Нет, спасибо, — ровно проговаривает он, на полдюйма сдвигаясь назад. — На самом деле Джотаро-сан вызывал меня, и я решил, что чем раньше, тем лучше. Он буквально чувствует, как Рохан закатывает глаза. — Ну, конечно, — язвительно тянет тот, усмехаясь куда-то в чашку. Что ж. По крайней мере, он в порядке. Кажется. Судя по всему, он всё-таки поладил с Какёином, и вполне вероятно, они уже продумали план по захвату мира — Джоске бы не удивился, если бы обнаружил их на полу с разложенной картой мира, в которой они отмечали завоёванные территории наконечниками перьевых ручек и, как мухи, премерзко потирали ручонки в ожидании осуществления их коварной задумки. Джотаро тушит сигарету. Его пальцы проскальзывают вдоль козырька фуражки, чуть надвигая её на глаза. Большую часть времени он показывался перед другими в плаще, поэтому сейчас видеть его без этого постоянного предмета одежды как-то… непривычно. Словно он снял с себя вторую кожу, выставив напоказ собственные угловатости-недостатки. Словно таким образом он пытался показать, что давным-давно выбрался из кокона. Словно готовился к чему-то важному — настолько, что решился снять с себя лишнюю шелуху. И откуда в нём такие мысли? — Если Какёин готов, ты можешь начать прямо сейчас, — бесстрастно тянет Джотаро, засовывая руки в карманы. И, кажется, сжимая их в кулаки. Сам Какёин в это же мгновение чуть хмурится. Джоске отчётливо видит, как уголки его рта чуть скашивает. И оттого, как он едва дёргается, когда, видимо, ощущает появившегося Crazy Diamond, Джоске чувствует вгоняющие в кожу острие-жалость сомнения. Оттого, как напрягается Рохан, ему хочется провалиться под землю. Оттого, как он встаёт с места и подходит к нему ближе — невесть для чего — его окольцовывает колючая проволока, принимающаяся лопать каждый миг витавшей до его прихода непринуждённости. Или хотя бы её видимости. Оттого, как Джотаро вытаскивает сжатую до побелевших костяшек руку и, взяв застывшего Нориаки за ладонь, вкладывает в неё что-то, его практически выворачивает от желания отвернуться — потому что он здесь лишний, и он не должен видеть это. Потому что это явно нечто важное — нечто, касающееся только этих двоих. Но его попросту присасывает к полу. Он не сдвигается с места, как бы ни пытался оторвать въевшиеся в дерево пола стопы. И когда Какёин выдыхает слишком — слишком — громко, он всё же смотрит на них ещё раз. — Так это был ты, — говорит он, качнув головой. — А ты так и не купил новую, — подушечки пальцев Джотаро на миг задевают левую мочку, и Джоске вместе с ним замечает, что Какёин носил серёжку только в правом ухе. — Всё срослось. Ты быстро заживаешь. Прям, как медуза. Взгляд Нориаки, подозрительно ставший чересчур мутным, слабо вспыхивает крохами смешинок. На его губах расцветает очередная кровоточащая улыбка, когда полуистерический смешок вспарывает полотно густой тишины. — Ты только что назвал меня медузой? — Чертовски живучей медузой, прошу заметить. Он неискренне усмехается, пока Джотаро кладёт ладони на его плечи, обтянутые тканью рубашки, и подводит ближе к Джоске. Но сам Джоске медлит. А Джотаро всё равно не смотрит на него. Вместо этого проскальзывает вдоль чужих рук вниз — сжимает пальцы на согнувшихся локтях Какёина и, чуть развернув к себе, каким-то необычайным способом заставляет его успокоиться. Медленно выдохнуть. Устремить заключённые меж веками голые пустоши прямо на цветущую в глазах напротив зелень — словно веря, что весной можно поделиться. Распахнуть сколотые у уголков губы. И в один единственный раз — так, чтобы услышали только сгоревшие дотла тени — прошелестеть: — Почему-то в такие дни всегда светит солнце.…мало того, что я умудрился родиться в этот день, так ещё и та водянистая хрень разрушила мне жизнь как раз в солнцестояние.
Джоске удивлённо распахивает рот, но успевает проглотить родившийся в глуби глотки резкий вдох. Сегодня солнцестояние. День рождения Нориаки Какёина. Джотаро сжимает его руки сильнее. — Давай, Джоске, — командует он, и в это же мгновение недавно исчезнувший Crazy Diamond вновь возникает рядом. — Закрой глаза, Какёин. И тот — после того, как почти ошарашенно замирает — подчиняется. Кажется, в уголках его рта даже рождается какая-то странная гримаса, значение которой Джоске не понимает. Crazy Diamond накрывает ладонями прикрытые веки, стянутые вертикальными полосами шрамов. Джоске решает оставить их — отчего-то в голове угольком вспыхивает мысль, что свести их будет неправильно. Как если бы он попытался скрыть нечто важное — нечто, что могло быть для них чем-то по-настоящему значимым. Когда стенд заканчивает, комнату проглатывает смольная тишина — даже не прожевав до этого. Джотаро не шевелится, наблюдая за Какёином. Какёин не открывает глаза, лишь иногда беспомощно дёргая ресницами. Когда запястье Джоске окольцовывает чуждое тепло, он тоже вздрагивает. И от ударившей по рецепторам неожиданности……и от колючего осознания-проволоки о том, кто это сделал.
— Нам здесь не место, — шепчет Рохан, и в его голосе впервые не проскальзывает презрение по отношению к нему. И Джоске впервые соглашается с ним не только ментально. Он позволяет ему увести себя из номера. До того, как Какёин несмело открывает глаза, приобретшие прежний фиолетовый отблеск вместо блеклой пустоты. До того, как сгустившийся вокруг двух невысказанных обещаний воздух прорезает едва уловимый смешок, который вполне можно было списать на всхлип. До того, как груз многочисленных ошибок-полос обрушивается на обнимаемые тканью рубашки заходящиеся плечи. До того, как ставшее донельзя хрупким тело-фарфор трескается и, наваливаясь на Джотаро, расцарапывает ему солнечное сплетение. До того, как мир обнимает Нориаки впервые за десять лет. Джоске практически выбегает с Роханом из отеля. Они останавливаются прямо у выхода: точнее, Рохан останавливается, а он неизбежно врезается ему в спину, из-за чего они оба чуть не целуются с дверью, за которой странно темнело. Что удивительно, Рохан ничего не говорит по этому поводу — просто сжимает пальцы на запястье сильнее, видимо, не понимая, что таким образом передавил Джоске все сосуды. Он распахивает дверь, и они оказываются в опустевшей из-за проглотивших солнечные лучи туч улице. — Дождь собирается. — Да, — коротко выдыхает Джоске — от того, насколько непривычно звучит подобный тон Рохана. Выстиранный. Почти безразличный. С едва незаметным пятнышком-искренностью, который он не успел вывести во время их «побега». — Темнеет.…в такие дни всегда светит солнце.
Словно прочитав мысли друг друга, они устремляют взгляд вверх, на горящее светлячком окно, за которым иногда проплывали тени. — Ты слышишь их? — спрашивает Рохан. А Джоске не хватает смелости напомнить, что он всё ещё держит его за руку. Он пожимает окаменевшими от напряжения плечами. И падает-падает-падает — оттого, что да, конечно, он всё слышит. — Он назвал Джотаро-сана уродом.…эй, посмотри на меня.
Серьёзно, тебе так шёл чёрный, ДжоДжо.
Ты трясёшься. Прекрати, Нориаки.
Но об этом Джоске не говорит. Рохан и не спрашивает, начиная вести их предположительно в сторону «куда подальше». — Рохан? — Что такое? Его выразительный взгляд мажет по их скреплённым рукам. — Идиотизм передаётся воздушно-капельным, помнишь? — нет, всё же хватает. Такими темпами это неуравновешенная проблема вправду может лишить его руки. Глаза напротив комично расширяются — в какое-то мгновение Джоске кажется, что они вовсе вывалятся из глазниц — и в ту же секунду все пронизывающие его ладонь сосуды облегчённо выдыхают, возвращая ей чувствительность. — И как я мог забыть, — бормочет Рохан, устремляя чересчур заинтересованный взгляд на проплывающие мимо дома. — Что ж, думаю, нам пора расхо… И вздрагивает, когда первая дождевая капля ударяет по шее, скатываясь за шиворот. После неё ещё одна. И ещё, пока не начинается самый настоящий ливень. — Чёрт, — шипит Джоске, когда чувствует, как начинает намокать одежда. Как портится его причёска, разваливаясь на влажные пряди, которые тут же неприятно прилипают к лицу. Он убирает их назад, но это не помогает избавиться от крупных капель, обосновавшихся в волосах. Он поворачивает голову к Рохану, который в это мгновение всеми силами пытался защитить папку от беспринципного дождя. И говорить ему, что он мог бы использовать её как своеобразный зонтик смерти подобно — за такой совет он, скорее, получит этой самой папкой по лицу наряду с «Я работал над этой мангой всю жизнь» или «Такому полудурку, как ты, не понять, сколько сил я вложил в эту богоподобную хрень» и бла-бла-бла. — Я могу переждать дождь у тебя? — спрашивает Джоске, не обращая внимания на то, что сжимающая в руках те самые оправдания гордость расцарапывает себе глотку до мяса. — Твой дом ближе. Рохан — вопреки устоявшимся в голове Джоске представлениям — позволяет одной навязчивой капле потянуть уголок рта вверх, не соглашаясь, но и не покрывая его аристократичной руганью. Небо улыбается короткой вспышкой молнией одновременно с ним. Он ускоряет шаг и в какой-то момент поворачивается лицом к совершенно отставшему Джоске. На его губах расцветает ухмылка, которая никогда не предвещала чего-то хорошего. — Надеюсь, ты успеешь добежать, прежде чем я закрою дверь, — подмигивает он и, изящно крутанувшись на пятках и умудрившись не нарваться на образовавшуюся у ног лужу, буквально начинает нестись. Джоске удивлённо распахивает рот — в него тут же заливается текущая по коже вода. И до того, как он начинает кашлять от ударившей по гландам солёной горечи… До того, как побежать за Роханом, вопреки мыслям-уголькам, что он всё равно не пустит его внутрь… До того, как позволить оправданиям раствориться в терпкой истине и рассеяться по сосудам давно сокрытым ответом, Джоске произносит то, что заставляет небо разверзнуться ещё раз. То, что пожирает солнце и не выплёвывает его до самого конца солнцестояния. То, что заставляет его забыть о вконец испорченной причёске. То, что складывается в хрупкое: — Девятый.